Дикая кровь
Часть 28 из 62 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Дементий почесал пятерней в затылке, вспоминая прожитое, — пожил, слава богу, всего испытал и повидал на веку — и начал не совсем уверенно:
— Отец мой родом из Старого Дуба Северского, а убит он под Кромами. Я же млад остался в своей скудной вотчине на Дону. В вотчине ж остался дядя мой Микифор Злобин. И я на Дону гулял шесть годков.
— Ты, братец, про службу царскую, — сказал воевода. — За нее кладут жалованье.
— Дал Бог и послужить, — оживляясь, заговорил Злобин. — Из Москвы был я послан на Коломну к князю Василию Федоровичу Масальскому и в той Коломне в осаде от литовских и русских людей сидел. Да служил под Москвою с боярином с князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким — много добр был ко мне, — и был я с донскими казаками есаулом под Смоленском и там мужика убил, да не единого; под литовским городом Любичем служил в рати Дмитрия Михайловича Пожарского, боярина, князя. И под Калугу пришел с Пожарским же. А на Красный Яр съехал с воеводою Архипом Федоровичем Акинфовым…
— Добро, — остановил его Скрябин. — Что было на Красном Яру, про то нам доподлинно известно. Иди с богом, Дементий Андронович, напишу я грамотку батюшке-царю.
— Смилуйся, отец-воевода, напиши, — Злобин, кланяясь, спиной отступил к двери.
Когда атаман вышел, Михайло Федорович в задумчивости вздохнул и пухлой ладошкой стукнул по столу:
— На сей день забот довольно.
Васька вскинул спутанную бороду — будто того и ждал. Он спешно собрал исписанные листы бумаги, гусиное перо, песочницу, положил все это в шкатулку резного красного дерева, тонко звякнул постоянно висевшим у него на кушаке ключом:
— Пойду-ко к целовальнику нашейную казну сосчитаю.
— И то дело, — одобрил воевода.
А на пороге, зацепив плечом косяк, уж взметнулся Родион Кольцов, строгие глазищи уставил на Михайлу Федоровича:
— Дозорщики сказывают, что киргиз Табун за ясаком приходил, качинцев люто мучил.
Воевода, вскинув кулачищи, подскочил к Родиону и крикнул гневно:
— Табун?
— Сын княгини калмыцкой. Вот уж годов двадцать бунтует супротив нас, многие разбои чинит, — вполголоса подсказал Васька.
— Оно так. Чуть не до смерти побил ясачного качинца. Однако дозорщики идут. Дозволь, отец-воевода, позвать их к тебе, — сказал Родион.
— Зови, — воевода хмуро обошел стол и в ожидании казаков сел на свое место.
Покрякивая с мороза, в съезжую вошли Артюшко и Куземко, увидели воеводу — смолкли. Знать, не прошла даром наука, которую Гридя преподнес им по воеводскому приказу.
— Сколь их было, киргизов? — истово глядя на Богородицу, нетерпеливо спросил Скрябин.
— Про то нам, отец-воевода, никто слова не молвил, — ответил Артюшко, выступив чуть вперед.
— Никто не молвил… — сердито передразнил воевода. — Ну а ежели Табун зло умыслил супротив нас?
— Ничо!
Родион заслонил Артюшку нывшим от удара плечом: наскребет на свою голову, дурной. Воевода молча уперся лопатой бороды себе в грудь и грозно задвигал бровями. Молчал и Васька, обычно дававший Скрябину какие-то советы.
— Разве что идти Табуну наперерез? — вкрадчиво сказал Родион.
— Да в аманаты его! — в ярости возгласил воевода, вскакивая, — ан поспеем ли перехватить злодея?
— Пошто не перехватить, если послать казаков к Ачинскому острогу. Табун из тайги в те степи выйдет.
— Башкаст ты, Родион, хоть и бражник отменный, — отходя от гнева, с похвальбой в голосе протянул Скрябин.
— Да кого послать к Ачинску?
— То обдумаю, Родион. А пока что посылай за Бабуком Татушевым, толмачом поедет… Про воровской приход Табуна никто разведать не должен, потому как очень уж дерзок князец, и чтобы другим князцам неповадно было заниматься разбоем. Поймаем, посадим в аманаты, — тогда и кликнуть про то не грех, — и к Ваське: — Вот какие они, поминные соболи, про которые ты мне нашептывал. Еще одни такие поминки — и государева казна совсем пуста будет.
Пока посыльный ездил за Бабуком, Артюшко и Куземко толклись в холодных сенях приказной избы. Им велено было ждать. А приехал Бабук — казаков снова повели к воеводе. В наказание, что в пограбленном улусе не расспросили толком о Табуне, надумал Скрябин послать их под Ачинск ловить того князца. Впрочем, может быть, совсем и не в наказание: просто поверил Михайло Федорович в отвагу этих двух казаков, что им не в диковинку удалое ратное дело.
Завидев Скрябина, Бабук обвис телом, грохнулся на колени:
— Здравствуй, бачка!
— Князца Табуна видел когда?
— Нет, бачка.
— Увидишь. Лови киргиза и тащи-ко в острог.
— Блоху в портах ловим, бачка, и Табуна поймаем.
— Поедешь вот с ними, — воевода пальцем ткнул в грудь Куземке и Артюшке. — Грамотку отпишу, чтоб ачинские казаки помогли вам скрутить князца-изменника. Езжайте, бог с вами.
Крупными ошметьями косо повалил снег. Дорога на глазах портилась. Воевода взглянул на непогодь и накрепко наказал: и вечером, и ночью глядеть в оба и ехать безо всяких остановок, чтобы опередить Табуна.
18
На Святки в городе великий крик и звон:
— Послы явились!
— Уж и подарков привезли от царя мугальского!
— Каки-таки поминки — еле ноги унесли.
Народ мутными, говорливыми ручейками потек к острогу, чтоб поглазеть на вернувшихся из Киргизской земли казаков, услышать от них самих истинную правду, опасаться ли красноярцам теперь нового воинского прихода монголов. Мужики и женки принарядились, как на праздник, в самое лучшее, что у кого было: из-под шуршащих на ходу шубенок всем напоказ вышитые рубахи да жаркие сарафаны выглядывали, подолами на ветру полоскались: платы цветастые так и бросались встречным в глаза. А больше все-таки шло в острог всякой казацкой рвани.
В самом остроге с утра глухо и пусто было — нигде ни души. Одни стрельцы с побелевшими на морозе бердышами, во весь рот позевывая от навалившейся на них скуки, сторожили съезжую избу, да, проводив последних богомольцев с заутрени, соборный поп Димитрий позвякивал железом — вешал замок на церковь, чтоб никто спьяна не вломился в храм Божий и не осквернил матерщинным словом и действом святое место.
Послы же все еще были дома. Степанко у порога горницы развязывал попахивающие дегтем и конским потом переметные сумы, доставал из них завернутый в тряпицы заплесневелый табак, доставал осторожно, чтоб не рассыпать бисер в мешочках, и ругался без удержу. Зря провозил товар. С кем поведешь в степи торг, когда битых два месяца безвыходно просидели в одной юрте? Того же Ивашки приходилось ему опасаться: учен и смекалист киргиз, все указы царские ему известны, не ровен час — шепнет про запретный торг воеводе, не рад будешь и соболям.
Феклуша захлопотала у печи, наскоро собирая мужу обед, раскудахталась:
— Худо без тебя, Степанушко. Одна-одинешенька маялась.
Степанко оторвался от дела, недоверчиво повел бровью:
— А он? Куземко?
— Куземку загнал воевода в бор, все там лес рубили для острожного ставлення.
— А новокрещен?
— Сено возил с покосов, чтоб монголам на сожженье не оставлять.
— Острогу-ка что воевода поставил?
— Ни сажени. Бревнами укатали весь берег Качи, а строить не строили.
— Растащат теперь бревна. Как есть растащат, — вслух подумал Степанко, проходя под иконы за стол.
Феклуша жарко истопила баню, из неплотно прикрытой двери валил пар. Сняла с повети свежий березовый веник, нашла мужу на смену исподники и рубаху.
Уж и парился Степанко с дороги, нещадно нахлестывал себя жгучим веником по спине, по бокам. Похлещет да на каленые камни плеснет ковш воды, на камнях зашипит, облаком пыхнет, и Степанко снова лезет на скользкий полок. Когда ж от жары обмирало сердце и перехватывало дух, то, отбросив веник и корытце с водой, стрелою вылетал из бани и, как пес, поскуливая, голышом катался по снегу.
А потом, пунцовый и потный, крякая, пил можжевеловое вино и хлебал редьку с ледяным квасом, то и дело обтираясь кончиком петухами расшитого рушника. Хотел послать за Куземкой — праздник все-таки, одному гулять и грешно, и скучно, — да едва заикнулся, как Феклуша, пригорюнясь, сказала:
— В Ачинский город послан. На Чалке уехал.
— На каком Чалке?
— На нашем. Атаман ему, Родионко Кольцов, так приказал.
— А кто он мне есть, атаман? Я сам в детях боярских значусь! — загордился Степанко. — Мало что работника от двора оторвали, да еще и коня с ним.
— Коня-то и жалко, Степанушко.
— Ведаю, кого тебе жальчее. Чего уж там!
Может, и дольше ворчал бы хозяин, но в окно заскреблись, забарабанили шумливые казачата, колядовавшие по городу. Просиявшая Феклуша со смехом впустила их во двор и тут же цепочкой провела всю ватажку в избу. Казачата были как на подбор — годков по десяти, в сползших на глаза отцовских шапках, в обтрепанных по подолу полушубках. Один из них, чуть побойчее, подставил хозяйке холщовый мешок, наполовину заполненный вкусными подарками, и орава заскоморошничала, запела тонкими, заливистыми голосами:
Кто не даст пирога,
То корову за рога,
Телку за холку,
Быка за хвост
На великий пост.
— Отец мой родом из Старого Дуба Северского, а убит он под Кромами. Я же млад остался в своей скудной вотчине на Дону. В вотчине ж остался дядя мой Микифор Злобин. И я на Дону гулял шесть годков.
— Ты, братец, про службу царскую, — сказал воевода. — За нее кладут жалованье.
— Дал Бог и послужить, — оживляясь, заговорил Злобин. — Из Москвы был я послан на Коломну к князю Василию Федоровичу Масальскому и в той Коломне в осаде от литовских и русских людей сидел. Да служил под Москвою с боярином с князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким — много добр был ко мне, — и был я с донскими казаками есаулом под Смоленском и там мужика убил, да не единого; под литовским городом Любичем служил в рати Дмитрия Михайловича Пожарского, боярина, князя. И под Калугу пришел с Пожарским же. А на Красный Яр съехал с воеводою Архипом Федоровичем Акинфовым…
— Добро, — остановил его Скрябин. — Что было на Красном Яру, про то нам доподлинно известно. Иди с богом, Дементий Андронович, напишу я грамотку батюшке-царю.
— Смилуйся, отец-воевода, напиши, — Злобин, кланяясь, спиной отступил к двери.
Когда атаман вышел, Михайло Федорович в задумчивости вздохнул и пухлой ладошкой стукнул по столу:
— На сей день забот довольно.
Васька вскинул спутанную бороду — будто того и ждал. Он спешно собрал исписанные листы бумаги, гусиное перо, песочницу, положил все это в шкатулку резного красного дерева, тонко звякнул постоянно висевшим у него на кушаке ключом:
— Пойду-ко к целовальнику нашейную казну сосчитаю.
— И то дело, — одобрил воевода.
А на пороге, зацепив плечом косяк, уж взметнулся Родион Кольцов, строгие глазищи уставил на Михайлу Федоровича:
— Дозорщики сказывают, что киргиз Табун за ясаком приходил, качинцев люто мучил.
Воевода, вскинув кулачищи, подскочил к Родиону и крикнул гневно:
— Табун?
— Сын княгини калмыцкой. Вот уж годов двадцать бунтует супротив нас, многие разбои чинит, — вполголоса подсказал Васька.
— Оно так. Чуть не до смерти побил ясачного качинца. Однако дозорщики идут. Дозволь, отец-воевода, позвать их к тебе, — сказал Родион.
— Зови, — воевода хмуро обошел стол и в ожидании казаков сел на свое место.
Покрякивая с мороза, в съезжую вошли Артюшко и Куземко, увидели воеводу — смолкли. Знать, не прошла даром наука, которую Гридя преподнес им по воеводскому приказу.
— Сколь их было, киргизов? — истово глядя на Богородицу, нетерпеливо спросил Скрябин.
— Про то нам, отец-воевода, никто слова не молвил, — ответил Артюшко, выступив чуть вперед.
— Никто не молвил… — сердито передразнил воевода. — Ну а ежели Табун зло умыслил супротив нас?
— Ничо!
Родион заслонил Артюшку нывшим от удара плечом: наскребет на свою голову, дурной. Воевода молча уперся лопатой бороды себе в грудь и грозно задвигал бровями. Молчал и Васька, обычно дававший Скрябину какие-то советы.
— Разве что идти Табуну наперерез? — вкрадчиво сказал Родион.
— Да в аманаты его! — в ярости возгласил воевода, вскакивая, — ан поспеем ли перехватить злодея?
— Пошто не перехватить, если послать казаков к Ачинскому острогу. Табун из тайги в те степи выйдет.
— Башкаст ты, Родион, хоть и бражник отменный, — отходя от гнева, с похвальбой в голосе протянул Скрябин.
— Да кого послать к Ачинску?
— То обдумаю, Родион. А пока что посылай за Бабуком Татушевым, толмачом поедет… Про воровской приход Табуна никто разведать не должен, потому как очень уж дерзок князец, и чтобы другим князцам неповадно было заниматься разбоем. Поймаем, посадим в аманаты, — тогда и кликнуть про то не грех, — и к Ваське: — Вот какие они, поминные соболи, про которые ты мне нашептывал. Еще одни такие поминки — и государева казна совсем пуста будет.
Пока посыльный ездил за Бабуком, Артюшко и Куземко толклись в холодных сенях приказной избы. Им велено было ждать. А приехал Бабук — казаков снова повели к воеводе. В наказание, что в пограбленном улусе не расспросили толком о Табуне, надумал Скрябин послать их под Ачинск ловить того князца. Впрочем, может быть, совсем и не в наказание: просто поверил Михайло Федорович в отвагу этих двух казаков, что им не в диковинку удалое ратное дело.
Завидев Скрябина, Бабук обвис телом, грохнулся на колени:
— Здравствуй, бачка!
— Князца Табуна видел когда?
— Нет, бачка.
— Увидишь. Лови киргиза и тащи-ко в острог.
— Блоху в портах ловим, бачка, и Табуна поймаем.
— Поедешь вот с ними, — воевода пальцем ткнул в грудь Куземке и Артюшке. — Грамотку отпишу, чтоб ачинские казаки помогли вам скрутить князца-изменника. Езжайте, бог с вами.
Крупными ошметьями косо повалил снег. Дорога на глазах портилась. Воевода взглянул на непогодь и накрепко наказал: и вечером, и ночью глядеть в оба и ехать безо всяких остановок, чтобы опередить Табуна.
18
На Святки в городе великий крик и звон:
— Послы явились!
— Уж и подарков привезли от царя мугальского!
— Каки-таки поминки — еле ноги унесли.
Народ мутными, говорливыми ручейками потек к острогу, чтоб поглазеть на вернувшихся из Киргизской земли казаков, услышать от них самих истинную правду, опасаться ли красноярцам теперь нового воинского прихода монголов. Мужики и женки принарядились, как на праздник, в самое лучшее, что у кого было: из-под шуршащих на ходу шубенок всем напоказ вышитые рубахи да жаркие сарафаны выглядывали, подолами на ветру полоскались: платы цветастые так и бросались встречным в глаза. А больше все-таки шло в острог всякой казацкой рвани.
В самом остроге с утра глухо и пусто было — нигде ни души. Одни стрельцы с побелевшими на морозе бердышами, во весь рот позевывая от навалившейся на них скуки, сторожили съезжую избу, да, проводив последних богомольцев с заутрени, соборный поп Димитрий позвякивал железом — вешал замок на церковь, чтоб никто спьяна не вломился в храм Божий и не осквернил матерщинным словом и действом святое место.
Послы же все еще были дома. Степанко у порога горницы развязывал попахивающие дегтем и конским потом переметные сумы, доставал из них завернутый в тряпицы заплесневелый табак, доставал осторожно, чтоб не рассыпать бисер в мешочках, и ругался без удержу. Зря провозил товар. С кем поведешь в степи торг, когда битых два месяца безвыходно просидели в одной юрте? Того же Ивашки приходилось ему опасаться: учен и смекалист киргиз, все указы царские ему известны, не ровен час — шепнет про запретный торг воеводе, не рад будешь и соболям.
Феклуша захлопотала у печи, наскоро собирая мужу обед, раскудахталась:
— Худо без тебя, Степанушко. Одна-одинешенька маялась.
Степанко оторвался от дела, недоверчиво повел бровью:
— А он? Куземко?
— Куземку загнал воевода в бор, все там лес рубили для острожного ставлення.
— А новокрещен?
— Сено возил с покосов, чтоб монголам на сожженье не оставлять.
— Острогу-ка что воевода поставил?
— Ни сажени. Бревнами укатали весь берег Качи, а строить не строили.
— Растащат теперь бревна. Как есть растащат, — вслух подумал Степанко, проходя под иконы за стол.
Феклуша жарко истопила баню, из неплотно прикрытой двери валил пар. Сняла с повети свежий березовый веник, нашла мужу на смену исподники и рубаху.
Уж и парился Степанко с дороги, нещадно нахлестывал себя жгучим веником по спине, по бокам. Похлещет да на каленые камни плеснет ковш воды, на камнях зашипит, облаком пыхнет, и Степанко снова лезет на скользкий полок. Когда ж от жары обмирало сердце и перехватывало дух, то, отбросив веник и корытце с водой, стрелою вылетал из бани и, как пес, поскуливая, голышом катался по снегу.
А потом, пунцовый и потный, крякая, пил можжевеловое вино и хлебал редьку с ледяным квасом, то и дело обтираясь кончиком петухами расшитого рушника. Хотел послать за Куземкой — праздник все-таки, одному гулять и грешно, и скучно, — да едва заикнулся, как Феклуша, пригорюнясь, сказала:
— В Ачинский город послан. На Чалке уехал.
— На каком Чалке?
— На нашем. Атаман ему, Родионко Кольцов, так приказал.
— А кто он мне есть, атаман? Я сам в детях боярских значусь! — загордился Степанко. — Мало что работника от двора оторвали, да еще и коня с ним.
— Коня-то и жалко, Степанушко.
— Ведаю, кого тебе жальчее. Чего уж там!
Может, и дольше ворчал бы хозяин, но в окно заскреблись, забарабанили шумливые казачата, колядовавшие по городу. Просиявшая Феклуша со смехом впустила их во двор и тут же цепочкой провела всю ватажку в избу. Казачата были как на подбор — годков по десяти, в сползших на глаза отцовских шапках, в обтрепанных по подолу полушубках. Один из них, чуть побойчее, подставил хозяйке холщовый мешок, наполовину заполненный вкусными подарками, и орава заскоморошничала, запела тонкими, заливистыми голосами:
Кто не даст пирога,
То корову за рога,
Телку за холку,
Быка за хвост
На великий пост.