Дикая роза
Часть 80 из 100 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Наверное, я объясняю как последний болван, – засмеялся он, поворачиваясь к ней. – Простите, отвлекся. Да и как тут не отвлечься? Это что-то запредельное.
Он указал на снимок обнаженной женщины, выдержанный в серебристых тонах.
Уилла взглянула на хорошо знакомую фотографию. Это был автопортрет. Снимок она сделала недели две назад и вместе с еще несколькими выставила в местной галерее. Фото вызвало сенсацию. Уилла назвала снимок «Одалиска». Она запечатлела себя сидящей на кровати, без протеза, совершенно голой, демонстрируя свое исхудавшее, покрытое шрамами тело. Уилла не стала стыдливо отворачиваться от камеры. Наоборот, она дерзко, вызывающе смотрела прямо в объектив. Обозреватели консервативных парижских газет называли снимок «шокирующе бесстыдным» и «подрывным». Но более прогрессивно мыслящие критики находили его «блистательно символичным» и «душераздирающе откровенным», а Уиллу именовали «современной, покалеченной войной одалиской, вполне отвечающей состоянию нашего современного, истерзанного войной мира».
– Вы не боялись сниматься целиком обнаженной и такой пронзительно уязвимой? – спросил у нее Оскар.
– Нет, не боялась, – ответила Уилла. – Чего еще мне бояться? Мое тело покрыто шрамами. Покалечено. Я что-то в себе утратила. А разве все мы не утратили что-то за эти четыре года?
– Да, – печально улыбнулся Оскар. – Мы все что-то утратили.
Он продолжал переходить от снимка к снимку. Некоторые были вставлены в рамки, другие просто пришпилены к стене. Остальные свисали на бельевых прищепках с веревки, протянутой во всю длину помещения.
– Ничего подобного я еще не видел, – тихо признался музыкант.
– Не только вы. Многие. Думаю, в этом-то и главный смысл моих работ.
Уилла не снимала умильных детишек, аллеи парков и благопристойных парижских буржуа на воскресной прогулке. С ее фотографий смотрели лица проституток и сутенеров, безруких и безногих солдат, просящих подаяние на улицах. Героями ее снимков становились пьяный мужчина, валяющийся в канаве, и тощая замызганная девчонка, поющая возле дверей ресторана в надежде получить несколько жалких монет. Многие фотографии Уиллы были уродливыми, жестокими, бьющими по нервам и предельно вызывающими.
Они показывали души изнуренных войной людей наравне с ее собственной, ибо на этих снимках Уилла выворачивала наизнанку и себя, выплескивая свои чувства, страсти и печаль. Искусство фотографии было ее единственным утешением, единственным способом выразить невыразимое: печаль и гнев, испытываемые ею после затяжной, полной ужасов войны, в которой она выжила, ничуть не радуясь этому.
– Такое обилие снимков, – тихо произнес Оскар. – Должно быть, вы и спать не ложитесь.
– Бывает, и не ложусь, если получается, – ответила Уилла. – А вот сейчас я присяду, даже если вы и не настроены сидеть, – добавила она, плюхаясь на протертый и обшарпанный кожаный диван.
Оскар устроился в таком же обшарпанном старом кресле. Уилла вновь наполнила бокалы.
– Что произошло с вами? Я имею в виду во время войны, – спросил он, внимательно глядя на нее.
– Странствовала с Лоуренсом по пустыне. Фотографировала его самого и его солдат.
– Звучит интригующе.
– Так оно и было.
– А что еще случилось? Ведь наверняка было что-то еще. Эти фотографии… – Оскар замолчал, только сейчас заметив другие снимки, разбросанные на столе, разделявшем его и Уиллу. – Скорее всего, вы испытали какое-то глубокое потрясение. Только оно помогает вам так легко понимать чужую боль.
Уилла печально улыбнулась. Она смотрела не на гостя, а в полупустой бокал.
– Я потеряла человека, которого любила больше всех на свете. Он был капитаном военного корабля. Его корабль затонул в Средиземном море.
– Мне больно это слышать, – признался взволнованный Оскар.
– А мне больно это сознавать, – прошептала Уилла.
Ей вспомнился день, когда она узнала о гибели Шейми. Она находилась в лагере Лоуренса, оправляясь после холеры. Она полулежала в постели и ела какой-то суп, когда в палатку вдруг вбежала Фатима и взволнованно затараторила:
– Уилла, к тебе гость. Такой высокий, красивый. Говорит, что знает тебя.
Уилла отставила миску. Неужели Шейми? Неужели вернулся? У нее заколотилось сердце.
Но это был не Шейми. Откинув полог палатки, вошел ее брат. Его лицо сильно загорело. Он был в военной форме. В руках он теребил пробковый шлем.
– Здравствуй, Уилла. Я за тобой. Мы отправимся в Хайфу. Поживешь там у меня. Дом довольно неплохой. Конечно, если ты согласишься поехать.
– Альби! Ну и сюрприз! А я-то думала… Я думала, что…
– Ты подумала, что приехал Шейми, – догадался Альби и опустил глаза, вперившись в свой шлем.
– Да, подумала, – нехотя призналась Уилла. – Но я очень рада тебя видеть. Честное слово! Садись.
Альби присел на подушку возле постели:
– Я тоже рад тебя видеть. Столько времени прошло. Наслышан о твоих подвигах. Как ты сейчас?
– Гораздо лучше. С каждым днем возвращаются силы. Желудок больше не исторгает съеденное и выпитое. Могла бы и не хвастаться, но для меня, поверь, это большое достижение.
Альби засмеялся, однако его глаза оставались грустными. Уилла хорошо знала брата. Отношения между ними были напряженными. Они годами не виделись, но это роли не играло. Она знала характер Альби и сейчас по его поведению понимала: случилась какая-то беда.
– Альби, что произошло? – напрямую спросила Уилла.
– Боюсь, я привез тебе не самые лучшие новости.
– Что, мама? – спросила она, хватая брата за руку. – Я угадала? Альби, что с ней?
– Нет, не мама. На прошлой неделе получил от нее письмо. С ней все в порядке.
Альби замолчал. Уилла видела, как он мучительно подбирает слова.
– Шейми, – наконец выдохнул он.
– Нет, Альби! Нет! Этого не может быть!
– Прости, что принес тебе такую весть, – прошептал Альби.
– Когда? Как это случилось?
– Несколько дней назад. Вблизи берегов Кипра. Его корабль был торпедирован германской подводной лодкой. Прямое попадание. Корабль загорелся и затонул. Выживших обнаружить не удалось.
Уилла протяжно застонала. Ей показалось, будто у нее вырвали сердце. Он ушел. Шейми ушел. Навсегда. Боль утраты казалась ей невыносимой.
Плача, она вспоминала слова Шейми, когда он уговаривал ее не умирать. Как он просил Фатиму помолиться за нее. Голос Шейми Уилла слышала в своих горячечных снах. Он продолжал звучать и сейчас, в ее кошмарах.
Фатима, поговори с Аллахом. Он тебя послушает. Скажи Ему: если Он хочет забрать чью-то жизнь, пусть берет мою. Жизнь за жизнь. Мою, а не ее. Скажи Ему это, Фатима. Попроси Его сохранить жизнь Уилле.
Бог услышал молитвы Фатимы и забрал Шейми.
– И вы прямо из пустыни отправились в Париж? – спросил Оскар, прерывая ее грустные воспоминания.
– Нет, конечно. Я отправилась в Хайфу. Несколько дней провела в доме брата. Потом поплыла домой, в Англию. Пожила у матери. Но Лондон был такой серый, печальный и полный призраков. Куда ни посмотришь – сплошные потери. Я выдержала несколько дней, а затем сбежала в Париж. Здешние призраки принадлежат другим, не мне.
Она не стала рассказывать Оскару, что своим отъездом сильно опечалила мать. Как только Альби вернулся из Хайфы, мать отправила его в Париж за Уиллой. Едва войдя в квартиру, где она жила, и взглянув на нее, брат мрачно спросил:
– По-прежнему пытаешься свести счеты с жизнью? Теперь с помощью иглы?
Домой он вернулся один.
Оскар взял снимок гримирующейся актрисы. Уилла запечатлела ее смотрящейся в зеркало гримерной. Волосы актрисы были накручены на бигуди. Пышные груди почти вываливались из черного корсета. Она сосредоточенно наносила на лицо белый грим, а взгляд был таким, словно она ждала, что зеркало расскажет ей правду о самой себе.
– Жозефина Лавальер, l’Ange de l’Amour[17], – сказал Оскар.
– Вы ее знаете? – спросила Уилла.
– Думаю, ее знает весь Париж по фотографии, сделанной в «Бобино». Я про ту, где она стоит на сцене с пушистыми крыльями за спиной и почти без одежды. Этот снимок я видел несколько дней назад на стене в «Ротонде». Тоже ваш?
Уилла кивнула:
– Снимок опубликовала одна из ежедневных парижских газет. Издатель был возмущен, что подобное допускается на парижской сцене. Но после публикации этот спектакль пошел с полным аншлагом. Билеты были раскуплены на много дней вперед. – Уилла рассмеялась. – Постановка довольно откровенная, если не сказать, нахальная. Вы ее видели?
Оскар ответил, что нет. Уилла посоветовала непременно сходить.
– Сегодня же и отправимся. Приглашаю. Кстати, вы женаты?
Оскар ответил, что не женат.
– В таком случае считайте это свиданием. Но вначале заскочим в «Ротонду» перекусить.
– Вы же говорили, что билеты раскуплены. Как мы попадем в театр?
– Джози нас проведет, – пообещала Уилла. – Мы с ней подружились. Неплохо ладим. Знаете, мы с ней заключили что-то вроде пакта: все разговоры о прошлом запрещены. Когда мы вместе, есть только настоящее. Никаких разговоров о войне и утратах. Мы говорим о картинах и театре, о том, что ели на обед, кого видели. Естественно, о нарядах. И больше ни о чем. Кстати, Джози – англичанка. Вы об этом знали?
– Нет, я думал, что она чистокровная француженка, как луковый суп.
Уилла засмеялась:
– С ее помощью я попадаю за кулисы. Фотографирую ее и других актрис. Вообще все, что попадается. Ассистента режиссера. Закулисные сортиры. Девиц в сценических костюмах. Закулисные страсти. А расплачиваюсь с Джози фотографиями.
Взглянув на снимок в руках Оскара, Уилла улыбнулась. Она гордилась этим снимком.
– Джози потрясающе умеет веселить публику. Хотя она и англичанка, я считаю ее олицетворением Парижа. Города, который ломали, но не смогли сломить. По-прежнему красивого и непокорного.
Еще немного полюбовавшись своим удачным снимком, Уилла сказала, что им пора выходить. Они надели пальто и шляпы. По пути к двери внимание Оскара привлекла фотография над диваном, который заменял Уилле кровать. Снимок молодого человека на вершине горы. Казалось, весь мир простирался у него за спиной.
– Где было сделано это фото? – спросил Оскар.
– На Килиманджаро. На вершине Мавензи.
– Это он? Тот самый капитан?
Он указал на снимок обнаженной женщины, выдержанный в серебристых тонах.
Уилла взглянула на хорошо знакомую фотографию. Это был автопортрет. Снимок она сделала недели две назад и вместе с еще несколькими выставила в местной галерее. Фото вызвало сенсацию. Уилла назвала снимок «Одалиска». Она запечатлела себя сидящей на кровати, без протеза, совершенно голой, демонстрируя свое исхудавшее, покрытое шрамами тело. Уилла не стала стыдливо отворачиваться от камеры. Наоборот, она дерзко, вызывающе смотрела прямо в объектив. Обозреватели консервативных парижских газет называли снимок «шокирующе бесстыдным» и «подрывным». Но более прогрессивно мыслящие критики находили его «блистательно символичным» и «душераздирающе откровенным», а Уиллу именовали «современной, покалеченной войной одалиской, вполне отвечающей состоянию нашего современного, истерзанного войной мира».
– Вы не боялись сниматься целиком обнаженной и такой пронзительно уязвимой? – спросил у нее Оскар.
– Нет, не боялась, – ответила Уилла. – Чего еще мне бояться? Мое тело покрыто шрамами. Покалечено. Я что-то в себе утратила. А разве все мы не утратили что-то за эти четыре года?
– Да, – печально улыбнулся Оскар. – Мы все что-то утратили.
Он продолжал переходить от снимка к снимку. Некоторые были вставлены в рамки, другие просто пришпилены к стене. Остальные свисали на бельевых прищепках с веревки, протянутой во всю длину помещения.
– Ничего подобного я еще не видел, – тихо признался музыкант.
– Не только вы. Многие. Думаю, в этом-то и главный смысл моих работ.
Уилла не снимала умильных детишек, аллеи парков и благопристойных парижских буржуа на воскресной прогулке. С ее фотографий смотрели лица проституток и сутенеров, безруких и безногих солдат, просящих подаяние на улицах. Героями ее снимков становились пьяный мужчина, валяющийся в канаве, и тощая замызганная девчонка, поющая возле дверей ресторана в надежде получить несколько жалких монет. Многие фотографии Уиллы были уродливыми, жестокими, бьющими по нервам и предельно вызывающими.
Они показывали души изнуренных войной людей наравне с ее собственной, ибо на этих снимках Уилла выворачивала наизнанку и себя, выплескивая свои чувства, страсти и печаль. Искусство фотографии было ее единственным утешением, единственным способом выразить невыразимое: печаль и гнев, испытываемые ею после затяжной, полной ужасов войны, в которой она выжила, ничуть не радуясь этому.
– Такое обилие снимков, – тихо произнес Оскар. – Должно быть, вы и спать не ложитесь.
– Бывает, и не ложусь, если получается, – ответила Уилла. – А вот сейчас я присяду, даже если вы и не настроены сидеть, – добавила она, плюхаясь на протертый и обшарпанный кожаный диван.
Оскар устроился в таком же обшарпанном старом кресле. Уилла вновь наполнила бокалы.
– Что произошло с вами? Я имею в виду во время войны, – спросил он, внимательно глядя на нее.
– Странствовала с Лоуренсом по пустыне. Фотографировала его самого и его солдат.
– Звучит интригующе.
– Так оно и было.
– А что еще случилось? Ведь наверняка было что-то еще. Эти фотографии… – Оскар замолчал, только сейчас заметив другие снимки, разбросанные на столе, разделявшем его и Уиллу. – Скорее всего, вы испытали какое-то глубокое потрясение. Только оно помогает вам так легко понимать чужую боль.
Уилла печально улыбнулась. Она смотрела не на гостя, а в полупустой бокал.
– Я потеряла человека, которого любила больше всех на свете. Он был капитаном военного корабля. Его корабль затонул в Средиземном море.
– Мне больно это слышать, – признался взволнованный Оскар.
– А мне больно это сознавать, – прошептала Уилла.
Ей вспомнился день, когда она узнала о гибели Шейми. Она находилась в лагере Лоуренса, оправляясь после холеры. Она полулежала в постели и ела какой-то суп, когда в палатку вдруг вбежала Фатима и взволнованно затараторила:
– Уилла, к тебе гость. Такой высокий, красивый. Говорит, что знает тебя.
Уилла отставила миску. Неужели Шейми? Неужели вернулся? У нее заколотилось сердце.
Но это был не Шейми. Откинув полог палатки, вошел ее брат. Его лицо сильно загорело. Он был в военной форме. В руках он теребил пробковый шлем.
– Здравствуй, Уилла. Я за тобой. Мы отправимся в Хайфу. Поживешь там у меня. Дом довольно неплохой. Конечно, если ты согласишься поехать.
– Альби! Ну и сюрприз! А я-то думала… Я думала, что…
– Ты подумала, что приехал Шейми, – догадался Альби и опустил глаза, вперившись в свой шлем.
– Да, подумала, – нехотя призналась Уилла. – Но я очень рада тебя видеть. Честное слово! Садись.
Альби присел на подушку возле постели:
– Я тоже рад тебя видеть. Столько времени прошло. Наслышан о твоих подвигах. Как ты сейчас?
– Гораздо лучше. С каждым днем возвращаются силы. Желудок больше не исторгает съеденное и выпитое. Могла бы и не хвастаться, но для меня, поверь, это большое достижение.
Альби засмеялся, однако его глаза оставались грустными. Уилла хорошо знала брата. Отношения между ними были напряженными. Они годами не виделись, но это роли не играло. Она знала характер Альби и сейчас по его поведению понимала: случилась какая-то беда.
– Альби, что произошло? – напрямую спросила Уилла.
– Боюсь, я привез тебе не самые лучшие новости.
– Что, мама? – спросила она, хватая брата за руку. – Я угадала? Альби, что с ней?
– Нет, не мама. На прошлой неделе получил от нее письмо. С ней все в порядке.
Альби замолчал. Уилла видела, как он мучительно подбирает слова.
– Шейми, – наконец выдохнул он.
– Нет, Альби! Нет! Этого не может быть!
– Прости, что принес тебе такую весть, – прошептал Альби.
– Когда? Как это случилось?
– Несколько дней назад. Вблизи берегов Кипра. Его корабль был торпедирован германской подводной лодкой. Прямое попадание. Корабль загорелся и затонул. Выживших обнаружить не удалось.
Уилла протяжно застонала. Ей показалось, будто у нее вырвали сердце. Он ушел. Шейми ушел. Навсегда. Боль утраты казалась ей невыносимой.
Плача, она вспоминала слова Шейми, когда он уговаривал ее не умирать. Как он просил Фатиму помолиться за нее. Голос Шейми Уилла слышала в своих горячечных снах. Он продолжал звучать и сейчас, в ее кошмарах.
Фатима, поговори с Аллахом. Он тебя послушает. Скажи Ему: если Он хочет забрать чью-то жизнь, пусть берет мою. Жизнь за жизнь. Мою, а не ее. Скажи Ему это, Фатима. Попроси Его сохранить жизнь Уилле.
Бог услышал молитвы Фатимы и забрал Шейми.
– И вы прямо из пустыни отправились в Париж? – спросил Оскар, прерывая ее грустные воспоминания.
– Нет, конечно. Я отправилась в Хайфу. Несколько дней провела в доме брата. Потом поплыла домой, в Англию. Пожила у матери. Но Лондон был такой серый, печальный и полный призраков. Куда ни посмотришь – сплошные потери. Я выдержала несколько дней, а затем сбежала в Париж. Здешние призраки принадлежат другим, не мне.
Она не стала рассказывать Оскару, что своим отъездом сильно опечалила мать. Как только Альби вернулся из Хайфы, мать отправила его в Париж за Уиллой. Едва войдя в квартиру, где она жила, и взглянув на нее, брат мрачно спросил:
– По-прежнему пытаешься свести счеты с жизнью? Теперь с помощью иглы?
Домой он вернулся один.
Оскар взял снимок гримирующейся актрисы. Уилла запечатлела ее смотрящейся в зеркало гримерной. Волосы актрисы были накручены на бигуди. Пышные груди почти вываливались из черного корсета. Она сосредоточенно наносила на лицо белый грим, а взгляд был таким, словно она ждала, что зеркало расскажет ей правду о самой себе.
– Жозефина Лавальер, l’Ange de l’Amour[17], – сказал Оскар.
– Вы ее знаете? – спросила Уилла.
– Думаю, ее знает весь Париж по фотографии, сделанной в «Бобино». Я про ту, где она стоит на сцене с пушистыми крыльями за спиной и почти без одежды. Этот снимок я видел несколько дней назад на стене в «Ротонде». Тоже ваш?
Уилла кивнула:
– Снимок опубликовала одна из ежедневных парижских газет. Издатель был возмущен, что подобное допускается на парижской сцене. Но после публикации этот спектакль пошел с полным аншлагом. Билеты были раскуплены на много дней вперед. – Уилла рассмеялась. – Постановка довольно откровенная, если не сказать, нахальная. Вы ее видели?
Оскар ответил, что нет. Уилла посоветовала непременно сходить.
– Сегодня же и отправимся. Приглашаю. Кстати, вы женаты?
Оскар ответил, что не женат.
– В таком случае считайте это свиданием. Но вначале заскочим в «Ротонду» перекусить.
– Вы же говорили, что билеты раскуплены. Как мы попадем в театр?
– Джози нас проведет, – пообещала Уилла. – Мы с ней подружились. Неплохо ладим. Знаете, мы с ней заключили что-то вроде пакта: все разговоры о прошлом запрещены. Когда мы вместе, есть только настоящее. Никаких разговоров о войне и утратах. Мы говорим о картинах и театре, о том, что ели на обед, кого видели. Естественно, о нарядах. И больше ни о чем. Кстати, Джози – англичанка. Вы об этом знали?
– Нет, я думал, что она чистокровная француженка, как луковый суп.
Уилла засмеялась:
– С ее помощью я попадаю за кулисы. Фотографирую ее и других актрис. Вообще все, что попадается. Ассистента режиссера. Закулисные сортиры. Девиц в сценических костюмах. Закулисные страсти. А расплачиваюсь с Джози фотографиями.
Взглянув на снимок в руках Оскара, Уилла улыбнулась. Она гордилась этим снимком.
– Джози потрясающе умеет веселить публику. Хотя она и англичанка, я считаю ее олицетворением Парижа. Города, который ломали, но не смогли сломить. По-прежнему красивого и непокорного.
Еще немного полюбовавшись своим удачным снимком, Уилла сказала, что им пора выходить. Они надели пальто и шляпы. По пути к двери внимание Оскара привлекла фотография над диваном, который заменял Уилле кровать. Снимок молодого человека на вершине горы. Казалось, весь мир простирался у него за спиной.
– Где было сделано это фото? – спросил Оскар.
– На Килиманджаро. На вершине Мавензи.
– Это он? Тот самый капитан?