Дикая кровь

О Родионе и говорить не приходилось. На словах он еще как-то храбрился, а по ночам стал спать чутко, тревожно, и, когда напивался, рычал от гнева. Скор воевода на расправу. Запретный торг Родион вел на других начальных людей глядя, а зачем ему многие соболя? В Москву жить он не поедет, а тут куда они ему? Честь атаману дороже.

Время шло — Скрябин тянул с судом. И когда уж показалось всем, что дело о пищали забылось, воевода решил его, вынеся на редкость мягкое наказание: раз пищаль, слава богу, вернулась в острог — а это Васька Еремеев взял ее у Мунгата — взыскать истраченные Васькой на покупку пищали деньги с Родиона Кольцова. А коль скоро Родион и очевидцы много бражничают, почему все и попутали, то взыскать с них в государеву казну по два рубля с каждого. Ну а ежели Родион снова примется торговать с инородцами оружием, порохом и дробью, бить его кнутом и батогами до смерти.

— Может, и пощадит тебя Родивон, — облегченно вздохнув, сказал Верещага киргизу. — Слава богу, его и на цепь не посадили.

Южные ветры прорвались к Красному Яру и поторопили весну. В городе и вокруг него залысели взлобки, и за какую-то неделю совсем сошел снег, яро запахло навозом и березовой почкой. Кое-где выстрелили первые травяные ростки.

Щурясь от хлынувшего в простор искристого солнца, Маганах, торопя коня, по крутому взвозу прытко выехал на площадь. На этот раз он не стал заезжать к Бабуку: у Маганаха теперь был знакомый в самом городе, предстояло только поскорее найти его. Спросил у одной-другой встречной женки — головой покачали: не поняли или в самом деле ничего не слышали о знатном киргизе Ивашке. И совсем неожиданно мелькнул в толпе у амбаров знакомый Маганаху меднолицый целовальник. Маганах, повернув бегуна, радостно устремился за Харей, окликнул.

Харя повернулся на голос, узнал качинца:

— Хо, дружок!

— Соболь есть, — похлопал себя по груди Маганах и тонко рассмеялся.

— Молчи, парень. Езжай-ко за мной.

Не привыкший к шумной сутолоке торга, вольный степной конь захрапел, шарахаясь по сторонам. Завизжали, сторонясь его, пугливые женки. Кто-то позади коротко свистнул из озорства и по лоснящемуся крупу огрел коня плеткой — скакун рванулся, взвился на дыбы, но Маганах удержал его.

— Зверь он у тебя дикий, — заметил Харя, выходя на крайнюю к Каче улицу.

— Спаси бог, ответил Маганах не раз слышанными от казаков и полюбившимися ему словами.

— Соболишек-то много?

— Соболишки там, в тайге, — вяло махнул рукой Маганах. — Покажи юрту, однако, где киргиз Ивашко живет.

— Продай соболей, хорошо заплачу.

— Ой, покажи юрту.

— Ну-ко стражников кликну, — ощерилась красная Харина голова. — Худо тебе будет! Давай соболя сюда! — целовальник двумя руками ухватился за стремя.

Маганах ударил коленями в бока коню и понукнул его. Конь рванулся, и не ожидавший такого Харя выпустил стремя и отлетел прочь — едва на ногах удержался. Почуяв свободу, конь перешел на галоп и понесся по улице, обдавая встречных жидкой грязью.

А те отскакивали к заборам, вскинутыми над головой кулаками грозили сумасшедшему инородцу. И уже почти от Покровской церкви, что в другом конце посада, услышал Маганах за спиною истошный Харин крик:

— Держи киргизского соглядатая! Хватай его!

Пастух круто повернул коня и ускакал за Качу. Он боялся снова попасться казакам — хорошо помнил свою прошлую встречу с городничим и стражниками, когда ему крепко намяли бока. Пришлось прятаться в березняках до сумерек, затем он снова, поминутно озираясь и прислушиваясь к каждому шороху, тихо, как конокрад, въехал в город. Миновал первые посадские избы и вдруг встретился с босоногим казачонком, что, широко раскинув руки, загонял куриц во двор. Маганах подождал, когда малец завернет драчливого буро-зеленого петуха в калитку, и даже помог ему в этом, а потом спросил про Ивашку. Казачонок поковырял пальцем в носу и, разглядывая Маганаха, показал на соседнюю избу.

Ивашко обрадовался жданному гостю. Присев на лавку и утирая малахаем мокрую от пота голову, пастух принялся рассказывать о том, как он решился идти за конем к Ишею, отомстить бессердечному Алтын-хану. Да в Ишеевом улусе разговор с Маганахом вел второй сын начального князя, Иренек.

— Спаси бог, плохой, однако, — в узких, красных от бессонницы глазах билась затаенная давняя обида.

Но Маганах приехал на Красный Яр не за тем, чтобы выручить Табуна — он уже однажды выручал киргизских князцов, а что из того вышло? Его же и повязали арканом, и монголы обидно смеялись над глупым пастухом Маганахом.

Пусть Ивашко передаст воеводе: киргизам понадобился Табун. Ишей у киргизов много болел и помер, и Табуна позовут на совет, его выкупят или украдут. Иренек обещал за Табуна столько же, сколько в улусах дают калыма за статную, красивую девушку, а то и много больше. Если князцы не обидели бы Маганаха, он за такую цену украл бы и привез им Табуна.

— Стража при аманатах недреманная, — предупредил Верещага, ставя на лавку рядом с собой Ивашкины юфтевые сапоги, которые дед только что умягчал дегтем.

— Стражу взять можно, — ответил Маганах, удивленно разглядывая убогую внутренность избы. Он-то думал, что у Ивашки много ковров и дорогих подушек, как у киргизских князцов.

— Тебя кто приметил в городе? — спросил Ивашко, по-дружески положив ладонь на литое плечо Маганаха.

— Аха, Харька, однако. Соболя просил, казаков кричал.

Услышав имя целовальника, Верещага обеспокоился. Искоса раз и другой опасливо поглядел на плотно закрытую дверь, затем, что-то решив про себя, натянул на костлявые плечи армяк и вышел. Вскоре загремел засов у ворот, со скрипом стукнула калитка. После той ссоры старик с недобром поджидал к себе Харю, остерегался, зная его подлый и мстительный нрав.

Ночь для Маганаха прошла спокойно, никто его не потревожил, а утром явился городничий с двумя стрельцами. Обыскали избу, чердак, пригоны, все перевернули вверх дном — не нашли соболей. Наконец с двух сторон подхватили Маганаха под локти и повели к воеводе.

Нужно было выручать пастуха. Долго не раздумывая, Ивашко направился следом, провожаемый Верещагой.

А тут, откуда ни возьмись, — Харя, сунулся к встревоженному деду. Попыхивая трубочкой, сквозь редкие зубы сказал:

— Крепок ли уговор наш, Верещага? Киргиза твоего с дружком в тюрьму упрячут. Может, зайдем, пошарим?..

— Шарили уж.

— Городничий соболей искал, а нам бы другого. Остерегайся, Верещага, спалю!

— Пора костям на покой. Не о себе забочусь — мальца жалко.

— Украли, мол, и все тут, — домогаясь своего, подучивал Харя.


Верещага постоял, потоптался в нерешительности, не зная, идти ли в острог или вернуться домой, затем подозвал к себе и толкнул Федорку в калитку, и доверительно зашептал Харе:

— Твоя взяла. Сам принесу. Как стемнеет, приходи за Енисей, к причальному плоту, там буду.

— Не вздумай лукавить, Верещага, — сухо проговорил Харя. — Сделаешь свое — не обижу.

Тем временем стрельцы привели Маганаха в караульню Спасской башни, отдали в волосатые руки Гриди. Палач подхватил пастуха за шкирку, как котенка, и легко, словно играючи, подержал на весу в ожидании воеводского слова.

— Соболей не сыскали, — сказал городничий и отступил к двери, считая, что он свое сделал исправно.

Михайло Скрябин, по-весеннему одетый в тегиляй и атласный колпак, ткнул толстым пальцем в Маганахову распахнутую грудь и спросил:

— Зачем опять наведался в город?

Ивашко метнулся к воеводе, сделал торопливый поклон:

— Не вели пытать инородца. Он приехал к тебе, отец-воевода.

— Ой, спаси бог, к тебе, бачка, — отозвался Маганах.

— А коли ко мне, зачем же не пришел сам.

— Он собирался… — у Ивашки сорвался и осел голос.

— Ужо всыпьте ему за долгие сборы. Пяток батогов.

Гридя с удивительной легкостью бросил Маганаха себе на колено, обнажил его широкую желтую спину, и засвистели с прикриком удары. По лопаткам, по пояснице:

— Вжик… Вжик…

— Помилуй, отец-воевода, холопа твоего верного, неразумного. Нет на инородце никакой вины! — жалобно просил Ивашко.

Скрябин, не обращая внимания на Ивашкины слова, выждал, когда палач кончит свою работу, и еще с угрозой спросил у Маганаха:

— Зачем опять в городе?

Маганах с явным сожалением поглядел в окаменевшее лицо воеводы, словно это пороли не самого Маганаха, а Скрябина:

— И-эх, бачка…

— С кем сносился?

— У меня был. Позволь слово молвить, отец-воевода. Иренек послал его выкрасть Табуна. А парень этот не хочет служить Иренеку. И еще говорит он, мол, Ишей умер…

Воевода теперь чутко слушал Ивашку, соображая, что если Маганах не кривит душой, то за Табуна можно взять богатый выкуп. Киргизы не поскупятся на отборных соболей, коли вздумали ставить Табуна начальным князем. А кого же больше? Лют князец в бою, и хитер, и коварен, а в Киргизской орде его страшатся и почитают не менее, чем Ишея.

Поверив Ивашке, Скрябин приказал палачу отпустить Маганаха с богом. Пусть поживет в городе до той поры, как киргизы станут выкупать Табуна. Тогда Маганах волен ехать на все четыре стороны, но если злым умыслом убежит из города раньше, отвечать за него головой придется Ивашке.

Кровавые рубцы на спине у пастуха в тот день залечивал Верещага, который раздобыл у соседей шматок старого гусиного сала, принес лист подорожника. Маганаха осторожно, чтобы не причинить ему острой боли, положили на лавку впалым животом вниз, и дед легонько, одними кончиками пальцев, растирал и смазывал ему вспухшую синюю спину. Маганах не стонал и не охал, лишь подрагивал всей кожей, когда Верещага дотрагивался до болячек.

Молчалив и задумчив был в тот вечер Верещага. Полечив Маганаха, он что-то долго искал в сенях, не нашел, ругнулся себе под нос, стукнул сухим кулаком по лестнице и полез на поветь. Федорко хотел было помочь ему, спросил, что деду надобно, а тот только протяжно вздохнул, будто конь на трудном подъеме, и снова за свое. Обедать не сел, сказался хворым — брюхо, мол, режет. А к вечеру решил поспрашивать по избам испытанного средства от рези — молотой черемухи.

Пока Верещага где-то ходил, Ивашко попросил Маганаха все рассказать об Ойле. Как она там? Не передумала ли старая Тойна отдавать младшую дочь за крещеного киргиза?

— Мать хвалит тебя, что ты живешь в городе с русскими, и Торгай хвалит. А Ойла и Харга песни поют про тебя. Ты слышал?

— Слышал.

— Пошли Мунгату подарок и Хызанче тоже. Тогда они позволят Ойле идти с тобой в русскую церковь.

— Ладно, — сказал Ивашко и спросил с тревогой: — Шанда не приезжал больше?

— Нет, однако. Шанда тебя караулил, теперь ему нечего делать в нашем улусе.

— Добро, коли так.

Верещага вернулся, не найдя у соседей черемухи: зима длинная, в пирожках да с блинами уже все съели. Люди советуют натощак водки выпить с солью покруче. Достал из-под лавки кувшин самогона, налил чарку себе, Ивашке, Маганаху. Выпили, и дед завздыхал и трижды осенил себя широким крестом. Ивашко аж рот раскрыл от удивления: никогда не замечал такого за дедом. Если, бывало, и перекрестит себя, то безо всякого усердия, будто мух отгоняет.

Молился в темном углу Верещага и утром другого дня, когда вихрем пронесся по городу страшный слух: на берегу Енисея, у самой воды, нашли убитого целовальника. И больше всего поражались в остроге тому, что душегубы не потрогали Харины деньги, что были при нем. Видно, помешал кто-то.

Убийц среди городских людей не нашли. Воевода сказал, что сделали это, видно, немирные инородцы, тайно пришедшие в ту ночь из тайги, и отправил царю грамотку, в ней же просил прислать побольше пороха и пищалей, и добрых казаков, потому как не удержаться на Красном Яру малыми силами.