Дикая кровь

— Неправда, вот те крест — неправда!

Васька с хитрецой поглядел на Куземку, пытаясь понять причину неистового Куземкина любопытства. Но тот не сказал ни слова более, и Васька при всей его проницательности так ничего и не понял.

— Приноси должок — все тебе открою, как на духу, — проговорил подьячий, прощаясь.

Прикинув, где можно взять соболей взаймы, Куземко отправился к Бабуку. Он застал князца дома. Бабук шомполом чистил у костра пищаль, слушая неторопливый рассказ младшего брата, Бугача, о том, как он, Бугач, ходил на охоту в тайгу. Бабук заинтересовался тем, что говорил Бугач, и не остановил брата, когда в юрту вошел гость. Лишь жестом пригласил Куземку на конскую шкуру к очагу.

— Я добыл десять и еще два раза по десять соболей, — сказал Бугач, обнажив в улыбке ровный ряд зубов.

«Чему он улыбается?» — невесело подумал Куземко, ожидая конца Бугачева рассказа.

И вот Бугач выговорился, часто засопел трубкой. Бабук отложил пищаль в сторону, грубо бросил:

— Ты хотел Санкай, и я позвал Курту.

— Так было, — согласился Куземко.

— Зачем вы с атаманом ловили Бабука? Теперь воевода ругает меня.

— Не по доброй воле поехал я с Родионом.

— Ну как по доброй? — покачал головой князец. — Теперь ты хочешь двух соболишек, чтобы отдать подьячему.

— Откуда узнал?

— На торгу видел тебя и Ваську, про ножик подумал. Где соболишек возьмешь? Однако, у меня попросишь.

Куземко уже сказал себе, что приехал к князцу напрасно. Но Бабук вдруг потянул из угла плетеный из тальника короб, откинул крышку, порылся в нем и выкинул одну шкурку и другую. Соболи были светловатые, недорогие, но и таких отдавать Ваське было жалко.

На этот раз Куземко заглянул к подьячему прямо домой. Еремеевская чистая изба высокими слюдяными окнами выходила прямо на торг, не изба — боярские хоромы. Во дворе неистово гремели цепями большемордые, с лоснящейся шерстью псы. Васька еле удерживал их за ошейники, чтобы дать Куземке пройти к резному крыльцу.

— Принес? — потянулся подьячий к казаку, едва они вошли в сени.

— Со мной. Вот, погляди.

Васька жадно схватил соболей, потащил к свету, повертел в руках, подул на них и разочарованно сказал:

— Продешевил я. Мех дымчат и прел.

— Кто дал тебе ножик?

— Запамятовал. Ты в среду на той неделе приходи-ко, маленько дровец порубить. Немочен я, а Тришка в деревне.

Куземко в ярости погонял желваки, но в среду опять был у Васьки, под навесом дрова рубил чуть ли не до ночи. Перед тем как уйти, принял от подьячего чарку можжевеловой водки и курник.

— А ножик-то поднес мне Харя, покойничек, царство ему небесное, — сказал Васька на прощание. — Дружками были.

— Он ли?

— Истинно говорю. Истинно, батюшка моя, — перекрестился Васька.

Что оставалось делать Куземке? Мертвому не отомстишь. Нет, совсем не из простого любопытства незадолго до смерти Харя спрашивал Куземку, зачем он приценивается к ножам. Почуял, поди, неладное и поторопился сбыть ножик с рук. Знать бы тогда Куземке, кто стоял перед ним. Ну да Бог покарал душегубца, нашелся-таки добрый человек, прикончил целовальника.





7


Весной 1664 года алтысарские улусы кочевали на землях кызыльского племени по стремительным речкам Парне и Базыру, Кадату и Урюпу. Здесь было все, что нужно скоту: кипучие, по пояс, травы и чистая родниковая вода. Стада паслись в солнечных горных долинах на меже тайги и степи, а зимой укрывались в лесном низовье от разгульных буранов, залетавших сюда с Июсов.

Начальный князь Иренек стоял всем своим улусом на степном берегу Божьего озера, где в воду далеко врезается каменистая, поросшая карликовым ельником стрелка. От берега стрелку отделяет узкая полоска кочковатого болота. В случае опасности в эту природную крепость могли втянуться значительные силы киргизов. В положении улуса было и то преимущество, что здесь смыкаются долины Божьего озера и реки Парны, Уракская степь и Солгонские горы, что позволяло киргизскому войску быстро отрываться от противника, сбивая его со следа, а затем появляться внезапно там, где противник этого не ожидал.

Достоинства Иренекова стойбища сразу же оценил сметливый зайсан Дага-батор, который с начала осени почти безвыездно жил у киргизов. Пребывание здесь зайсана тяготило Иренека, да и других князцов, но пока что не считаться с монголами было нельзя. В свою очередь, Дага-батор понимал: в отношениях с алтысарами зачем доводить дело до открытого военного столкновения? Они уйдут в тайгу, где их потом сыщешь? И монголы лишатся дани. Тубинские, алтырские и езерские улусы были давно уже разграблены до основания, оставались одни алтысары. Правда, и они отдавали последнее, дань таяла, с каждым месяцем ее собиралось меньше и меньше. Вот почему Алтын-хан напористо требовал от русских неотложного возвращения в Киргизскую степь трех родов, откочевавших под Красный Яр, а Дага-батор подталкивал Иренека на сбор дани среди подгородных качинцев, чтобы этот скот и мягкую рухлядь отправлять Алтын-хану. Иренек вроде бы соглашался с Дага-батором, но выступать в поход не спешил, ссылаясь на слабую готовность отрядов и княжеских дружин к боям, которые непременно навяжут киргизам русские.

Киргизское войско стояло несколькими лагерями на мысах вокруг Божьего озера. Через открытую дверь своего шатра Иренек наблюдал, как в разных местах копошатся у берега конные и пешие фигурки, как они по пригорку с пронзительными криками идут в знаменитый степной напуск — атаку, сметавшую все на пути. Обучением войска занимались молодые, расторопные киргизские князцы, а более всех — Абалак, неуклонно веривший, подобно Иренеку, в грядущие победы воинственных киргизов. Абалак дневал и ночевал в лагерях вместе с воинами, хотя его собственный улус был на виду, а молодая жена томилась в холодной постели, напрасно поджидая мужа.

Каждое утро Иренек, разминая боевого коня, крупной рысью объезжал отряды. Обычно к нему присоединялся Дага-батор, он стремился не оставлять без присмотра начального князя — мало ли какое решение вгорячах может принять самолюбивый, мятущийся Иренек.

Но в один из теплых апрельских дней, когда в утренней голубизне, не смолкая, звенели жаворонки и степь уже начинала сочно зеленеть и цвела лазоревой сон-травою, когда шаловливое солнце и нежное молоко неба звали людей на простор, Дага-батор не мог дождаться Иренека. Время приближалось к полудню, а воины еще держали под уздцы оседланного гнедого со звездой на лбу аргамака. Конь нетерпеливо копытил оттаявшую землю и косил на шатер хозяина налитым кровью глазом.

Иренек имел привычку большинства кочевников: поздно ложиться спать и вставать тоже поздно. Проснувшись в зыбком полусвете юрты, он любил поиграть в мягкой постели с любимой женой и сыновьями. Если игры с женой большей частью были тихими, то с сыновьями он всегда много шумел, не давая им побороть себя. А они пуще того визжали, хватаясь зубами, как волчата, за ошкур его нагольных овчинных штанов. Но к этой поре он обычно был на своем аргамаке уже далеко от улуса.


Дага-батор недоумевал, что случилось с начальным князем. Шатер будто вымер, из него никто не выходил, и спросить об Иренеке, таким образом, было некого. Не осмеливался Дага и войти в княжескую юрту, хорошо зная своевольный, вспыльчивый характер Ишеева сына. Ишей был куда покладистее, хотя в последний для него приход монголов поступил дерзко — не явился на поклон к великому Алтын-хану, а откочевал на таежную реку. Зато Ишей безропотно приказал отогнать к монголам коней и баранов, ровно столько, сколько те требовали.

Между тем, пока озадаченный Дага-батор гадал, что же произошло с Иренеком, начальный князь вел разговор с послом по имени Байту-зайсан. Гость был весьма знатен, в халате побогаче, чем у Дага-батора, в позолоченном шлеме, и представлял здесь другого властелина Великой степи — джунгарского Сенге-тайшу. Под надежным покровом беззвездной ночи въехал он, никем не замеченный, в улус Иренека, предварительно через верных людей условившись об этой встрече. Байту-зайсан не хотел, чтобы кто-то знал о переговорах джунгар с киргизами, а особенно посланец извечного врага Джунгарии — Алтын-хана.

Уронив на скрещенные руки свежевыбритую в темени голову, Иренек внимательно слушал Байту-зайсана. Когда тот говорил какое-то непонятное князцу слово, Иренек косился на сидящую поодаль жену, которая по рождению была черной калмычкой. Она быстро схватывала и переводила кусок певучей речи Байту-зайсана, не понятый мужем, и начальный князь снова опускал голову.

Байту говорил много и вкрадчиво, часто повторялся, и все-таки цель его приезда к киргизам пока была неясной. То ли он приехал за помощью, то ли предлагать помощь, то ли ни то и ни другое. Наконец Иренек не выдержал:

— У горящей травы жар силен, у мудрого человека слова сильны. Но неворошенный жар лежит под пеплом. Почему бы Байту-зайсану не сказать прямо о цели приезда.

Байту-зайсан, обжигаясь, выкатил пальцами из очага красный уголек и принялся раскуривать трубку. В шатре запахло богородской травой — джунгары подмешивали ее в табак. Сделав несколько глубоких затяжек, зайсан заговорил снова:

— Мой повелитель могущественный Сенге-тайша давно следит за Киргизской степью. Его огорчают опустошительные набеги Алтын-хана, а равно и усиление русских на Енисее. Но Сенге-тайша не мог защитить киргизов, потому что занимался внутренними делами государства.

Слушая зайсана, Иренек вспоминал старую Абакай, вспоминал клещеногого Табуна и Бехтена, они с жаром отстаивали на совете князей союз с джунгарами — как бы пригодились они теперь для установления равноправных отношений с Сенге-тайшой! Иренек не хотел давать кому бы то ни было клятвы на вечное холопство: он, государь над своим народом, подобен другим государям, владеющим иными народами. Что же касается дани, то почему не платить, если от джунгар будет помощь войском, когда русские и Алтын-хан придут за скотом и соболями.

— Наша степь — стегно молодого жеребенка. Каждому хочется урвать самый лакомый кусок, — сказал Иренек. — Все рвут, и всем никак не хватает, чтобы насытиться. Так пусть это стегно будет у одного Сенге-тайши…

Только после расплескавшегося маревом полудня Иренек торопливой походкой вышел из своего шатра. Дага-батор, часто кланяясь, бросился ему навстречу:

— Да покинут злые болезни начального князя киргизов!

Иренек молча, с достоинством кивнул, вскочил на гнедого аргамака и, не разбирая дороги, поскакал вдоль бугристого, извилистого берега. Божье озеро лежало тихое под слоем льда и снега, покров еще только темнел и лишь кое-где со слабым звоном обрушивался в воду. С лиловых гор тянул сырой ветерок, ласковым щенком лизал он разгоряченное смуглое лицо князя.

Настал великий день надежды, что Киргизская орда наконец-то объединится и, поддержанная джунгарами, уже не позволит отрывать от нее природных кыштымов и брать аманатов в русские остроги, которые копьями вонзились в степь. Так думал Иренек, улавливая ухом приближавшийся тяжелый топот коня Дага-батора.

Когда они по выбитым в пикульнике тропкам объездили все отряды, Дага вдруг заметил:

— Твои воины не уступят казакам. Теперь можно идти к Красному Яру.

Иренеку это польстило. Но он ответил со сдержанной улыбкой:

— Необъезженный конь пугливый.

— Почему ты терпишь русских? Они берут с тебя дань. Мне сказали, что по твоей земле собирают соболей два казака. Разве рога марала вырастут до неба? Разве ты допустишь разорения улусов?

— Была бы пища — мыши найдутся, — буркнул Иренек. — Я отучу их брать чужое.

Вернувшись к себе в шатер, он уже не застал Байту-зайсана, посланца могущественного Сенге-тайши.



В Киргизской степи по обычаю всеми почиталось высокое родство. Пусть не разбогател Маганах от калыма, само имя князца Шанды служило пастуху надежной опорой и защитой. Даже ничего не забывающий Иренек давно простил ему измену, когда, вместо того, чтобы освободить Табуна, Маганах переметнулся к русским. Князцы охотно брали Маганаха в дальние поездки — только в Томск с послами он ездил два раза, — хвалили его, отважного воина и охотника.

Но так было до ухода Шанды под Красный Яр. Ушел Шанда — и жизнь Маганаха переменилась. Князцы теперь старались не замечать его, а если и замечали, то относились к нему с явным недоверием, как относятся в степи к обманщикам и конокрадам, хотя понимали, что Маганах тут ни при чем, если путь Шанды разошелся с путем Иренека. Разве Маганах чем-то обесчестил свой род, разве он растерялся, струсил хоть однажды и позорно бежал от врага?

— И Шанда не нарушал степных законов, — говорил старый Торгай. — Платим мы ясак русским — покупаем мир, платим монголам и джунгарам — покупаем войну. Не может дать народу спокойствия тот, кто волком рыщет по степи и живет одним разбоем. Наш улус только и кочует с места на место, а все потому, что Мунгат отошел от Красного Яра. Зачем мужчинам заниматься войной? Охотникам хочется в тайгу, пастухам — умножать стада.

Услышал Мунгат справедливые слова Торгая и рассердился, и строго предупредил старика: дойдет такое до ушей киргизских князцов — несдобровать Торгаю. Привяжут его к хвосту дикого жеребца и пустят коня в степь — это не раз делали мудрые предки со строптивыми певцами, обличавшими князцов, вместо того чтобы прославлять.

Тогда старик стал рассказывать людям о комаре и пауте. Прослышали комар и паут, что на Красном Яру есть большие деревянные юрты и вокруг тех юрт засеки и рвы, и еще есть колокола, они так гудят, что в ушах звенит — можно оглохнуть. Захотелось комару и пауту посмотреть на диковины, решили лететь. Вот комар и говорит: «Завтра раненько полетим, дружок». А паут ему отвечает: «Нет, утром я лететь не могу, а вот днем — давай». Комар не соглашается: «Как же я в самую жару полечу?»

И не увидели паут с комаром Красного Яра.

Люди похвалили старика за эту сказку. Мунгат же опять сердился. Кричал, что это Торгай говорит про князцов, которые не могут договориться между собою, дружить им с русскими или нет, и бегают от монголов.

Улус Мунгата забился далеко в угол Кызыльской землицы. Он стоял теперь на небольшой, коню по колени, речушке Темре, в долине, окруженной лесистыми сопками. Казалось, его трудно было разыскать в этой немыслимой глуши.

Но ясачные сборщики Якунко и Тимошко добрались и до него. Маганах, только что вернувшийся с Божьего озера, где его учили воевать, встретил казаков как дорогих, почетных гостей. Правда, старая Тойна не подала им барана — где его взять? Зато было много приятных разговоров. Сам Мунгат пришел к Маганаху, чтобы побеседовать с русскими. Он давно уже подумывал о возвращении улуса на родные кочевья под Красный Яр и сейчас хотел услышать про Шанду и Итполу, ладно ли им живется под боком у красноярского воеводы.

Маганах расспрашивал о сестрах. Неужели казакам не приходилось видеть Харгу и Ойлу, а еще живут в одном улусе! Однако город Красный Яр — шибко большой улус, и вокруг к тому же много деревень. Но, может, казаки что-то слышали об Ивашке-киргизе?

— Мы круглый год ясак собираем, а что на Красном Яру творится, откуда нам знать? — сказал Якунко, отставляя чашку с аракой. Мунгат в свое время научил его, как пить у киргизов, а теперь, когда они шатались, не зная, к кому пристать, нужно было опасаться прямых измен.

Хызанче тоже была в Маганаховой юрте. Она то и дело узывчиво подвигалась к двери — хотела, чтобы Якунко вышел наружу. Но Якунко словно не замечал ее нетерпеливых шагов. И не то чтобы он совсем остарел, а не тянуло его к женке от тяжелой усталости, которая копилась в нем последние месяцы. Он побывал нынче и у братских людей, и у горных камасинцев, и еще в иных местах — и всюду не сладко приходилось казакам.

— Платить ясак будешь? — напрямую спрашивал Якунко у Мунгата.

— Буду, однако.

— А должок за прошлые лета?

— Ай-бай, большой должок!

— Все придется отдать сполна, что за тобой значится, — сказал Якунко.