Дикая кровь

— Заходит солнце, гревшее меня… Я советую вам во всем поддерживать Табуна. Нет, он не всегда мудр, но с характером, хитер и дерзок, если чувствует за собой силу. А теперь дайте мне свои руки. Хочу унести с собой их прикосновение — горестную память о том, что я жил на земле.

Он взял протянутые ему руки и слабо пожал их холодными сухими пальцами. Ему казалось, что остаток последних своих сил он передает живущим своим сыновьям. А сам Ишей уже давно мертв, его нет, хотя грудь, когда-то могучая грудь богатыря, все еще дышит и глаза суетливо шарят по лицам Иренека и Айкана.

Нет, начальный князь еще не сказал всего. Он попросил Айкана придвинуться поближе и проговорил шепотом:

— На Красном Яру есть у меня внук. Подумайте, как вернуть его в Киргизскую степь. Не сердитесь на него — он не виноват, что был захвачен русскими и они сделали все, чтобы парень забыл свою родину. Постарайтесь разбудить в его сердце память о нашей степи.

— Хорошо, мой повелитель, — качнул головой Айкан.

— Отец, — поправил Ишей.

Когда сыновья поклонились Ишею и вышли из юрты, Иренек, испытавший вдруг облегчение, неподалеку приметил пастуха Маганаха и подозвал его. Спросил, сузив цепкие ястребиные глаза:

— Ты зачем приехал?

— Я не приехал. Я пришел, потому что у меня нет коня. Его угнали цирики Алтын-хана. Я хочу видеть начального князя Ишея, чтобы рассказать ему все.

— Он умирает.

— Мне нужен конь, пусть самый худой конь, который есть у тебя. Я поеду к Алтын-хану и убью этого старого, злого монгола!

— До Алтын-хана далеко. Вот если бы ты поехал на Красный Яр…

— Убивать русских я не стану, они не убили меня, когда я был там, — решительно сказал Маганах, пытаясь уйти.

— Тебе не надо никого убивать. Ты освободишь из тюрьмы князя Табуна. В остроге прогуливают аманатов и… Мы поговорим с тобой, как это сделать.

— Я поеду на Красный Яр!

Иренек, довольный тем, что пастух внезапно согласился с его предложением, увел Маганаха в свою юрту. Айкан остался у юрты отца провожать к Ишею тех, кого тот хотел видеть. У Ишея за вечер и ночь побывали остальные его дети, побывали все жены, невестки, приехавшие с соседних стойбищ князцы.

На безмолвном и стылом рассвете, когда жить стало совсем ни к чему, Ишей отвернулся к решетке юрты и тихо умер.





21


Уж и не рад был Ивашко, что заикнулся о проданной Родионом пищали. Больше месяца молчал, все думал, надо ли говорить воеводе ту правду. А как противился Ивашкину доносу дед Верещага! Всякий раз, когда Ивашко по делам собирался в острог, дед почесывался и бормотал сердито:

— Отведи тебя Бог от смертного греха!

И грех все-таки случился, да он и не мог не случиться, потому что Ивашко, отправляясь из Москвы в Сибирь, клялся государю на вечную верность. И еще потому, что, как решил Ивашко, чем больше огненного боя будет у немирных киргизов, тем дольше будут они воевать против русских и тем больше прольется неповинной крови. А приехал Ивашко на Красный Яр, чтобы помогать здешнему воеводе установить прочный на все времена мир между русскими и киргизами. Ивашко — сам киргиз, ему близка судьба своего народа, из которого он вышел и от которого не отречется никогда. Ему по душе была Родионова храбрость и доброта. И он не желал Родиону погибели, надеялся, что Скрябин смилостивится, он с атаманом одного поля ягода, оба начальные люди, но пример Родиона научит всех служилых в остроге, как приходится отвечать за изменные дела.

А сейчас под колючим и твердым взглядом Скрябина пожалел, что сказал обличительное слово. Двигая широкими бровями, воевода угрожающе предупредил:

— Ну как неправда твоя обнаружится, быть тебе на дыбе, киргизятин Ивашко!

Васька Еремеев, буква в букву записавший все, что говорил Ивашко, отложил лебяжье перо и слегка наклонился к воеводе:

— Атамана Кольцова к расспросу?

Воевода сам кликнул городничего, который и впустил Родиона в горницу съезжей избы. Атаман, пригнувшись в двери и враз заслонив ее всю, вошел своей легкой размашистой походкой, в его крупном лобастом лице не было ни страха, ни раскаяния, будто он и не предполагал, по какому делу может понадобиться Скрябину. Браво отвесил низкий поклон воеводе и тряхнул волосами.

Но Михайло Федорович был стреляным воробьем. Он знал людские повадки и умел разглядеть за бесшабашностью хитрость, за кажущейся простотой — лукавство, за видимой прямотой — вину. И беззаботный вид атамана только подстегнул воеводу к непременному и дотошному сыску.

— Отвечай, свет мой Родион, какова нонешняя круглая цена пищали.

Родион вскинул изломанную бровь, удивленно посмотрел на воеводу, затем с нескрываемой заносчивостью — на Ваську и Ивашку. Что это, мол, воевода шутки шутить вздумал, ведь государево оружие, а особенно то, что с огненным боем, никак и никому не продается. Но коль скоро Родиона спросили, он должен ответить. И, задорно почесав затылок, атаман ухмыльнулся:

— Подешевели пищали, отец-воевода, супротив прежних годов. Сколько давали за одну, столько дают за две.

— То-то, вижу, трезв ты. Али ужо соболишками получил с Мунгата?

Родион захлопал глазищами, удивился и того более:

— Про что ты, отец-воевода? Кто возвел навет на холопа государева безвинного? — и строго кивнул на Ивашку: — Он?

Стиснув зубы, Ивашко молчал, давая спесивому атаману высказаться до конца. Неужели так и откажется от всего, что говорил Ивашке? Да что там говорил — напрямки грозил убийством.

Молчал и воевода, пристально наблюдая за решительным в споре Родионом. А тот железным кулаком с размаху хрясь себя в грудь — и к воеводе:


— Оговор, отец-воевода! Ежели про то киргиз поведал, так пусть он прежде расскажет, как крещеную девку Санкай у попа купил для нехристя, да как к нему, к Ивашке, тайные гонцы от Ишея по ночам ездили.

Скрябин перевел взгляд на Ивашку, насупленного, неукротимого, белого от злости. Скорее не на Родиона — на себя злился киргиз, что уступил тогда хитрому Курте, польстился на даровую юрту, что стал так пространно говорить с Итполой, когда нужно было сразу же достойно встать и уйти.

Но плох был бы воевода, если б он позволил ловкому и заносчивому Родиону увести себя от дела, по которому начался сыск. Наступит черед — разберется он и в Ивашкиных винах, а теперь недосуг ему слушать побаски о чем-то ином, кроме как о проданной инородцу пищали.

— Али крепкое вино память отшибло, что напрочь забыл про запретную торговлишку с Мунгатом?

— Может, оно так и есть. Может, и позабыл, — хватаясь за протянутую воеводой спасительную руку, поспешно сказал Родион. — Да где ж я пищаль взял бы?

— Про то узнаем, мой батюшка, — холодно бросил Васька, не взглянув на атамана.

— Оно так, — согласился Родион. — Про все сыскивать надобно. Вон казаки у меня денежным жалованьем недовольны. Мало-де получаем…

Воевода нахмурился на Ваську, а Родиону сделал нетерпеливый знак, что он может идти. Шаркнув подошвой сапога в поклоне, атаман вышел неспешно, с высоко поднятой головой, словно разглядывая что на потолке съезжей.

— Слышал, мой свет, что сказал Родион? — спросил Ивашку Михайло Скрябин.

— Слышал, ан речь его лицемерна, отец-воевода.

— Бесчестен атаман, а уж дурит и того более, — строго сказал Васька.

Неожиданная поддержка подьячего приободрила Ивашку. Киргиз заговорил убежденно, с привычной горячностью размахивая руками:

— Сам пищаль видел! Хызанче, Мунгатова молодая женка, показывала, сведайте у Степанки Коловского! У казака Якунки!..

Дома Верещага разъяренным медведем всплыл на оторопевшего Ивашку, не дав тому даже снять шубы. То ли уже встречался с Родионом, и тот ему что сказал, то ли по смятению киргиза догадался, но старик был лют, каким его не доводилось видеть постояльцу до сих пор. Ивашко даже не подозревал в нем такой лютости.

— Всякая сорока от своего языка гибнет, — угрюмо сказал Верещага. — Не станет тебе прощения от Родивона. И плавать тебе в Енисее с дыркою в темени, и защиты ни у кого не проси — ее не станет.

Ивашко ничего не ответил деду. Обиженный Верещагиной резкостью, с этого дня он старался реже видеться с дедом, больше слонялся по городу, когда с Федоркой, а чаще один. А виделся с Верещагой — оба упорно помалкивали. Лишь как-то старик сказал:

— Васька Еремеев был по неотложному делу. Так ты не водись с ним, остерегайся. У Васьки в товарищах лютый разбойник и вор Харя.

Если бы знал дед, что подьячий — пока что единственный человек, кто заступился за Ивашку перед воеводой. Пусть и не от доброты душевной, где ее Ваське взять, а от неприязни к Родиону, но Васька теперь в прочном союзе с Ивашкой. Правда, была еще кое-какая надежда на Степанку и Якунку, что они честно признаются во всем воеводе. Не станут же выгораживать виноватого и огульно оговаривать Ивашку. Какие они тогда верные слуги государю-батюшке!

Однажды вечером Васька перехватил Ивашку на потонувшей в сугробах дороге в Алексеевском крае и шепнул:

— Стой на том!

Киргиз и сам не собирался отступаться от своих правдивых слов. Верил, что пробудится, заговорит совесть в Родионе, склонит он перед воеводой повинную голову. А Родион последние дни много пил и нигде не появлялся.

Только через месяц, уже весной, снова потребовал воевода Ивашку и с ним Якунку и Степанку. Спросил киргиза, не передумал ли винить храброго красноярского атамана в измене — было время над тем поразмыслить.

— Пищаль я видел. И слышал, что говорила Хызанче.

— Так было? А ну, сын боярский!

Степанко решительно замотал головой:

— Не!..

— Теперь ты, Якунко, говори!

— Чего уж… Кака така пищаль?.. Никакой пищали я не знаю…

У Ивашки оборвалось и упало сердце. Как докажешь теперь, что оба очевидца испугались, пошли на поводу у Родиона? Однако этого от них и следовало ждать: он атаман, да и крут бывает — люди сплошь боятся его. А что им до раздоров с киргизами? Каждый соблюдает здесь свою выгоду.

Васька же бойко поскрипывал пером да посмеивался уголком рта. Ивашко аж разозлился: чему ухмыляется человек, чему радуется?

Воевода был мрачен, что ночь ненастная.

— Велю пытать всех! — сказал жестко.

Казаки совсем приуныли и не заметили сразу, как в горницу вошел городничий с пищалью в протянутых руках и положил ту новенькую пищаль на стол перед воеводой.

— Она? — спросил Скрябин.

— Истинный крест — она! — воскликнул Якунко.

— И то похожа! — косо глянул на пищаль сын боярский.

Воевода сердито затопал сапогами, заводил бровями и в конце концов выгнал казаков из съезжей. Степанко на чем свет ругал себя и Родиона, что быть им теперь битыми кнутом. Делал, как лучше, а вышло хуже некуда. Подрагивал спиною и Якунко: палач Гридя сечет похлеще, чем Хызанче.