Дикая кровь

— На том и прощай, — проговорил он глухо, не глядя на нее.

— Прощай, гостюшко. По всем ли ходишь с этаким-то сыском? — и прыснула в ладошку.

— Прощай, — обидчиво повторил он.

Приход Матвейки не снял с души тяжелого камня, наоборот, теперь Феклуше стало еще грустнее, еще сиротливее, словно заблудилась она в мрачном, как осенняя ночь, чернолесье и бродит, бродит по чащобе, и уже нет ей выхода к людям, и нет ей никакой надежды.



Было раннее, в радужных росах утро. Золотой тарелью только что выкатилось из-за гор и понеслось по небу проворное солнце. Без передыху под окнами кричали шустрые воробьи, они радовались наступающему погожему дню — он нес им щедрое тепло и пищу.

А Герасиму Никитину грядущее не сулило ничего доброго. Когда в тереме все еще спали, он в одном нижнем, стоя на коленях перед темными ликами икон, шептал молитвы.

Было от чего воеводе скорбеть душой. Нежданно-негаданно нечистый принес Матвейку с дотошным поголовным сыском о Ваське Еремееве. Будь все не так, как оно есть, махнул бы Герасим на известного плута Ваську рукою, послал бы его ко всем чертям, прости, господи, за слово, что невзначай пришло в голову. Но воеводина лихая беда в том и есть, что он повязан с Ваською одной веревочкой, за многие грехи Васькины в ответе и сам Герасим.

А губила воеводу подлая корысть, про то он сам хорошо знал. Раз уж приехал в Сибирь, так выехать отсюда нужно в богатстве — решил он; приняв воеводство, к себе тянул чужое.

Васька же от других подьячих тем и отличен, что в разных делах московских был сведущ. Ему доподлинно известно, как на Москве в приказах истцов обирают да с виновных деньгу выколачивают. И понял Васька с полуслова нового воеводу. Чуть чего — и в подарок Герасиму соболей да бобров, а за что — бог весть, воевода в то дело не вникал. Зато Васькины нашептывания всегда слушал и делал, как Ваське надобно.

Поблажки подьячему и привели Герасима к раздорам с Родионом, за которым стоит, считай, полгорода служилых и посадских людей. Герасим надеялся угрозой смирить своих супротивников, заставить их замолчать. Так оно и было до приезда Матвейки на Красный Яр, а приехал он — горою поднялись красноярцы за Родиона. И речь не о дряхлом, еле живом Верещаге или крещеном киргизе Ивашке, хотя и их не сбросишь со счета, а о влиятельных казачьих семьях, которым давно встали поперек горла многие Васькины проделки. Поди-ко уйми казаков теперь, когда сыск и расспросы уже начались!

Но сыск еще полбеды. Придется Герасиму невтерпеж — отречется он от Васьки Еремеева: ничего, мол, про то не слышал и потому не мог учинить расправы над грабителем. Конечно, так он сделает лишь в крайнем случае, когда подьячий топить его станет. А до той поры нужно делать вид, что воеводы совсем не касается этот сыск по Васькиному делу. Правда, таким подьячим поступиться Герасиму будет трудно и жалко — кто еще примерно поведет ясачные дела? И грамотки писать на Москву не учить подьячего. Уж и пропишет — удивление берет: да и впрямь было ли то хоть когда-нибудь на Красном Яру?

Но еще пострашнее сыска киргизская измена. Услышал Герасим о погроме Канского острожка и враз понял: кончилось его благоденствие. Если уж киргизы решились идти в набег, значит, силу свою почуяли. От их воинского выступления пахнет сговором с Алтын-ханом или с джунгарами, а у тех войска предостаточно, чтобы воевать не один Красноярский острог.

— Господи, не дай в обиду раба твоего Герасима, — бубнил воевода, озираясь, словно боялся, что в доме проснутся и не дадут ему ладом высказать Богу все просьбы. — Господи, будь милостив!

Чуял воевода сердцем, что не добыть ему славы в этой войне с киргизами, и злился на свою судьбу, не давшую ему воеводствовать на Красном Яру в мирные годы. Впрочем, виновата была не одна судьба — более судьбы мятежный князец Иренек, который уже давно грозился изменою.

Вскоре захлопали двери в подклете — проснулись воеводские холопы. Герасим, кряхтя, поднялся с коленей, подошел к окну, во всю ширь распахнул его. В горницу хлынул свет, на потолке, на голубых изразцах печи и на окладах икон заплясали солнечные зайцы.

— Дивно, — протянул Герасим, вдыхая прохладный запах воды и трав. Выскочившей на его нетерпеливый зов сенной девке он приказал принести ему из погреба ковш кваса да пригласить к воеводе сына Константинку, коли тот продрал глаза. И снова бухнулся на колени.

Разговаривая с Константинкой, он бил Богу поклоны. А сын стоял позади, за спиною у Герасима, слушал рассуждения и приказы отца и коротко отвечал на них. Беседовать так было Константинке не вновь, последнее время стали все чаще одновременные разговоры Герасима с Богом и старшим своим сыном.

— Качинец Курта коней продает по семи рублей за голову. Ежели порядиться, так и по пяти купить можно.

— Скуп Курта, — возразил Константинко.

— В казну заберем дарма — про то ему скажи. Война, мол.

— Ладно.

На некоторое время в горнице установилась тишина. Лишь плескались волны на Енисее, и шум воды залетал в терем. Герасим подумал, не ушел ли от него своевольный Константинко, спросил:

— Тут?

— Тут, батюшко.

— Кого вчера расспрашивал Матвейко, окромя целовальника?

— К Степанке Коловскому ходил.

— Ищи теперь Степанку! Всех бы их, крикунов и заводчиков, туда, в киргизы к Родионке! Хватят лиха будут посговорчивее, — угрюмо сказал воевода.

— Так, батюшко.

— Ты поглядывай за Матвейкой. К женкам гулящим сведи.

— Я уж думаю. Феклушка Степанкина приглянулась ему. К ней и сведу.

— Сережки купи, бусы. Оно и тронется дело, а там — Матвейко у нас в руках. Да передай Ваське, пусть на глаза томичам носа не кажет! — приказал Герасим.

Воевода наспех позавтракал яичницей и ушел в приказную избу. Вестей от Родиона он ждал с нетерпением. Первое и пока что единственное послание было из-под Канска: «Пограбив острог, Еренячко ушел неведомо куда, след сыскиваем».

С той поры — молчок. Три с лишним недели ни слуху ни духу. Будь победа, Родион известил бы воеводу. А разгром — так трудно сказать, кто на Красный Яр придет раньше — атаман со своей сотней или тот киргиз Еренячко.

В ожидании вражеского набега воевода повелел вокруг Красного Яра сделать по тайге засеки, возводить на дорогах частокол. Для ставления укреплений на Большой Кемчуг и Бирюсу-реку был послан сын Дементия Злобина — Михаил. На реки Арей и Качу Никитин отрядил Дмитрия Тюменцева с полусотней пеших казаков, на канскую дорогу — Трифона Еремеева. Работы велись спешно. Атаманы и пятидесятники сообщали, сколько и где чего построено.

И только не было гонца от Родиона. Герасим терялся в догадках, что случилось с отрядом, а сегодня совсем пал духом, велел никого в приказную избу не пускать, даже самого Ваську.

На этот раз судьба сжалилась над воеводою: на легком плотике с верховий Енисея сплавился пеший казак Артюшко Шелунин. Измученный, с ввалившимися щеками, встал перед воеводою, а ноги казака уже не держат. И Герасим велел Артюшке сесть и все говорить по порядку.


— Дело было бы, ан измена лиха. Не по тем дорогам водит нас киргизятин Ивашко, а ему потакает во всем сам атаман Кольцов, вот чо, — в глазах у Артюшки закипели слезы.

Воевода прекратил расспросы. Велел Артюшку накормить досыта, а сам послал за Матвейкой. Матвейко явился скоро и выслушал путаную и сбивчивую речь казака.

— Не прямит государю атаман Родионко, а особо же киргизятин Ивашко. Оголодали и оборвались мы, а где злодей Еренячко, того не ведаем.

— Вон кто есть подлинный изменник — киргизятин! — сказал воевода Матвейке. — По нему и нужно вести поголовный сыск.

Герасим торжествовал. Уж не одна победа над Иренеком была необходима воеводе, ему не менее того нужны были теперь Ивашко и Родион, известные всем смутьяны, чтобы взыскать с них за неудачный поход, а заодно и прикрыть государево дело, объявленное на подьячего Ваську Еремеева.

И еще был рад Герасим, что Матвейко безоглядно принял его, воеводину, сторону. А раз так, то положение воеводино вроде бы улучшалось. Правда, еще неизвестно было, что предпримут киргизы, да бог не выдаст — свинья не съест, а выдаст — божьей воли не переможешь.





20


В густой тени деревьев не было прохлады — в лесу стояла парная, изнуряющая духота. Серой тучей застило свет комарье. С противным гудом и писком комары лезли в рот и в нос, жгли взопревшие, распухшие лица, и не было от них никакого спасения.

Блудя в буреломе, сотня Родиона Кольцова искала выхода в степь. Обливаясь потом и злобно переговариваясь, казаки рубили просеки и по тем просекам проводили навьюченных лошадей, а затем проходили сами. Войско роптало:

— В степи атаману теснота, а тут, знать, на боку катись.

— Еренячко уйдет за тридевять земель, пока мы топорами машем.

Не поднимая взмыленной головы, Якунко ворчал:

— Киргиз в лесу не живет.

Родион, взмокший, с распахнутой, усыпанной комарами грудью, подминая ногами тугой, в рост человека, борщевик, рванулся к Якунке:

— Говенная ты рожа! Да разве пеши по степи за киргизами угонишься? Хитростью брать надобно!

— Уж и хитрим шестую неделю, — огрызнулся Якунко.

Атаману горько. Может, и правы казаки, да кто скажет наперед, какою из дорог воевать Еренячку. Одно было ясно: в открытом бою не побить киргизов. Вот почему, советуясь с подгородными ясачными татарами, Родион искал тайные, совсем неведомые киргизам пути, чтобы неожиданно появиться у их мятежных улусов и нанести сокрушительный удар.

Эти обходные пути прежде всего сбивали с толку самих казаков, которые никак не могли уразуметь, зачем им ходить по лесам и болотам, когда немирные инородцы — в степи, где их нужно искать и громить. Шли казаки за атаманом неохотно, против своей воли, все чаще учиняя гвалт и заводя разговоры о возвращении на Красный Яр.

И все чаще срывали зло не на самом Родионе, а на киргизе Ивашке. В нерешительных и порою непонятных действиях атамана они видели изменническую руку Ивашки.

И если Родион еще огрызался на злобные выпады, то Ивашко оставлял их безо всякого ответа, словно ничего и не слышал. И это бесило казаков, они в открытую обсуждали, как им поступить с Ивашкой.

— Околдовал он атамана. Ослеп атаман, не видит, где правда, а где обман.

— Побить Ивашку до смерти, чтоб Родион не держал с ним совета!

С великим трудом одолели темные леса Солгонского кряжа и еле живые вышли в степь, на Ужур-реку. Взгляду открылись безлесные холмы, в беспорядке навороченные до самого окоема, и в стороне заката Змеиная сопка, отмечавшая дорогу к Божьему озеру.

— Вот мы и прибыли, только куда? — размахивая руками, сказал Степанко. На его холщовой рубахе по спине радужными разводами пошла соль. Однако так было не у одного Степанки — все в пути изрядно засолонели.

С выходом в степь атаман заметно повеселел. В его затекших от комариных укусов глазах появилось прежнее ухарство, он стал держаться с казаками с присущей ему простотой и уверенностью. Увидев на мшистом камне раскисшего казака, атаман подбадривал его прибауткой:

— Эх ты! С рыла болван, а во всем талан!

Лицо казака невольно светлело, и он был готов уж простить атаману все неудачи, и простил бы, когда б не хмурый, настороженный взгляд недовольной сотни. Сотня по-прежнему гудела, требуя немедленного боя с киргизами или возвращения на Красный Яр.

— А где вам киргизов возьму? — сердился атаман. — Ищите — воевать будем!

— Истинно — где их теперь взять, коли упустили? — говорил молчавший до сей поры Куземко. Как он ни дорожил своей дружбой с Родионом, а поддался общему озлоблению. И то сказать, схлестнулся атаман с ясачными, особенно с киргизом Ивашкой, да разве быть теперь войне? Умучает Родион сотню голодом да непосильными переходами, а тогда бери ее Еренячко голыми руками.

Вечером на краю перелеска, в стороне от буйно полыхавших костров, собрал атаман детей боярских, а еще пригласил на совет Бабука. Нужно было решать, что делать далее. Но едва повели разговор, к ним подошел Ульянко Потылицын, без спроса повалился на траву.

— Я казаками послан, чтоб промеж вами не сталось худого сговору, — мрачно сказал он.

— Лежи, — ответил Родион, сдерживаясь, чтобы опять не хватить по роже ненавистного ему казака.

Молчали, поглядывая друг на друга, ждали, кто заговорит первым. Всех сковывало присутствие Ульянки, который может не так истолковать сказанные здесь слова, а это приведет к новой смуте.

— Наши ертаулы видели дозорных киргизов и по Чулыму и у Божьего озера, — начал Родион. — Про то мы знаем. Так куда же повернем — к Июсам или в Кызыльскую землицу?

— На Красный Яр! — вызывающе воскликнул Ульянко.