Дикая роза
Часть 79 из 100 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Джо продолжал слушать Кейти. Какой-то умник крикнул ей, что она женщина, а место женщины – дом.
– Целиком с вами согласна, – проказливо улыбнулась Кейти. – Потому-то я и пришла сюда. Я очень хочу попасть в один дом. Да вы его знаете. Такой большой, внушительного вида дом. Называется палата общин.
В толпе засмеялись еще громче. Кейти немного посмеялась, но затем ее лицо сделалось серьезным.
– Да, я женщина, – продолжила она, и в ее голосе вдруг появился металл. – И очень этим горжусь. Война закончилась. Мы отпраздновали День примирения. Теперь самое время поговорить о роли женщин в минувшей войне. Мы должны всегда помнить, что именно женщины берегли тепло домашних очагов, пока их мужчины сражались на фронтах. Именно женщины работали на военных фабриках, а по вечерам возвращались домой, где им нужно было кормить детей теми скудными продуктами, которые выдавали по карточкам. И так изо дня в день. Именно женщины целых четыре года в одиночку несли на своих плечах все тяготы заботы о семьях. Да, я горжусь тем, что я женщина. Но отнюдь не это побуждает меня призывать к голосованию за моего кандидата. Нет, я призываю вас голосовать за Сэма Уилсона потому, что мы с ним оба являемся членами лейбористской партии.
Впервые за вечер послышались приветственные крики.
– Я обращаюсь к женщинам, пришедшим сюда. В суровый час страна воззвала к вам, и вы ответили на ее призыв. – Металл в голосе Кейти сменился огнем. – Вы работали, жертвовали собой, терпели лишения и не знали, увидите ли снова своих сыновей, братьев и мужей. Некоторые из вас их так и не дождались, получив телеграммы об их гибели. Но кто вступится за вас теперь, когда вы испытываете острейшую нужду в поддержке?
Женщины, сидевшие в первых рядах, бурно зааплодировали.
– Я обращаюсь к мужчинам. Никто из вас не просил этой проклятой войны, но вы ее получили, – продолжала Кейти. – Вы выдержали ад при жизни на берегах Соммы и Марны, в Атлантике и Средиземноморье. Сотни тысяч… нет, миллионы ваших товарищей погибли, оставив безутешными матерей и отцов, жен и детей. Многие из вас вернулись искалеченными, неспособными работать, а порой и просто влиться в мирную жизнь. Вы сражались за нас. Но кто теперь будет сражаться за вас?
Послышались новые крики. На этот раз никто не улюлюкал и не выкрикивал оскорблений. Под сводами рынка громко и мощно звучало всего одно слово: «Лейбористы! Лейбористы! Лейбористы!» Кейти не призывала к тишине. Пусть скандируют, пока от этого слова, превратившегося в боевой клич, не задрожат потолочные балки.
Когда толпа вновь успокоилась, Кейти сказала:
– Леди и джентльмены! Все мы уже не те, какими были четыре года назад. Мы живем в мире, измененном войной, и мы более не может терпеть старую, отжившую политику. Дайте шанс Сэму Уилсону, дайте шанс лейбористам представлять ваши интересы в этом новом мире. Вы сражались, жертвовали собой, стойко выносили жизненные тяготы… Теперь настал черед лейбористов. Позвольте Сэму сражаться. Дайте ему возможность сражаться за более высокооплачиваемую работу для тех, кто вернулся с войны. За пенсии для семей погибших. За новые больницы для пострадавших на войне и новые школы для детей наших мужественных солдат и матросов. Жители Лаймхауса, позвольте Сэму Уилсону сражаться за вас!
Раздался гул. В воздух полетели шляпы и шапки. Пятьсот голосов дружно скандировали:
– Уилсон! Уилсон! Уилсон!
Джо посмотрел на дочь. Щеки Кейти пылали, синие глаза сверкали. Она стояла, высоко подняв голову. Джо захлестнуло волной гордости за нее. А ведь ей всего двадцать. Многие ли девчонки в ее возрасте находятся на последнем курсе университета, получают отличные оценки и при этом успевают издавать собственные газеты, а на каникулах проводят кампании в поддержку потенциальных членов парламента?
– Как вижу, яблоко от яблони недалеко упало, – послышалось рядом с Джо.
Джо повернулся. Этот голос был ему очень хорошо знаком.
– Было бы странно, Джимми Девлин, если бы оно закатилось в какую-нибудь канаву.
Джеймс Девлин был издателем и главным редактором «Клариона», газеты Восточного Лондона, в типографии которой Кейти печатала «Боевой клич».
– Джо, у вас смелая дочь. Не считайте мои слова просто комплиментом. Я видывал мужчин – опытных политиков, – которые поджимали хвосты, оказавшись перед напором толпы вроде здешней.
– Самая смелая из всех известных мне женщин. Разумеется, за исключением ее матери, – ответил Джо.
– Она четко распознаёт настроение собравшихся, – с восхищением продолжал Девлин. – Без обиняков говорит им, что война изменила привычный порядок вещей. Так оно и есть, все изменилось далеко не в лучшую сторону. Но не каждый кандидат заявит об этом во всеуслышание. День примирения мы отпраздновали месяц назад. Однако многие политики и сейчас продолжают бить в барабаны, разглагольствуя о доблести, славе и подобной мишуре. А что славного в гибели миллионов солдат?
Джо покачал головой. Девлин был прав. Война закончилась, и уставшая, измученная Европа радовалась этому. Однако война навсегда изменила привычный миропорядок. От прежней жизни не осталось и следа. Не было семьи, по которой не прошлась бы война. Потери не обошли и семью Джо. Бедняга Чарли до сих пор восстанавливался после психологической травмы. Успехи сына были более чем скромными. «Испанка» унесла жизнь Дженни. От рук Макса погибла Мод. Последней жертвой стал Шейми. Его корабль затонул в Средиземном море. Тело Шейми так и не нашли, и родным было нечего хоронить. Джеймс, сынишка Шейми, которому не исполнилось и четырех, остался круглым сиротой. Джо и Фиона немедленно забрали малыша к себе и относились к нему с не меньшей заботой и любовью, чем к своим детям. Других родственников у Джеймса не было. Преподобный Уилкотт, отец Дженни, вскоре после ее смерти тоже заболел «испанкой» и последовал за дочерью. Макс фон Брандт, повинный в смерти Мод и, вероятно, в смерти Шейми, а также принесший столько душевных терзаний Дженни, возможно, тоже был мертв. Однако Джо в это не верил. Никто не мог подтвердить или опровергнуть сведения, поступавшие из Дамаска, да и вряд ли сможет в ближайшем будущем.
Индия с Сидом и детьми вернулись в Калифорнию. Дождавшись конца войны, туда же из Инвернесса отправилась семья Джона Харриса. Однако госпиталь, созданный Индией и Сидом в Уикершем-Холле, продолжал принимать и лечить ветеранов войны. Преемницей Индии стала доктор Эллисон Рид, рекомендованная Харриет Хэтчер. Индия с Сидом и Джо с Фионой продолжали финансово поддерживать госпиталь.
– А времени на кампанию за ваше место в парламенте у вас хватает? – поинтересовался Девлин.
– Едва-едва, – признался Джо.
Его избрали председателем партии, и теперь он проводил время в разъездах по стране, поддерживая кандидатов в их округах, находящихся очень далеко от Лондона.
– Смотрите, не потеряйте ваше парламентское кресло, – предупредил Девлин. – Нынче лейбористам нужно изрядно потрудиться, чтобы приобрести голоса. Подтверждение этому я видел на митингах по всему Лондону.
– Думаю, лучшее, на что мы можем рассчитывать, – это на новые голоса для лейбористов. А победа достанется либералам. Пройдет еще не один год, прежде чем мы увидим кого-нибудь из наших на Даунинг-стрит, десять. Весьма вероятно, моя политическая карьера к тому времени уже закончится. Но надеюсь, карьера Кейти будет в самом расцвете. Быть может, я еще доживу до этого счастливого дня.
– Вы ведь пока не собираетесь уходить из политики? – спросил Девлин. – Не мечтаете о тихой, спокойной жизни?
– Недурно было бы помечать о ней, Джимми, – ответил Джо.
– А почему бы нет? Война закончилась. Или вы об этом не слышали? – пошутил газетчик.
– Слышал. Но иногда я думаю: та война, которую мы ведем и которую вели всегда… она вряд ли закончится. Тяжелая война, Дев. Она изнуряет тело.
– Согласен. Особенно старые тела вроде наших.
Джо засмеялся. Ему исполнилось пятьдесят три. В его жизни хватало дней, когда ему хотелось понежиться в постели, попивая чай и читая утренние газеты. Но были и другие дни, когда он чувствовал себя полным сил и готовым и дальше самоотверженно трудиться на ниве социальных реформ. И таких дней было гораздо больше. Его самоотверженность только возрастала. Помимо того, что Джо теперь возглавлял лейбористскую партию, он работал в нескольких правительственных комитетах, занимаясь делами ветеранов, образованием и борьбой с безработицей. Столько дополнительных нагрузок в его возрасте. Фиона испытывала по этому поводу противоречивые чувства. Она не раз спрашивала мужа, почему бы ему не заняться собиранием марок или, вторя словам Девлина, не насладиться покоем. Но Джо знал: такое не для него, потому что в мире, где они жили, не было покоя.
После случившегося с Чарли о покое не было и речи. Всякий намек на покой и удовлетворенность исчезал, стоило Джо увидеть своего психически травмированного сына и других таких же несчастных, совсем молодых ребят, по-прежнему находившихся в Уикершем-Холле. Похоже, там они и останутся, поскольку иного места для них не было. Всякий намек на покой и умиротворенность таял, стоило Джо проехать через трущобы Восточного Лондона или трущобы Ливерпуля, Лидса, Глазго и Манчестера. Да, война всё изменила… только не в трущобах. Там к прежним бедам добавились новые.
– А что скажете про себя, Дев? Вы ведь тоже не первой молодости. Не собираетесь отойти от дел? Скажем, сменить пишущую машинку на удочку и заняться рыбалкой?
– И отдать освещение лондонских новостей в руки молодчиков с Флит-стрит? – фыркнул Девлин. – Нет уж! Кто-то должен рассказывать лондонцам правду.
Джо улыбнулся. Джеймс Девлин тоже упорно сражался, пусть и в своей манере. Газетчику нравились громкие происшествия: убийства, ограбления. Чем больше крови и жертв, тем успешнее расходилась газета. Однако тот же Девлин без конца печатал статьи об ужасающих и опасных условиях труда на фабриках и причалах. Он рассказывал о скученности трущоб и чудовищной антисанитарии, угрожающей здоровью людей. Не менее, чем Джо, хотя и иным способом, Девлин привлекал общественное внимание к вопиющей нужде и нескончаемым страданиям жителей Восточного Лондона. Джо знал: обостренное чувство социальной справедливости – вот что заставляло Джеймса Девлина вставать с постели по утрам.
– Я вам так скажу. Когда мы победим в нашей войне, а она еще продолжает бушевать, тогда и подумаем о покое. Но никак не раньше. По рукам? – спросил Джо, протягивая Девлину руку.
– По рукам, – улыбнулся Девлин, ответив рукопожатием.
Рынок вновь загудел. Повернувшись, Джо и Девлин увидели, как несколько рослых мужчин забрались на трибуну, где Сэм Уилсон только что закончил выступление. Они подняли Сэма на плечи и понесли к выходу. Вскоре на плечах у другой группы оказалась и Кейти. Обоих вынесли на улицу, где еще более многочисленная толпа встретила их приветственными криками.
– Ребятам придется еще побороться, – сказал Девлин, глядя, как Сэм и Кейти исчезают среди уличной толпы. – Он переминался с ноги на ногу, болезненно морщась. – Артрит. Разыгрался сильнее прежнего. Честно говоря, я рад, что молодежь включилась в борьбу. – Девлин почесал вспотевший лоб и вновь надел шляпу. – Уж я-то буду следить за их битвами.
– И я тоже, Дев, – улыбнулся Джо. – Буду следить во все глаза.
Глава 98
– Оскар, потерпите еще немного, – попросила Уилла. – Еще чуть-чуть – и я позволю вам встать. Обещаю. Сейчас такой удивительный свет, а через несколько минут он исчезнет. Декабрьские дни совсем короткие. Посмотрите в окно.
Музыкант Оскар Карлайл накрыл руками свою трубу, повернул голову и выглянул в окно.
– Идеально! – воскликнула Уилла.
Глаза музыканта удивленно распахнулись. Уилла знала, что так оно и будет. На его губах заиграла улыбка. Громадные окна ателье Уиллы выходили на запад. Струящийся свет закатного солнца завораживал людей. Околдовывал. Делал мягче, заставлял убирать привычную внутреннюю защиту. И люди ненадолго раскрывались, пораженные зрелищем. Этого Уилле хватало, чтобы поймать частичку их души и навсегда запечатлеть на пленке.
– Закат над Парижем. Потрясающее зрелище! – произнес Оскар со смачным бруклинским акцентом. – Как вам вообще удается работать? Я бы весь день стоял перед окнами.
– Вам нельзя разговаривать! – упрекнула его Уилла. – Испортите снимок.
Она делала снимок за снимком, работая с максимальной быстротой и стараясь выжать все из последних нескольких минут естественного света. Ей хотелось, чтобы этот сеанс получился чем-то волшебным и необычным.
Серия снимков была заказана ей журналом «Лайф». Они готовили большую статью об Оскаре, молодом авангардном композиторе, и хотели, чтобы его снимал не менее авангардный фотограф.
Месяц назад закончилась война. Люди заново привыкали к мирной жизни. Им хотелось иных новостей, уже не связанных со смертью, болезнями и разрушениями. Среди последних работ Уиллы были фотопортреты ирландского писателя Джеймса Джойса и темпераментного испанского художника Пабло Пикассо.
Оскар жил в Риме. Узнав, что у него намечается выступление в Париже, издатели «Лайфа» немедленно связались с Уиллой и попросили провести фотосессию. Сама она жила в Париже менее двух месяцев – с начала ноября, – но уже успела сделать себе имя.
Число отснятых кадров перевалило за тридцать. К этому времени солнце окончательно скрылось за парижскими крышами. Когда погасли последние золотистые лучи, Уилла опустила аппарат.
– Вот и все, – сказала она. – Позирование закончено.
– Слава Богу! – обрадовался Оскар и встал, разминая затекшее тело.
– Думаю, я сделала неплохие снимки. У вас удивительное лицо. Чувственное, эмоциональное. Настоящая мечта фотографа.
– Тогда будем надеяться, что моя смазливая мордашка соберет несколько залов, – с улыбкой ответил Оскар. – Бог знает, что мой агент в этом не силен.
– Отдохните на диване, – предложила Уилла. – Я вас ненадолго покину.
– Меньше всего меня тянет снова садиться, – ответил Оскар, подходя к стене с обилием черно-белых фотографий. – Уж лучше я полюбуюсь на ваши снимки. Мне захотелось их рассмотреть с первых же минут, как я попал в ваше ателье.
Ателье находилось на Монпарнасе на левом берегу Сены и ранее принадлежало модистке. Уилла перебралась сюда две недели назад, съехав с прежней квартиры близ реки. Чтобы попасть в ателье, требовалось пешком подняться на верхний этаж грязного обшарпанного дома, но помещение было просторнее ее прежней квартиры и стоило довольно дешево.
– Развлекайтесь, – сказала Оскару Уилла.
Она отнесла фотоаппарат в проявочную, устроенную возле единственной раковины с холодной водой. Стенками служили развешанные одеяла. Аппарат Уилла поставила на столик раковины. Проявлением пленки можно будет заняться потом, когда Оскар уйдет. Рядом с раковиной лежали шприц, резиновая трубка, служившая ей жгутом, и стоял пузырек с морфием. Этим она тоже займется позже, когда проводит Оскара, проявит пленку и вернется после ночного шатания по кафе с подругой Джози. Когда уже не нужно будет ничего делать и никуда идти, когда она останется наедине со своими призраками и горем.
Морфий она получила от врача, едва приехав в Париж. Сказала, что так ей легче снимать боль в увечной ноге. Она солгала. Нога ее почти не беспокоила, зато хватало других причин. В Европе настал мир, но только не для Уиллы. Для ее души мира не было и не будет.
Уилла взяла с полки полупустую бутылку вина, вытащила пробку и наполнила два бокала.
– Отпразднуем, – сказала она, выходя из проявочной. – Вы замечательно позировали. Спасибо.
Оскар будто не слышал ее. Он бродил по ателье, вглядываясь в фотографии на стене. Уилла подошла к нему, протянула бокал.
– Кстати, пару дней назад я была на вашем концерте в Опере. Мне понравилось. А над чем вы работаете сейчас?
– Над новой симфонией. Ищу новый музыкальный язык для нового мира, – рассеянно ответил он.
– И это все? – пошутила Уилла, поднося бокал к губам.