Длань Господня

— Постой чуток.

Он достал из-за пояса кинжал, склонился к кавалеру, наклонил ему голову и что-то сделал. Это было Волкову явно неприятно:

— Что там?

— Вот, — Роха протянул ему окровавленный кусочек.

— Что это? — поморщился кавалер и взял кусочек в руки.

— Твое ухо, — сказал Роха, — болталось на коже.

— Выброси его, болван, на кой черт ты мне это суешь?

— Ну, мало ли… Вдруг твой волшебный умник монах тебе его пришьет, — Роха выбросил кусок уха. — Да и голова за ухом у тебя разрублена так, что костяшка видна, тебе и впрямь нужно к монаху, само не зарастет. Зашить это нужно.

— Ну, хорошо, едем домой, — сказал кавалер.

— Эшбахт, — окликнул его Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, — а что будет с прахом?

— Не волнуйтесь, у меня телега, — сообщил кавалер. — Я заберу эту тушу.

— Тогда, до свидания, — сказал молодой сын графа с заметной неприязнью.

— Храни вас Бог, господа, — Волков даже помахал им рукой, ведь у него, в отличие от Гюнтера Дирка Малена фон Гебенбурга и его спутника, сейчас было прекрасное настроение.

Пусть и впредь у него будет хорошее настроение, а не у них.

Когда господа развернули коней и поехали обратно, он крикнул:

— Эй, Хилли, скажи людям, что бы мертвяка закинули в телегу и куски от него не забыли, и главное — меч, меч его не забудьте.

— Ты бы умылся, ты весь в кровище, — сказал Роха и достал флягу со своим отвратительным портвейном. — Подойди сюда.

Волков подошел к нему и тот залил его рану крепким вином. А кавалер осторожно попытался смыть засохшую кровь. Потом помыл вином и руки.

Затем один из солдат принес из телеги воду и Волков умылся и смыл вино.

— Вот, так будет получше, — сказал Скарафаджо, глядя на него и допивая остатки портвейна. — И насчет плаща…

— Что еще? Насчет какого плаща? — спросил кавалер, просовывая руки в рукава шубы, которую держал солдат.

— Жирно будет сопляку Вилли такой плащ таскать, угробит он его. Будет в нем на земле у костра валяться. Лучше бы мне отдал.

— Оставь плащ Вилли, — сказал Волков, садясь в седло, — коня себе возьми.

— Коня? — переспросил Роха и повернулся, чтобы взглянуть на коня Шоуберга. — Коня это ублюдка? Мне?

Он, кажется, не верил, что ему может достаться конь стоимостью в пятьдесят талеров.

— Бери, — сказал Волков. — Только дашь своим солдатам, что были с нами, по талеру из своего кармана.

— Дам, — сразу согласился Роха. — Тогда и поеду на нем прямо сейчас.

— Поехали уже, мне к монаху надо, — сказал кавалер, — а то ухо горит.

Нет, не только из-за уха торопился он домой, была у него еще одна причина.





* * *


Он выслал одного человека в Эшбахт, чтобы заранее нашел брата Ипполита и тот успел приготовиться. Иной раз лекарь бродил по домам простых мужиков или солдат, не сразу его разыщешь, а тут он еще на въезде ждал хозяина.

— Покажите, — потребовал монах, когда Волков подъехал.

Тот склонился к нему с коня, показывая рану.

— Матерь божья, заступница наша, да когда вы уже перестанете драться? У вас еще шея до конца не зажила, а вы…

— Ну, хватит тебе причитать, — Волков выпрямился в седле, — ты приготовил все, что нужно?


— Дома у вас все уже готово.

Они поехали к дому, а следом за ним бежали деревенские мальчишки и кричали:

— Господин мертвяка привез. В телеге у господина мертвяк! Весь порубленный.

Волков и Роха проезжали вперед, а люди, которые были на улице, подходили к телеге взглянуть на рубленного мертвяка. Охали, крестились, отходили. Шептались:

— Кто это его так?

— Это господин его порубал, они с ним на мечах дрались, — поясняли солдаты, что шли за телегой.

— Ишь ты, вон оно как!

— Крепко порубал бедолагу!

— А господин, вроде, цел весь.

— Не цел, — говорили солдаты, — мертвяк господину ухо отрубил.

— Ишь ты, ухо! — удивлялись люди и спешили догнать господина, чтобы увидеть, как ему с отрубленным ухом.

Когда к дому подъезжали, за телегой шло полтора десятка людей всех возрастов и всякого пола. А что же? Событие, все-таки, в скучной деревенской жизни. Тем более в такое скучное время, как поздняя осень.

Такого, кажется, не было никогда, но Элеонора Августа встречала его на пороге. То ли рукоделие ей осточертело, то ли… Он стал с коня слезать, а она смотрела на него, не отрываясь. А тут и телега с мертвяком во двор въехала. Въехала и встала у забора. А дворовые в телегу заглядывают и крестятся в ужасе. И сразу она про него забыла, пошла к телеге быстрым шагом, юбки подобрав. Подошла и замерла. Смотрела, смотрела, а потом снова на Волкова взглянула, и взгляд был такой, словно не понимала она, что это и как такое быть может. Волков смотрел на нее. Но взгляд у него другой был, с насмешкой был взгляд, а в нем вопрос:

«Ну, что, узнаешь своего любовничка, нравится он тебе такой? Залитый поганой своею юшкой и с разрубленной мордой, с отрубленной рукой, нравится? С ним ты хотела жить, когда меня со света сживете?»

Госпожа Эшбахт потрясла головой, словно наваждение отгоняла, а потом не выдержала, закрыла рот рукою, а другой рукой стала мертвеца касаться, гладить его.

При всех! При всех трогала мертвого мерзавца, стыд позабыв! При муже, при Рохе, при сержантах, при монахе, при дворовых людях. Даже при местных людях, что зашли на мертвеца поглазеть. А потом не выдержала и зарыдала в голос. Завыла! Не заплакала тихо, как положено дочери графа сокрушаться над мертвым мужем, а завыла, как простая баба крестьянская воет, мужа своего потеряв. Так и стояла она, воя и не убирая руки от мертвеца.

Большего позора Волову в жизни не приходилось испытывать. Но, на удивление, он легко это пережил. Пусть все знают, что она распутна. То ему упрек был, пока был жив любовник, но любовничек за мерзость свою поплатился, теперь это только ее позор, только ее пятно на честь.

Но не мог он этого оставить, выворачивало его от злобы, и, чтобы досадить ей, он окликнул сержанта Хельмута:

— Хилли!

— Да, господин, — сразу подошел тот. У него за спиной болтался музыкальный инструмент.

— Возьми мертвяка, найди веревку и повесь его.

— Повесить? — удивился Хилли, но тут же спохватился и спросил. — А куда?

Волков на мгновение задумался, но, взглянув на рыдающую жену, ухмыльнулся и сказал:

— На забор его повесь со стороны улицы. И человека поставь, чтобы всем говорил, что это Шоуберг — вор. За чужим добром ехал, да господин его поймал. И что со всеми иными ворами так же будет.

— Да, господин, — кивнул молодой сержант и пошел за веревкой.

Волков уже пошел в дом, когда раздались крики, он обернулся.

Кричала Элеонора Августа, она пыталась не дать солдатам вытащить тело Шоуберга из телеги:

— Вон пошли, не троньте его. Пошли прочь, псы.

Но тут на дворе появилась госпожа Ланге и чуть не силком оторвала Элеонору от телеги и повела в дом, приговаривая:

— Госпожа, на вас все смотрят, утешитесь. Госпожа, вы позорите свое имя.

Элеонора, еще оборачивалась назад, тянула руку, словно прощалась с Шоубергом, и рыдала еще громче, видя, как солдаты бесцеремонно вытащили его труп из телеги и вяжут ему на шею веревку.

Она закричал, но Бригитт закрыла ладонью Элеоноре рот и, схватив за одежду, буквально волоком потащила ее в дом.

Оказывается, немало сил было у Бригитт, хотя не казалась она сильной, наоборот, даже хрупкой казалось.

На всю эту мерзость, что вытворяла его жена, когда на людях прощалась с воем и слезами со своим любовником, на все это Волков смотрел молча, смотрел с холодным презрением, даже с брезгливостью. Но на Бригитт он смотрел с удовольствием и благодарностью.

Красивая, холодная, беспощадная Бригитт знала, что делать. И все сделала быстро и как надо. Он был благодарен этой красивой рыжей женщине. Волков был благодарен ей, что она прекратила весь этот балаган, этот позор. И готов был опять награждать ее. Ведь это она все так хорошо устроила с Шоубергом и женой. Он пока не знал еще, чем ее наградить.

— Господин, надо уже заняться вашим ухом, — попомнил ему брат Ипполит.

— Да-да, — сказал он и крикнул, — Роха, захвати меч мерзавца, он в телеге.