Дикая кровь

Все выяснилось только к вечеру, когда по горло насытившиеся бараниной гости, постанывая от тяжелой, обильной пищи и довольно рыгая, сидели на коврах и мягких кошмах в прохладной тени у белой юрты Ишея. Завела разговор не сама Абакай, — не в ее привычке было говорить раньше других — ее сын, плосколицый, клещеногий полукалмык-полукиргиз Табун, гордый родством с джунгарами. Ухватив себя за чахлый клочок начинающей седеть бороды, сказал:

— Мы все еще выбираем, с кем жить. А на самом деле у нас давно уже нет выбора. Киргизы не станут кыштымами у поганой русской кости, русские — не родственное нам племя.

— Чатские мурзы давно перешли на службу к русским, — глядя на Табуна в упор, возразил молодой рассудительный Итпола. — И если казаки защитят нас от Алтын-хана…

— Дырявая кошма дождь пропускает, от слабого не жди защиты, — не сдавался Табун, подвигая под себя подушку и кося глаза на других князцов в ожидании поддержки.

— Белый царь может послать в нашу землю неисчислимое войско с огненным боем, — осторожно вставил в разговор Айкан, который до этого сидел в стороне и ни с кем не проронил ни слова.

— Откуда он возьмет здесь столько войска? — настороженно вскинул ушастую голову Бехтен, расстегивая глубоко врезавшийся в живот широкий пояс наборного серебра.

Ишей словно ждал утробного густого голоса Бехтена, тут же решительно, как это он умел иногда делать, а иначе какой бы он был начальный князь, оборвал вспыхнувший спор:

— Верблюд тальник объедает — коза удивляется, коза на скалу лезет — верблюд диву дается. Пусть говорит Табун.

Но Табун уже увидел оловянные глаза матери. Она хотела сказать свое слово. Узкоплечая, маленькая, она заговорила неясно, словно во сне, судорожно открывая ссохшийся, беззубый рот:

— Разве я приехала без важной вести? Богатур прислал ко мне своих людей. Могущественный правитель Джунгарии много прослышал о злых замыслах халхасцев, завистливых потомков Чингиза. И о том, что русские готовятся к военному походу в Киргизскую землю. Богатур старается защитить наш народ, зовет нас к себе, в Великую степь, со всеми нашими аймаками и улусами. Зовет нас и несравненная княгиня, старшая и любимая жена контайши, киргизка.

Слушая Абакай, некоторые из князцов кисло морщились, невольно подумывая, что больше всего хочется этого дальнего и страшного переселения ей самой, так коротка, заранее продумана была ее не очень внятная речь. Впрочем, и в прошлые годы княгиня не раз вот так же вдруг заговаривала об уходе в джунгары, даже в те сравнительно мирные времена, когда был жив мудрейший из князей, доблестный ее муж.

У Абакай вдруг заплясали костлявые руки, она зашлась в хриплом кашле и внезапно умолкла, словно подавясь собственным языком. Годами терзавшие княгиню мысли подхватил и продолжил все понимающий и неуступчивый в межродовых спорах Табун:

— Прежде мы развоюем русские остроги, как уже не раз делали это.

— Развоюем! — раздувая ноздри, нетерпеливо выкрикнул Иренек.

Отец в упор, с молчаливым осуждением посмотрел в дикое, ястребиное лицо Иренека. Эти молодые князья почему-то становятся все более неучтивыми, они явно нарушают освященный веками обычай народа: говорят старшие — младшие слушают.

— Свою землю и скотина знает, — стремясь не обратить на себя внимание, негромко проговорил Итпола.

Но Ишей услышал его, Ишей подумал, что и этот грязной кошмой затыкает светлый источник мудрости, хотя Итпола — достаточно рассудительный и совсем не глупый человек, который со временем может стать влиятельным в степи князем. Известно, что хороший конь в жеребенке виден, но лучше, когда жеребенок не рвется до поры в драку со взрослыми лошадьми, его могут просто убить или покалечить.

— Если бы между нами был славный Иженей, он сказал бы свое разумное слово, — все еще надеясь на поддержку других князцов, наступал неукротимый Табун.

Неподвижное лицо Ишея не выражало никаких чувств.

Ишей прекрасно понимал, куда клонит достойный сын старой Абакай. Князь езерского аймака, Иженей тоже состоял в близком родстве с джунгарским контайшой. Но увести целый народ на чужбину не так просто, если даже совет князей и решится на это. Как бы трудно ни приходилось киргизам, Ишей всегда был против ухода в Джунгарию. Итпола высказал сейчас его, Ишеевы, мысли, он правильно сказал о родной земле. Человеку поменять землю — даже на коня поменять боевого — это совсем-совсем невозможно. Только своя земля досыта кормит и согревает человека, своя земля дает человеку силу!

Рыча и повизгивая, остервенелым клубком бросилась в степь разномастная собачья свора. Разговор внезапно смолк, князцы невольно повернули головы в сторону реки, из которой, поторапливая бегунца, выезжал на крутой травянистый берег всадник. С коня и человека ручьем стекала вода: видно, плыли, а брод-то совсем рядом, чуть пониже.

— Я узнаю, что нужно этому гостю, он с важной вестью — спешит, — поднимаясь, предупредительно сказал Айкан, крупноголовый, плечистый старший сын Ишея.

Яростно отбиваясь плетью от наседавших со всех сторон злых улусных собак, спешный верховой, а им был золотушный парнишка лет двенадцати, пролетел мимо выскочившего ему навстречу Айкана и остановил разгоряченного, рвавшего поводья коня перед Ишеем, едва не стоптав самого начального князя. Ишей при этом даже не попытался вскочить на ноги, не шелохнулся.

— Разве можно так скакать! Ты запалишь бегуна, — слегка пожурил он парнишку, заметно оробевшего перед многими богато одетыми стариками и князьями.

— Меня послал Мунгат. Русские пришли за ясаком. Мунгат спрашивает, что делать.

Ишей чуть приоткрытыми подслеповатыми глазами поискал Айкана в толпе сбежавшейся со всего улуса молодежи, но старший сын в это время стоял за спиной отца, и Ишей не увидел его. Тогда беспокойный взгляд начального князя остановился на игравшем плетью Иренеке:

— Скажи русским, что Мунгат — природный наш кыштым, нам он и платит ясак.

— Я поеду с тобой! — крикнул Иренеку Итпола, который любил выполнять важные поручения старших.

Ишей кивком большой седой головы одобрил предложение готового услужить Итполы. Так будет лучше: Иренек слишком горяч, он как пламя костра, жадно пожирающего подсохший камыш, а этот сдержан, деловит и расчетлив, он не станет озлоблять казаков без нужды.

Когда молодые князья, выказывая свою ловкость, мигом оседлали коней и на крупной рыси скрылись за прибрежными кустами тальника, прислуживающие на пиршестве парни подали гостям огромные, из овечьих шкур, бурдюки с крепким кумысом, деревянные чаши пошли по кругу. Отхлебывая маленькими глотками холодный шипучий кумыс, Ишей сладко думал о том, что хорошо бы теперь отрешиться от всех забот, лечь в тени юрты и уснуть, как уже спала, утопая в мягких коврах и подушках, старая, немощная Абакай. Она спала безмятежно, щекою припав к литому плечу своего обожаемого внука Абалака. Но раззадоренные спором князья ждали Ишеева окончательного слова, он должен был говорить.

— Одно солнце на небе, одна родина на земле. А быть нам за джунгарским контайшой по-прежнему, — голосом, в котором слышалась затаенная боль и обида, сказал начальный князь.



Улус качинца Мунгата, как жеребенок к матке, припал к пологому правому берегу Белого Июса у подножия безлесной горы, где на заливаемом полой водою пастбище шелково зеленела неширокая полоса сочного разнотравья. Здесь паслись пестрые с тяжелыми курдюками овцы, а косяки гнедых коней ходили на каменистых склонах холмов, выгоревших еще в начале лета.

Откочевав сюда, Мунгат сперва поставил свою белую юрту несколько в стороне от других юрт улуса, но вдруг обнаружилось, что в дымник его юрты по ночам лазали злые духи. Мунгат сам видел их и тогда позвал знаменитого на всю степь длиннокосого шамана Айдыра, чтобы тот помог избавиться от надоедливых худых гостей. Айдыр камлал в юрте до изнеможения, три дня и три ночи по-своему говорил с упрямыми духами, съел за это время целого барана, и духи согласились, наконец, не ходить к Мунгату, если качинец поставит юрту посреди улуса.

Мунгат, рябой, потный, в холщовой рубашке распояской, потчевал русских. Тонкая кошма, прикрывавшая деревянную решетку юрты, была внизу подобрана, и пряный ветер рыскал по жилью, оглаживая бородатые лица казаков, сосредоточенно цедивших крепкую араку. Рядом в очаге сине дымились смолистые головни, и к ним, не в силах их достать, тянул пухлые ручонки годовалый Мунгатов сын, толстой узловатой веревкой привязанный за потрескавшуюся от грязи ногу к решетке остова юрты. Наблюдая за тщетными стараниями сынишки, изрядно подвыпивший Мунгат покачивал косматой головой и подрагивал от сиплого смеха: не так ли тянутся к Киргизской земле русские, да держат их на аркане что сами киргизы, что Алтын-хан и джунгарский контайша.

Чернобородый с обветренным лицом казак конной сотни Якунко Торгашин, посланный воеводою в степь за ясаком, не знал, почему хитро смеется Мунгат, и, одернув кафтан, с плохо скрываемой тревогой спросил:

— Куда отослал гонца?

— К Ишею-киргизу. Скажет Ишей платить ясак — возьмешь свое, не скажет — ничего не возьмешь.


— Пошто не возьму, коли ты есть, перво дело, государев ясачный человек? Пошто царю-батюшке не прямишь? — набросился на него Якунко, которому не понравилась изменная Мунгатова речь. Когда Якунко сердился, то говорил он слова как бы с разбега: сначала медленно, а кончал споро, единым духом.

— С Красного Яра кочевал, теперь я не батюшкин, не государев, — утирая рукавом рубахи потное лицо и все еще посмеиваясь, говорил Мунгат.

— Ты в книгах записан, и твой Ишей-киргиз нам не указ. А не то — возьмем ясак силой.

— Возьмем, — высасывая мозговую кость, подтвердил спутник Торгашина, тощий, болезненный на вид казак Тимошко Лалетин. До сих пор он хмуро молчал, лишь иногда косясь на побитое оспой лицо Мунгата да на добрую саблю калмыцкой работы, висевшую на решетке юрты за спиной у хозяина.

— Ну а ежели Ишей позволит, сколь дашь соболей? — испытующе щурился Якунко, загребая в кулак бороду.

Мунгат, закинув лохматую голову, выплеснул в рот чашку араки, смачно облизал лоснящиеся от жира пухлые губы и вылил остатки вина добрым духам в кострище. Головни недовольно зашипели, качинец вскочил на кривые в легких сапожках ноги и ошалело, волчком, закружился по юрте, прыгая через костер, через натянутую сыном веревку. И вдруг остановился, захлопал себя ладонями по бабьим бедрам, приговаривая:

— Соболя нету, ясака совсем нету.

— Пошто же мы ждем гонца? — сердито спросил Якунко.

— Я не знаю, однако, — тараща в нарочитом удивлении красновекие глаза, сказал Мунгат.

В юрту то и дело заглядывали украдкой сонные от духоты улусные мужики, ребятишки. Озираясь, вошла хозяйская желтая собака, старая, лохматая сука с отвисшим брюхом, потянула носом воздух. Мунгат позвал ее, ухватил за загривок и ткнул мордой в котел. Собака ела жадно, брызги густого варева летели на хозяина и гостей.

— Погань, — брезгливо сказал Якунко, вытирая руки.

После угощения Мунгат расхвастался перед русскими своим достатком и повел их к холмам показать своего лучшего жеребца, пасшего рассыпанный по косогору косяк. Это был конь как конь, малорослый, с темноватым широким ремнем по хребту. Но нрава дикого, злого, даже Мунгата он не подпускал близко к табуну: угрожающе поджимал чуткие уши и взбрыкивал.

— Такого жеребца нет у самого воеводы, — словно дразнясь, пьяно похвалялся Мунгат.

— А ты и отдай его воеводе — Михайло Федорович добр к тебе станет, всякую ласку окажет.

— На ласку узды не наденешь, — немного помолчав, собираясь с мыслями, серьезно рассудил Мунгат.

Из улуса громко и властно окликнули хозяина. Когда все разом, опешив от неожиданности, повернулись на резкий голос, у белой юрты на выстойке увидели еще трех подтянутых коней под седлами. Якунко подумал, что малец привел не иначе как самого князца Ишея: сбруя у лошадей наборная, так и горит на солнце — чистое серебро.

Приезжие были в роскошной княжеской одежде, оба кряжистые, ноги калачом, как у большинства степняков. Поигрывая упругой треххвостой плеткой, тот, что повыше, с прямым, слегка горбатым носом и синим поперечным шрамом на лбу, обращаясь к Мунгату, сказал:

— Сколько б дождь не лил, он кончается, какими бы дорогими ни были гости — они уезжают. Теперь давай араки Иренеку и моему высокородному брату Итполе.

— У горящего огня тепло приятное, у мудрого человека речи разумные, — ответил хозяин, кланяясь и показывая приезжим на юрту.

— Не гостевать мы сюда приехали, а по приказу воеводы Михайлы Скрябина, — распаляясь, сквозь зубы произнес Якунко, понимающий киргизскую речь.

— Отчего заехал в орду без спроса? — бросил Иренек, зло перекосив рот и не трогаясь с места.

— У Мунгата спроси, пошто он откочевал от Красного Яра.

— Гнилой веревкой лошадь не лови, — со скрытой угрозой из-за плеча Иренека проговорил Итпола, узколицый, с тонкими бровями.

— Первое дело, ясак мы возьмем, — поджатыми губами упрямо произнес Якунко.

— Возьмем, — эхом откликнулся Тимошко Лалетин.

Хозяин снова, теперь уже явно расстроенный и подавленный, пригласил всех к себе в юрту. Иренека и Итполу Мунгат усадил на белую кошму напротив двери — на самое почетное гостевое место, это не понравилось казакам. Якунко обидчиво завертел и зашвыркал носом.

Не продолжая разговора, молча выпили араки и кумыса. Улусные люди еще принесли берестяные туеса и бурдюки с вином, угощали, садились у двери, поджав ноги, и тоже ели и пили. К ночи просторная, пропахшая конской шерстью и кизячным дымом юрта была полна мужчин. Якунко всерьез опасался, как бы улусные люди не заворовали и не сделали с ним и Тимошкой какого дурна.

Но теплая и забористая арака вскоре огнем заходила в жилах и все-таки взяла свое: Якункины глаза побелели, остановились, а веки отяжелели и сами собой сомкнулись. Потом крепок и сладостен был его вязкий глубокий сон, и когда от многих толчков и тупой боли во всем теле Якунко проснулся, он сначала и не понял, что сделалось в юрте и что его натуго стягивают волосяным арканом, а когда понял все, было уже поздно отбиваться. Вместе со скрученным ранее Тимошкой, не церемонясь, его выбросили из юрты, как дырявый бурдюк, и приставили к ним двух караульщиков.

— Погоди-ко, Мунгат, взыщет с тебя воевода! — хрипло, захлебываясь, крикнул Якунко в темень. Он хотел высвободить захлестнутые арканом руки, но натянутый как струна аркан при малейшем движении причинял боль.

— Я сам воевода, — послышался голос из юрты. Это был не вкрадчивый, так хорошо знакомый казакам Мунгатов голос, скорее это говорил Иренек, заносчивый княжич, о котором до сегодняшнего дня еще ничего не знал Якунко.

— Кто он есть, Иренек? — вполголоса спросил казак у карауливших их молодых воинов.

Один из парней, поигрывая остро отточенной саблей, презрительно хмыкнул и рассмеялся:

— Иренек? Он самый смелый человек в степи и ненавидит русских.

— Пошто ненавидит? Пошто измену творит царю-батюшке? — с мягким укором и смутной надеждой на избавление от неслыханного позора спросил Якунко.

И снова в ветреной сырой ночи резкий и непреклонный голос:

— Я на себя никому кабалы не давал.

Наутро у белой княжеской юрты сбилось в кучу все население улуса. Женщины побросали мыть шерсть. Пастухи пришли со степи, оставив без присмотра стада и отары. Под Красным Яром, где до этого многие годы кочевал улус, никогда еще не бывало, чтобы сговорчивые, открытые душой подгородные качинцы поднимали руку на русских.