Дьявольский союз. Пакт Гитлера – Сталина, 1939–1941

Тимошенко быстро взялся за дело. Оставив дорогостоящий восточный фронт, где финны, применяя тактику «мотти», нещадно выкосили советские войска, он сосредоточился на Карельском перешейке. На фронт было брошено 600 тысяч солдат, обеспеченных массированной артиллерийской поддержкой и новейшими танками. Кроме того, Тимошенко усилил контроль и взаимодействие между разными подразделениями Красной армии и разработал новую тактическую доктрину. Теперь финнов принуждали вести традиционные военные действия за узкую полоску, где проходила линия Маннергейма, против противника, имевшего сокрушительный перевес сил. Для Финляндии готовили новые Фермопилы.

Тимошенко начал наступление на рассвете 1 февраля 1940 года с огневого вала из трехсот тысяч снарядов, которые превращали вражеские укрепления в пыль и вызывали в памяти бои Первой мировой. Например, в городе Сумма на финские позиции сыпалось по 400 советских снарядов в минуту296. В последовавшие за этим дни и ночи артиллерийский огонь перемежался с внезапными атаками бронетанковых колонн при массированной поддержке пехоты. Все это имело целью систематический подрыв и уничтожение оборонительных опорных пунктов, бункеров и убежищ по всей линии Маннергейма. После десяти дней напряженных боев финские защитники вынуждены были уйти за вторую линию укреплений, но не смогли удержаться даже там. Советские передовые части снова прорывали финский фронт, а некоторые отряды красноармейской пехоты даже обходили оборонительные рубежи, с риском для жизни двигаясь окольным путем — по льду Ладожского озера297. К концу месяца финские войска уже потеряли способность сопротивляться.

Смиряясь с неизбежностью, 7 марта финская делегация отправилась в Москву для переговоров. По правде сказать, переговариваться было не о чем, но Сталин, спеша покончить с войной и предотвратить надвигающееся иностранное вмешательство, предложил на удивление умеренные условия. Западная Карелия, включая Виипури и все укрепления Маннергейма, отходила Москве, как и еще некоторые территории, лежавшие в основном ближе к Баренцеву морю, на севере и востоке. Вдобавок полуостров Ханко у западного края Финского залива отдавался в аренду СССР для размещения военных баз сроком на 30 лет298. Этим все ограничивалось: ни советской оккупации, ни марионеточного правительства, ни покушения на финский суверенитет. Куусинена отправили «на пенсию» — возглавлять Карело-Финскую Советскую Республику. В нее вошли только что уступленные земли, и ожидалось, что в будущем она поглотит новые финские территории или, если потребуется, всю оставшуюся Финляндию. Условия были приняты, 12 марта был подписан Московский договор, и на следующий день орудия замолчали. За без малого сто дней боев было убито около двадцати пяти тысяч финнов. Советские потери (до сих пор остающиеся предметом споров), по некоторым приблизительным оценкам, составили более 200 тысяч человек299, но, как чистосердечно сознавался Хрущев, «нашему народу… так и не сказали правду»300.



Принимая во внимание такие потери, да и ужасы самой Зимней войны, пожалуй, народам Прибалтийских государств было простительно думать, что они еще легко отделались, уступив требованиям Москвы и позволив всего лишь создать на своей территории советские военные базы. Молотов, конечно, всячески старался подчеркнуть благотворный характер новых соглашений. Выступая перед Верховным Советом в конце октября 1939 года, он заявил: «Эти пакты исходят из взаимного уважения государственной, социальной и экономической структуры другой стороны и должны укрепить основу мирного добрососедского сотрудничества между нашими народами», — и добавил, что «болтовня о советизации Прибалтийских стран выгодна только нашим общим врагам и всяким антисоветским провокаторам»301. Тем временем его коллеги в Прибалтике изо всех сил пытались найти в происходящем положительный смысл, хотя уже скоро от их оптимизма не останется и следа.

Лживость советских обещаний «не вмешиваться» во внутренние дела Прибалтийских государств вскрылась почти сразу же. Хотя внешне отношения между странами оставались хорошими, за кулисами уже наметились кое-какие трещины. Прибывавшие отряды советских военнослужащих, которым Москва поручила создание баз на местах, чаще всего требовали большего, чем было оговорено в тексте соглашений. Например, в Латвии заявили, что к советской «военной зоне» необходимо присоединить дополнительную прибрежную полосу — шириной около пятидесяти километров302, а в Литве Красная армия потребовала выделить территорию для размещения гарнизона в самом Вильнюсе303. Между тем в Эстонии советским военным уступили два дополнительных аэродрома и другие базы. Вскоре уже во всем регионе численность введенных войск превосходила заявленную и согласованную изначально, а условия аренды и порядок компенсации, прописанные в договорах о взаимопомощи, не соблюдались. Деспотическое отношение Москвы к новым «союзницам», пожалуй, хорошо отразилось в высказывании одного советского майора. «Красная армия признает только одно правительство, — заявил он, — и это правительство Советского Союза»304.

Несмотря на столь вопиюще недобрососедское отношение, степень предумышленности в действиях СССР, которые привели к низвержению Прибалтийских государств, традиционно преувеличивается. Большинство авторов, пишущих на эту тему, ссылается на документ НКВД, датированный октябрем 1939 года, известный как «Приказ 001223». Именно его приводят в качестве доказательства намерений Москвы «очистить» Прибалтийские государства от всех «антисоветских элементов», по сути утверждая, что депортации 1941 года были запланированы в 1939-м, когда Прибалтика еще не была аннексирована. Но это неверно. Считается, что «Приказ 001223», никогда не публиковавшийся на Западе, относится к делам в недавно аннексированной Восточной Польше, но его уже привычно путают с похожим распоряжением в отношении Прибалтийских государств, отданным Иваном Серовым весной 1941 года, которое цитируется ниже305. В действительности гораздо разумнее предположить, что СССР вынашивал иные планы в отношении Прибалтики, имея в виду более постепенные преобразования. Скорее всего, он рассчитывал на то, что близкие отношения, которые возникнут благодаря «соглашениям о базах», неизбежно породят в местном обществе массовый энтузиазм и народ сам выступит за объединение с Советским Союзом. Осенью 1939 года глава Коминтерна Георгий Димитров оставил в своем дневнике запись, в которой отразились довольно радужные представления Москвы о будущем. «Мы думаем, что в пактах о взаимопомощи (Эстония, Латвия, Литва) нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту влияния Советского Союза ряд стран… Мы не будем добиваться их советизирования… Придет время, когда они сами это сделают»306.

Действительность оказалась намного прозаичней. Вероятно, решение оккупировать и советизировать Прибалтийские государства постепенно кристаллизовалось в начале весны и летом 1940 года. В марте активизировалась деятельность подпольных коммунистов в Прибалтике, что вызвало неизбежное ухудшение отношений между прибалтийскими правительствами и Москвой. Со временем чаще стали происходить происшествия с участием советских «гостей»: советские военные корабли выстрелили по эстонскому самолету над Таллином307, а в Латвии два пьяных советских офицера застрелили местного жителя308. Население, в большинстве своем и так настроенное антикоммунистически, смотрело на советских представителей со все большим презрением, неприязнь нарастала. Если политики еще пытались умалить значение подобных инцидентов и высказывались об отношениях с Москвой положительно, то в частном порядке даже они порой признавали наметившееся охлаждение. Так, в конце апреля 1940 года посол Литвы в Москве сообщил в письме на родину, что «в советско-литовских отношениях черная кошка перебежала дорогу»309.

Эта «черная кошка» не проскочила незамеченной. Уже в мае 1940 года правительства Латвии и Литвы разрабатывали чрезвычайные планы, договариваясь с разными странами о пропусках для избранных дипломатических представителей на тот случай, если связь с родиной окажется оборвана. Между тем эстонцы переправили за границу часть золотого запаса, а также часть государственных архивов. В отчаянии президент Литвы Антанас Сметона даже предложил отдать страну немцам в качестве протектората310.

СССР, со своей стороны, предъявлял прибалтам одну жалобу за другой. Он возмущался тем, что прибалтийская элита всячески препятствовала размещению советских войск предыдущей осенью, затягивая переговоры и медля со строительством баз. Вызывал большое недовольство и установившийся повсюду враждебный климат. Например, в Латвии гражданским лицам, которые всего лишь вступали в разговоры с советскими военными, будто бы грозил арест, а воцарившаяся «атмосфера недоброжелательности» провоцировала шпионаж против советских баз311. А еще Москва наверняка досадовала на то, что не сбылись ее первоначальные надежды: рабочий народ в Прибалтике отнюдь не радовался присутствию советских солдат и не спешил совершать пролетарскую революцию. Поэтому неудивительно, что к началу лета 1940 года отношения между государствами сделались довольно напряженными. Со временем события, развернувшиеся далеко на западе, послужат толчком для еще большего — и окончательного — ухудшения.

Доля добычи, доставшейся Гитлеру по условиям нацистско-советского пакта, тоже оказалась немаленькой. Он не только наконец провел долгожданную Польскую кампанию и, действуя на пару со Сталиным, забрал себе половину Польши, но и условился об экономической помощи со стороны СССР, чтобы в будущем избежать худших последствий ожидаемой блокады Германии со стороны Британии. Но, пожалуй, самой важной задачей для Гитлера оставалось тыловое прикрытие (Rückendeckung), а пакт со Сталиным как раз решал вопрос с безопасностью тыла и позволял ему безнаказанно бросить все силы на запад, уже не боясь призрака войны на два фронта. И потому в апреле 1940 года Гитлер двинул войска на Скандинавию — прежде всего для того, чтобы пресечь планировавшуюся Британией попытку оккупировать Нарвик в Северной Норвегии, а еще чтобы завладеть стратегически важным западным побережьем Норвегии. Оккупация немцами прошла относительно гладко. В Дании вся операция продлилась от силы шесть часов, и погибло всего несколько десятков человек. С Норвегией так легко не получилось: норвежская армия оказала жесткое сопротивление, а в Нарвике произошла попытка союзной интервенции, и сломить ее немцам удалось лишь в середине июня.

К тому времени, после шести месяцев так называемой странной войны, военная кампания на западе Европы уже шла. 10 мая 1940 года, когда танки Гитлера наконец вошли во Францию и Нидерланды, остальным странам Европы и всего мира показалось, что теперь-то начинается самое главное — что вот-вот произойдет решающий бой и станет ясно, кому будет принадлежать власть над Европой. В первый день кампании британский генерал Алан Брук записал в своем дневнике, что началось «одно из величайших сражений в истории»312.

Конечно же, ставки были очень высоки. Всего на западный фронт согнали 285 дивизий и больше семи миллионов солдат. Соотношение численности личного состава и военной техники у противостоящих сторон было приблизительно равным (считалось даже, что у французов танки лучше), зато германское преимущество в силе духа и стратегии оказалось решающим. Обойдя линию Мажино и проехав по горному Арденнскому лесу, немецкие бронетанковые передовые части перехитрили и обогнали британцев и французов, обратили их в неудержимое бегство и нанесли им одно из самых катастрофических поражений в современной военной истории. Нисколько не напоминая медлительные, монотонные операции Первой мировой, какие наверняка рисовали себе Сталин и другие, эта кампания строилась на очень быстром движении и служила яркой иллюстрацией стратегии блицкрига — молниеносной войны313.

Пока внимание всего мира было приковано к событиям на линии Мажино, в Седане и Арденнах, Москва, похоже, поняла, что пора еще крепче вцепиться в Прибалтику. 16 мая в «Известиях» появилась статья, утверждавшая, в связи с недавним крахом Бельгии, Люксембурга и Нидерландов, что «нейтралитет малых стран» — всего лишь «фантазия», и предупреждавшая, что таким государствам не стоит забывать: «политику нейтралитета нельзя назвать иначе как самоубийственной»314. Это предупреждение почти сразу же обернулось мрачным пророчеством.

За два дня до публикации этой статьи в «Известиях» Молотов узнал от своих коллег в Литве о деле младшего офицера Красной армии по фамилии Бутаев, по-видимому, похищенного из военной части и позднее умершего при загадочных обстоятельствах. В другое время такое событие, хоть и тревожное, наверное, не вызвало бы международного скандала, однако май 1940 года был временем необычным. И советская сторона не замедлила с ответом. 25 мая, как раз когда на западе немцы вели стремительное наступление на британские и французские части, Молотов вызвал в Кремль литовского посла. Он сообщил своему гостю, что, кроме Бутаева, в Литве пропали еще два красноармейца, и намекнул на то, что военных подпоили, вовлекли в какое-то преступление и убедили дезертировать. Ответственность за эти события, заявил Молотов, лежит на литовских властях, которые явно желают спровоцировать Советский Союз. В заключение он потребовал, чтобы литовское правительство «предприняло необходимые шаги… для прекращения подобных провокаций», в противном случае он будет вынужден перейти «к другим мероприятиям»315.

Советский гнев, конечно, обрушился не на одних только литовцев. 28 мая в «Правде» вышла статья, критиковавшая «лояльное отношение» к Великобритании среди эстонцев и сетовавшая на то, что, в частности, Тартуский университет превратился в настоящий рассадник «пробританской пропаганды»316. А эстонской делегации, приехавшей в Москву на книжную выставку, довелось на себе испытать резкую смену политического климата. 26 мая, в день приезда, эстонцев тепло принимали и чествовали, но уже через два дня атмосфера сделалась настолько враждебной, что делегатам пришлось вернуться домой раньше времени317.

Как британские и французские войска дрогнули перед натиском немцев на западе, так и Прибалтийские страны ощутили на себе всю ярость дипломатической атаки Молотова. 30 мая, в самый разгар Дюнкеркской эвакуации, литовскому правительству были предъявлены официальные обвинения в потакании недавним «истязаниям» красноармейцев. Премьер-министр Литвы Антанас Меркис поспешил в Москву, но Молотов был непреклонен. 7 июня советский наркоминдел потребовал, чтобы из литовского правительства убрали двух видных членов кабинета; спустя еще два дня он обвинил Литву в тайном сговоре с Эстонией и Латвией с целью создать антисоветский военный союз. На третьей встрече, 11 июня, когда Меркис и другие члены литовского кабинета всячески пытались умилостивить Молотова, тот оставался неумолим и отвечал презрением на любые уверения литовцев в невиновности их страны. Встреча продлилась всего час, и Меркис вернулся в Вильнюс, еще не зная о том, что все его старания были напрасны, потому что Красная армия уже готовилась к вторжению318.

В ночь на 14 июня 1940 года, пока остальной мир с замиранием сердца наблюдал за вступлением немецких войск в Париж, Молотов нанес собственный смертельный удар. Предъявив Литве ультиматум, он потребовал арестовать и судить двух деятелей литовского кабинета, которые вызывали у него недоверие, и сформировать новое правительство, которое окажется способным восстановить нормальные отношения с Москвой. Наконец, Литва должна обеспечить свободный пропуск дополнительных советских воинских частей (численность их не оговаривалась) — для поддержания порядка. Ответ ожидался не позднее чем в 10 часов утра следующего дня.

Вскоре беду Литвы разделили и ее соседи. 15 июня, когда правительство в Вильнюсе рухнуло и Красная армия, не встречая сопротивления, начала вторжение, Эстония уже находилась в блокаде. Теперь такой же ультиматум, что накануне был предъявлен Литве, получили Латвия и Эстония. И словно для того, чтобы накалить атмосферу, советские войска совершили ряд провокационных атак на прибалтийские цели. 15 июня в Масленках пять пограничников и гражданских лиц попали в засаду, устроенную НКВД, и были убиты. Днем раньше советские бомбардировщики сбили финский гражданский самолет «Калева», летевший из Хельсинки в Таллин; погибли все девять человек — пассажиры, а также члены экипажа, находившиеся на борту, и пропали мешки с французской дипломатической почтой — их подобрала советская подводная лодка319. Шум, поднявшийся из-за обоих инцидентов, вскоре заставило утихнуть советское вторжение.

В июне того года просматривалась какая-то леденящая симметрия между событиями на разных концах Европы. 16 июня, в тот самый день, когда войска вермахта промаршировали по Елисейским Полям в Париже, Красная армия вошла в Ригу, столицу Латвии. Гражданское население обоих городов с одинаковым смятением и страхом смотрело на приход незваных чужих солдат. Пока мир не отрываясь следил за ошеломительной победой Гитлера над французами и британцами на западе, на востоке Литва, Латвия и Эстония молча отступились от своей независимости. Спустя два дня Молотов направил Шуленбургу свои «самые теплые поздравления» «по случаю блестящего успеха германских вооруженных сил» во Франции320. Возможно, он рассчитывал на ответные поздравления.

Когда главы Прибалтийских государств перетасовали свои правительства, отчаянно силясь найти коммунистов и «попутчиков», которые могли бы удовлетворить Москву, некоторые из старейших политиков остались на своих местах — возможно, в надежде, что хоть что-то ценное удастся спасти от кризиса. Подобная позиция нашла обобщенное отражение в ответе латвийского президента Карлиса Улманиса, который, выступая с радиообращением к своему народу, подчеркнул, что важно сохранить преемственность: «Я останусь на своем месте, а вы оставайтесь на своих»321. И он действительно оставался на своей должности до тех пор, пока его не арестовал НКВД.

Другие оказались не столь уступчивы. Генерал Людвиг Болштейн, командовавший латвийскими пограничными войсками, застрелился, оставив предсмертную записку, адресованную вышестоящим чинам: «Мы, латыши, построили для себя совершенно новый дом — наше государство. Чужая власть хочет заставить нас разрушить его собственными руками. Я не могу в этом участвовать»322. Президент Литвы Антанас Сметона — он выступал сторонником вооруженного сопротивления советским войскам — бежал в Восточную Пруссию (принадлежавшую тогда Германии), перейдя вброд ручей; советская пресса глумливо сообщила, что он бежал, задрав штаны323. Министра иностранных дел из правительства Сметоны, Юозаса Урбшиса, находившегося по дипломатическим делам в Москве, просто арестовали. Таким людям быстро нашли замену. В тот же день, когда бежал Сметона, в Вильнюс прибыл представитель Сталина Владимир Деканозов, затем в Эстонию приехал Андрей Жданов, а в Латвию — Андрей Вышинский. Под присмотром этих трех высших чиновников, присланных из Москвы, и совершалось стремительное вхождение Прибалтики в СССР. Как Молотов разъяснил новому министру иностранных дел Литвы Винцасу Креве-Мицкявичюсу, альтернативы не было:



Вы должны хорошо уяснить реальное положение дел и понять, что в будущем малым странам суждено исчезнуть. Ваша Литва, вместе с другими балтийскими государствами… должна будет присоединиться к славной семье народов Советского Союза. Поэтому вам нужно уже теперь приучать ваш народ к советской системе, которая в будущем восторжествует по всей Европе324.





Надо отдать должное Креве-Мицкявичюсу: когда он вернулся на родину после беседы с наркомом, в знак протеста он сразу же подал в отставку, пояснив, что не желает участвовать в похоронах литовской независимости325.

В то лето события разворачивались с головокружительной быстротой. СССР, осенью предыдущего года ловко присоединивший к себе восточные земли Польши, уже поднаторел в искусстве «демократического сноса». В течение месяца во всех трех Прибалтийских государствах вновь сформированные промосковские правительства устроили выборы. Само по себе это уже было новшеством, ведь в 1930-е годы во всех трех странах появились авторитарные (пусть и мягкие) режимы, однако советский вариант демократии еще меньше заслуживал этого названия. К выборам допускались лишь одобренные кандидаты, всех прочих отстранили от избирательной кампании и арестовали. Голосование было принудительным, а тем, кто собирался испортить бюллетень или отказаться от голосования, грозил арест. «Только враги нашего народа сидят дома в день выборов», — предупреждала одна эстонская газета326. Чтобы обнадежить людей, советские представители всячески подчеркивали, что независимость Прибалтийских государств будет уважаться, и яростно отрицали, что в ближайшее время готовится их присоединение к СССР. Результаты были предопределены — причем в Москве их по случайности огласили еще до того, как закрылись избирательные участки на местах. Сообщалось, что за список одобренных кандидатур в Латвии проголосовали 97,2 %, в Литве — 99,2 %, а в Эстонии — 92,8 %327. Явка избирателей тоже была представлена неправдоподобно высокой — между 84 и 95 %, а на одном избирательном участке в Литве была зафиксирована просто фантастическая явка: 122 %. Истинный же средний показатель для всей Литвы оценивается менее чем в 16 %328.

Как только были избраны послушные «народные парламенты», все, что от них требовалось, — это проголосовать за собственное упразднение. И потому в конце июля, когда они собрались на свои первые заседания, каждый первым делом обратился с петицией в Москву, чтобы она приняла Прибалтийские государства в состав СССР в качестве новых республик. Выдержав для приличия небольшую паузу (как бы для «совещания»), Верховный Совет в Москве, разумеется, удовлетворил поступившие просьбы. Литва сделалась Советской республикой 3 августа, Латвия — два дня спустя, а Эстония — 6 августа 1940 года. В Вильнюсе, Риге и Таллине люди не знали, куда деваться от смущения и унижения: они тщетно пытались понять, что вдруг случилось с ними и с независимыми государствами, где они жили еще совсем недавно. Некоторые в отчаянии подались в леса, чтобы вести партизанскую борьбу с советскими оккупантами, другие выбрали пассивные формы протеста — например, возлагали цветы к памятникам национальных героев или пели патриотические песни. Позже Хрущев без тени иронии напишет в своих мемуарах, что присоединение стран Прибалтики стран к СССР стало «большой победой» для прибалтийских народов, потому что дало им «возможность жить в тех же условиях, в каких жили рабочий класс, крестьянство и трудовая интеллигенция России»329.

Германское руководство быстро признало новую реальность (конечно, все это полностью согласовывалось с условиями секретного протокола к нацистско-советскому пакту и последующего соглашения о границе), а вот изменить настроения в германском обществе, по-прежнему относившемуся к Советскому Союзу с недоверием, оказалось несколько сложнее. Как будто желая подсластить пилюлю, Гитлер распорядился начать новую операцию по эвакуации этнических немцев из Прибалтики, и это оказалось спасением для тех фольксдойче, которые ранее предпочли остаться на родине, а теперь увидели, что их оптимизм не оправдался. В январе 1941 года порядок процедур был определен, и началась вторая волна эвакуации из бывших Прибалтийских государств, причем заявления подавали очень многие люди, имевшие довольно слабые доказательства своего немецкого происхождения. В Литве изъявили желание уехать в Германию более пятидесяти тысяч человек — притом что общее количество остававшегося в стране немецкого населения оценивалось всего в 35 тысяч или менее того. А в Эстонии, как отметил один чиновник, если бы только СССР дал на то разрешение, подавляющее большинство эстонцев тоже попросило бы переселить их330.

Однако щедрость Германии распространялась почти исключительно на «фольксдойче». Если прибалты вообразили, что в Берлине их жалобы будут слушать с сочувствием, то они горько ошибались. Министерство иностранных дел Германии предельно корректно, но достаточно холодно придерживалось полученных инструкций. Циркуляр, выпущенный еще 17 июня, напоминал всем сотрудникам ведомства, что советские действия в том регионе остаются исключительно «делом России и Прибалтийских государств», и предупреждал их, что следует «воздерживаться… от любых заявлений, которые могут быть истолкованы как пристрастные»331. Неделей позже, когда латвийский и литовский дипломаты в Берлине предъявили своим германским коллегам ноты протеста в связи с официальным включением их стран в состав Советского Союза, эти ноты были им вскоре возвращены — «по-дружески», с напоминанием о том, что подобные протесты принимаются лишь в том случае, когда подаются от имени правительства его представителями332. А так как дипломаты больше не могут выступать в этом качестве, то их присутствие, откровенно говоря, стало лишним. Для одного из них это было чересчур. Литовский посланник Казис Шкирпа усомнился в объективности германской прессы, которая освещает прибалтийский кризис, и пожаловался на то, что излагается только советская версия событий, и не заметно ни следа сочувствия к Литве. Когда же ему ответили, что немецкие чиновники воздерживаются от каких-либо комментариев на эту тему, следуя указаниям министерства иностранных дел, он «залился слезами и некоторое время не мог прийти в себя»333. Пока чиновники напускали туман, Геббельс (по крайней мере, в своем дневнике) был беспощадно откровенен. «Литва, Латвия и Эстония перешли… к Советскому Союзу, — написал он. — Вот какую цену мы платим за нейтралитет русских»334.

Запад же воздержался от благословений. Британцы, мучительно сознавая собственное бессилие, отказались признавать новый статус аннексированных территорий, но не стали вообще как-либо комментировать это событие и как ни в чем не бывало продолжили общаться с представителями прибалтийских правительств (теперь уже в изгнании). Однако в правительственных кругах Британии вскоре уже рассматривали идею признать аннексию хотя бы де-факто — как возможный способ умилостивить Сталина и привлечь его на свою сторону. Американская позиция оказалась куда более принципиальной. Заместитель госсекретаря Самнер Уэллес выпустил официальное заявление — «Декларацию Уэллеса», где осуждал советскую агрессию и отказывался признавать законность советской власти над Прибалтийским регионом, ссылаясь на «доводы разума, справедливости и закона», без которых, по его словам, «нельзя сохранить саму цивилизацию»335. В частных беседах он выражался еще более прямолинейно, и когда советский посол Константин Уманский заметил, что Соединенным Штатам следовало бы поаплодировать советским действиям в Прибалтике, потому что теперь прибалтийские народы получили великое благо — «либеральное и социальное правительство», Уэллес ответил ему с сокрушительной прямотой: «Правительство США не видит принципиальной разницы между действиями русских, подчинивших себе прибалтийские народы, и действиями Германии, оккупировавшей другие малые европейские страны»336. Вероятно, это чересчур сильно сказано, но суть его слов в целом понятна: не прошло и шести недель с начала вторжения Красной армии, как Прибалтийские государства фактически прекратили существовать.

В то же самое время, когда побережье Балтийского моря неудержимо вовлекалось в орбиту Москвы, Сталин обратил взоры и на юго-запад — к Румынии и ее провинции Бессарабии, которой Москва лишилась в годы гражданской войны. Как и в случае с Прибалтикой, Молотов прекрасно понимал, что нужно торопиться: падение Франции предоставляло ему уникальную возможность действовать, пока весь мир смотрит в другую сторону. В марте 1939 года Франция и Британия предложили Румынии свои гарантии, и теперь, с разгромом западных союзников на континенте, Бухарест, по существу, остался беззащитен против произвола Москвы. За день до поражения Франции заместитель наркома обороны Лев Мехлис написал: «Настал момент вырвать из воровских рук боярской Румынии нашу землю… Уворованная Бессарабия… будет возвращена в лоно своей матери»337.

Позиция Германии (по крайней мере, официальная) в отношении Бессарабии была точно такая же, как и в отношении Прибалтийских государств. Когда у посла Германии в Москве Шуленбурга попытались осторожно узнать о намерениях Берлина в отношении этой области, тот дал Молотову зеленый свет — вновь заявил об «отсутствии политического интереса»338, о котором уже говорилось в секретном протоколе, подписанном почти годом раньше. И все же кое-кто в Берлине выражал обеспокоенность тем, что Советы подбираются все ближе к объекту жизненно важных интересов Германии — а именно к румынским нефтяным месторождениям в Плоешти. Поэтому Риббентроп даже совершил попытку в частном порядке нейтрализовать кризис, опасаясь, как бы этот регион не превратился в арену боевых действий. Однако Молотов, разгоряченный недавними успехами, не собирался отступать от задуманного. 26 июня 1940 года он предъявил румынскому правительству в Бухаресте ультиматум, требуя вывезти всех гражданских и военных представителей из Бессарабии. Ответ ожидался ровно через сутки. В ноте говорилось, что Румыния силой отняла Бессарабию у Советской России, когда та была слабой, и вот настало время ее вернуть. Вдобавок в порядке «компенсации… за колоссальную потерю», понесенную Советским Союзом, под советский контроль следует передать еще и соседнюю область — Северную Буковину339.

Как это было ранее с несчастными прибалтийскими правительствами, румынское вначале тоже задумалось о сопротивлении (бывший премьер-министр и радикал Николае Йорга восклицал: «Проклятье на наши головы, если мы сдадимся без боя!»340), в итоге победили более трезвые головы в кабинете министров — особенно после того, как их германские союзники посоветовали им поскорее подчиниться. Утром 28 июня они согласились удовлетворить советские требования со словами: «Чтобы избежать серьезных последствий, какие может повлечь за собой применение силы и начало военных действий в этой части Европы, румынское правительство вынуждено выполнить требование… об эвакуации»341. Румынские власти начали уходить из Бессарабии в тот же день, а через два дня их место уже заняла Красная армия.

Приход красноармейцев часто сеял панику среди местных жителей. По свидетельству очевидца, в Черновцах утром 28 июня «было ощущение, что на земле наступил ад»342. Другой так описывал обстановку в городе: «Церкви били в колокола, как будто издавая похоронный звон. Люди бежали. Кто-то вставал на колени и молился. Многие были потрясены. По улицам разносился низкий вой». Дальше он рассказывал об ужасах эвакуации гражданского населения:




Атмосфера уныния усиливалась с каждым часом. Сотни, сотни людей бежали на вокзал, унося пожитки, какие им удалось собрать за пару часов. Все вещи, повозки и грузовые вагоны для скота в спешке выставили в ряд. Людей просили располагаться в вагонах как можно плотнее, чтобы поместилось как можно больше343.





В два часа дня, когда Черновцы покинул последний поезд, в город уже входили первые передовые отряды советских солдат. Местные коммунисты, конечно, были настроены оптимистичнее. Якоб Песате приехал в Черновцы из Будапешта за день до прихода Красной армии (тогда как многие жители Бессарабии бежали в противоположную сторону), потому что хотел лично встретить солдат «с цветами»344. Между тем маршал Красной армии Тимошенко не пожалел времени наведаться с пропагандистским визитом в свою родную деревню Фурмановку в Южной Бессарабии; по некоторым сообщениям, там его встречали как вернувшегося героя345.

Бессарабия и Северная Буковина были быстро включены в состав СССР. В начале августа 1940 года обе области слились с соседними советскими регионами и образовали новую Молдавскую Советскую Социалистическую Республику. Так Советский Союз увеличил свою площадь на 50 тысяч квадратных километров, а численность своих граждан — на 3,5 миллиона человек. Как радостно отчитывался Молотов на седьмой сессии Верховного Совета, присоединения новых территорий, совершенные в то лето, привлекли под власть Москвы дополнительные 10 миллионов душ — в придачу к тем тринадцати миллионам, которые принесла в предыдущем году аннексия Восточной Польши346. Хотя двум этим провинциям предстояло исчезнуть с политической карты, это событие не изгладится из народной памяти. Как вспоминал потом дипломат Александр Кретцяну, утрата этих земель и жестокие обстоятельства их аннексии всколыхнули в Румынии «сильное негодование» и породили «желание отомстить»347.

В новых Советских Социалистических Республиках Эстонии, Латвии, Литве и Молдавии быстро начали перестраивать весь уклад жизни, приводя его в соответствие с укладом в остальном Советском Союзе. В первые же недели и месяцы, последовавшие за аннексиями, там были приняты советская конституция и свод законов, а все политические партии, «враждебно» настроенные к Советскому Союзу, были запрещены. Прежние местные органы власти подверглись нещадным чисткам: например, в Литве сняли с должностей одиннадцать из двенадцати мэров основных крупных городов, а также девятнадцать из двадцати трех мэров небольших городов и 175 из 261 глав местных администраций348. Полицию распустили — на смену ей пришли отряды милиции, куда часто набирали бывших политзаключенных. Внедрили плановую экономику, частную собственность объявили вне закона, а частные магазины и производства национализировали и подчинили централизованному административному контролю. После частичной коллективизации, затронувшей наиболее крупные поместья, были созданы колхозы и перераспределена земля. Все молодежные и студенческие сообщества были распущены или принудительно включены в молодежные организации СССР, вся культурная и педагогическая деятельность подверглась советизации, а марксистко-ленинское учение проникло во все образовательные и интеллектуальные сферы. Был составлен список запрещенных книг — с националистическим или «реакционным» содержанием, и все их экземпляры изымали из книжных магазинов и библиотек, а потом отправляли в переработку или даже сжигали. Школьные учебники тоже подверглись «редактуре»: не угодившие коммунистам страницы просто вырывались и выбрасывались. Церкви, хотя официального распоряжения об их закрытии не имелось, тем не менее испытывали ущемления и гонения, за священниками и прихожанами следили и иногда кого-нибудь беспричинно арестовывали, а посреди богослужения в церковь периодически вырвались «бригады безбожников»349.

Конечно, не все переживали произошедшие перемены одинаково болезненно. Например, один латыш вспоминал, что первое время после аннексии все казалось не то чтобы страшным, а скорее каким-то нереальным, и повседневная жизнь продолжала течь своим чередом, словно не замечая появившихся повсюду советских солдат и красноармейских оркестров, постоянно игравших бравурные марши350. И пускай внешне все выглядело довольно мирно, советский режим уже оскаливал зубы, и тех, кто вызывал недовольство у НКВД, ждали аресты, допросы и пытки. В первую очередь советский гнев обрушился на старую политическую элиту. Бывший президент Латвии Карлис Улманис и действующий президент Литвы Антанас Меркис, оказавшиеся в новых условиях лишними, были арестованы НКВД и депортированы. Они остались на родине, потому что надеялись хоть что-то спасти от катастрофы, но в итоге первыми из соотечественников отправились в Сибирь, навстречу неизвестности. Вскоре за ними последовало большинство других политиков: в 1940–1941 годах был арестован пятьдесят один из пятидесяти трех бывших министров эстонского правительства351, а также двенадцать из тринадцати министров латвийского правительства — единственным исключением стал министр общественных дел Альфред Берзиньш, бежавший в 1940 году в Финляндию352. В Литве происходило то же самое. Уже накануне выборов в то первое лето НКВД устроил облаву на местных политиков и арестовал около двух тысяч человек, будто бы представлявших политическую угрозу353. В их число попал и бывший министр юстиции Антанас Тамошайтис, профессор права и социалист, который возглавил комиссию по расследованию сделанных ранее советских заявлений о том, что красноармейцев «подговаривали» дезертировать. Не выдержав пыток, он умер в каунасской тюрьме354.

Одна история ярко свидетельствует о тогдашнем коллективном ужасе. Летом 1940 года НКВД арестовал 66-летнего Константина Пятса. Этого умудренного, опытного политика во многих отношениях можно было считать крестным отцом независимой Эстонии, он успел побывать на многих высоких должностях в правительстве и, наконец, в 1938 году стал президентом. В 1940 году, когда пришли советские войска, Пятс понадеялся, что, оставшись на своем посту, он сможет как-то смягчить тяготы советского режима, но ошибся. 29 июня его арестовали вместе с семьей, а через месяц выслали в далекую Уфу, где он провел год под домашним арестом. В июле 1941 года НКВД вновь вспомнил о нем, разлучил с семьей и посадил в тюрьму, обвинив в контрреволюционном саботаже. Последние дни Пятс доживал в психиатрической больнице: советская власть объявила его сумасшедшим, потому что он упорно называл себя президентом Эстонии — которым, пускай только в душе, он и продолжал являться355.

Полный пересмотр и бурные перестановки ожидали не только политические органы, но и вооруженные силы Прибалтийских государств. Хотя осенью 1940 года подавляющее большинство рядовых солдат были просто скопом включены в Красную армию — откуда многие впоследствии дезертируют, — офицеров постигла куда более тяжкая участь. Методы НКВД были просты: подозреваемые элементы отправляли для прохождения специального «курса обучения» в отдаленные армейские лагеря, а там среди них производился отбор, после чего часть офицеров ссылали в российскую глушь или просто расстреливали. Один очевидец-литовец вспоминал:



Командиров батальонов, рот и взводов вызывали в штаб полка, сообщали, что сейчас будет учебная разведка, сажали в грузовики и вывозили в лес. А там их грубо обезоруживали, грабили, заталкивали в вагоны для перевозки скота на станции Варена и депортировали356.





Считается, что не менее 6500 офицеров и рядовых литовской армии было таким образом выслано или расстреляно. Та же судьба постигла военнослужащих латвийских вооруженных сил. Например, в Литене было казнено около двухсот офицеров и более пятисот — депортировано в лагеря под Норильском (которые прозвали «Балтийской Катынью»), где их ждал тяжелый труд в чудовищных условиях на никелевых и медных рудниках. Много лет спустя один из выживших депортированных заметил: «Скорая смерть… была бы куда более легкой участью, чем все эти ужасные годы, проведенные в адских северных лагерях»357. Пройти через все это и выжить довелось лишь одному из пяти его товарищей по несчастью358.

Как только с политической и военной элитами было покончено, советская власть переключилась на обычных граждан, пойманных за мелкие правонарушения или признанных виновными из-за их подозрительных связей. Арестованных обычно обвиняли в «антисоветской деятельности» (это понятие было чрезвычайно расплывчатым), которой они будто бы занимались в частном порядке или в общественной жизни. По некоторым оценкам, на первом этапе в Эстонии аресту и высылке подверглось более семи тысяч человек, в Латвии — 7 тысяч, а в Литве — 12 тысяч359. Тем временем в Бессарабии и Северной Буковине было арестовано, предположительно, около сорока восьми тысяч человек, выслано 12 тысяч и более восьми тысяч были расстреляны или умерли во время допросов360.

Многие из тех, кто побывал в тюрьмах НКВД и уцелел, свидетельствовали потом о пережитых зверских пытках: рутинной основой большинства допросов были лишение сна, угрозы и избиения. Применялись и другие методы: удары электрическим током, попытки удавления и утопления, а также знаменитый «маникюр», при котором под ногти жертве загонялись иголки. Испытав на себе подобные техники, многие измученные узники с готовностью подписывали любые «признания», особенно если это означало, что их наконец прекратят допрашивать. Один бывший узник впоследствии вспоминал: «Энкавэдэшник Соколов вдруг заговорил со мной спокойным тоном: «Смотри, что мы с тобой сделали… Мы умеем превратить человека в ничто, столкнуть его во тьму. Но мы умеем и смывать с людей грязь. Если ты признаешь свою вину, мы прекратим допросы»"361. Чтобы не сдаться, требовалось колоссальное мужество.

Некоторые из вменявшихся арестованным «преступлений» были до нелепого незначительными. Например, в 1940 году 24-летний студент Андрес Раска попал в тюрьму за то, что раздавал людям символические ленточки цветов национального флага Эстонии362. Его сослали в российскую глушь, и летом 1942 года он умер в лагере под Кировом. Самым абсурдным было то, что в пору ареста Раски довоенный флаг Эстонии еще имел официальный статус, однако в кафкианском мире, водворившемся вместе с советской оккупацией, распространение этой национальной символики уже считалось настолько крамольным, что каралось высылкой в ГУЛАГ.

Другие случаи явно свидетельствовали о воцарившейся советской паранойе или о маниакальном желании мстить бывшим антибольшевикам. Первыми, за кого брались мстители, становились бывшие «белогвардейцы». Одной из таких жертв стал Олег Васильковский, которому было уже за шестьдесят, когда его арестовали летом 1940 года. Этот генерал-лейтенант царской армии, воевавший на Первой мировой, в 1919 году подался в Северо-Западную армию к Юденичу. Потом он переехал в Таллин, зарабатывал там свечным промыслом и сторонился политики. В 1941 году его депортировали в Ленинград и приговорили к высшей мере. О дальнейшей его судьбе остались противоречивые сведения[9]363.

Священников тоже жестоко преследовали. В конце августа 1940 года в Бессарабии отряд НКВД прервал службу в православной церкви города Кэлэраши[10] и попытался арестовать священника Александру Балтагэ. Балтагэ отважно отказался покидать свою паству, пока не закончит службу. Энкавэдэшники пришли за ним на следующий вечер и отвезли на допрос в Кишинев, где обвинили в том, что он выступал за объединение Бессарабии и Румынии в 1918 году. Следователи издевались над священником, говоря ему: «Покажи нам своего Бога!» После длительного допроса, вполне предсказуемо, его приговорили к сроку «исправительных» работ в лагерях. Балтагэ, уже слабый здоровьем, не пережил столь сурового испытания: он умер в том же 1941 году в возрасте восьмидесяти лет364.

И, наконец, леденящий пример того, что тогда происходило, приведен в мемуарной повести Менахема Бегина, ставшего впоследствии премьер-министром Израиля. Бегин, родившийся в Бресте, бежал в Вильнюс, как только в 1939 году началась война. Но в сентябре 1940 года его арестовали агенты НКВД и обвинили в шпионаже в пользу Британии. На допросе молодой Бегин с удивлением обнаружил, что советское «правосудие» — понятие очень растяжимое: оно распространяется на действия, совершенные в прошлом, причем даже в другом государстве. Следователь спросил Бегина, знает ли он, по какой статье Уголовного кодекса СССР обвиняется. Тот ответил, что не знает.



— Вы обвиняетесь по 58-й статье Уголовного кодекса Российской Советской Социалистической Республики. Знаете, о чем говорится в этой статье? Знаете, кто ее сформулировал?

— Нет, не знаю.

— А стоило бы. В 58-й статье говорится о контрреволюционной деятельности, измене и диверсии, и сформулировал ее сам Владимир Ильич Ленин.

— Но как может эта статья распространяться на действия, совершенные в Польше?

— Ну и чудак же вы, Менахем Вольфович! 58-я статья распространяется на всех людей во всем мире, слышите? — во всем мире. Весь вопрос в том, когда человек попадет к нам или когда мы доберемся до него365[11].





Вот так в 1940 году Сталин и Гитлер поделили между собой значительную часть Европы. Гитлер оккупировал Норвегию, Данию, Бельгию, Голландию, Люксембург и Северную Францию — территории общей площадью более восьмисот тысяч квадратных километров. Великобритания, пусть формально и не была побеждена, оставалась замкнута на своем острове, а США, хотя и проявляли все больше враждебности к Германии, все еще сохраняли нейтралитет. Поэтому нацистская Германия сделалась самой мощной державой на европейском континенте. Территориальные приобретения Сталина оказались не столь велики (ему досталось лишь 422 квадратных километра, примерно вдвое меньше, чем Гитлеру), зато ему намного легче было присоединить эти новые земли к СССР, так как все они ранее принадлежали Российской империи и все они примыкали аккурат к тогдашним западным границам СССР.

Оккупируя эти земли, Сталин, конечно, забирал все то, что обещал ему Гитлер в августе 1939 года. Лишь территория Северной Буковины — около пяти тысяч квадратных километров — находилась за пределом земель, которые отходили СССР по условиям пакта о ненападении. Значит, Гитлеру не на что было жаловаться. Такую цену он сам согласился заплатить, чтобы обеспечить себе безопасный тыл на то время, пока он будет воевать на западе с французами и англичанами; такую цену ему пришлось заплатить и за драматичное решение «польского вопроса», а также за перспективу экономических отношений, призванных свести на нет последствия британской блокады.

Всерьез возмущаться советской тактикой освоения и «умиротворения» новых территорий Гитлер тоже не мог. Разумеется, НКВД действовал чрезвычайно жестко и беспощадно, присоединяя к СССР Прибалтику, Бессарабию и Северную Буковину и «приобщая» жителей этих областей к советским общественным нормам. Однако гитлеровские гестапо и СС не менее жестко и беспощадно насаждали свой «новый порядок» в Польше и на оккупированных западных землях: обе стороны часто прибегали к сходным методам насилия — депортации, тяжелому труду и казни.

И все же Гитлера явно встревожили советские действия, предпринятые летом 1940 года. О намерении СССР оккупировать Бессарабию он впервые узнал в конце июня, когда посещал Париж в сопровождении своего архитектора Альберта Шпеера и скульптора Арно Брекера. Рассказывали, что он пришел в ярость и потребовал, чтобы Риббентроп показал ему текст секретного протокола, потому что отказывался верить в то, что сам согласился на этот шаг. Увидев текст, Гитлер мог лишь кипятиться, но велел Риббентропу выразить протест366. Гитлер настолько разозлился, что посол Германии в Москве Шуленбург отчаянно силился утаить от него стратегические мотивы Сталина, объясняя его шаг влиянием мифической украинской клики в Кремле. Шуленбург сознавал, что если он выложит всю правду, то очень скоро интересы двух сторон яростно столкнутся367.

Конечно, Гитлер не питал особой любви к Румынии — он видел в ней лишь растленное франкофильское королевство, получившее полутора годами ранее англо-французскую гарантию. И все же его обеспокоила утрата Румынией Бессарабии — не только потому, что советские войска уж слишком приближались к лакомым румынским нефтяным месторождениям, но и потому, что в этой аннексии Гитлеру виделось опасное продвижение на запад, выдававшее неуемные территориальные амбиции Сталина. Хотя публично Гитлер ничего об этом не говорил, в частных беседах он жаловался своим адъютантам, что советская аннексия Бессарабии означает «первое покушение русских на Западную Европу»368.

Геббельс с ним соглашался — по крайней мере в своем дневнике. 28 июня, когда румынское правительство исполнило советский ультиматум, он бесновался. «Король Кароль — трус, — записал Геббельс, — но Сталин ловит удобный момент. Грабитель могил! А все благодаря нашим успехам. Из-за нас и другим победы достаются легко». Уже на следующей неделе он размышлял: «Может быть, нам все-таки придется выступить против Советов»369. А еще месяц спустя, несомненно вторя своему хозяину, он явно всерьез задумался о том, что каким-то образом придется свести счеты со сталинским СССР. В августе 1940 года Геббельс записал: «Возможно, мы должны будем принять меры против всего этого, несмотря ни на что. Мы выгоним этот азиатский дух из Европы и загоним его обратно в Азию, где ему и место»370.





Глава 4

Идейная акробатика