Дикая кровь

— Алтын-хан приглашает — надо ехать, — близоруко щуря узкие глаза, сказал он и сделал короткое движение к выходу.

— Говори ты, Талай, — Ишей чуть повернулся к алтырскому князцу.

— Мы все стали вошью за твоим воротом, князь Ишей, и как скажешь ты, так и сделаем. Но если бы я был на твоем месте, то покорился бы Алтын-хану, — произнес Талай тихо, словно боясь, что его услышат снаружи.

В юрте установилась гнетущая, неловкая тишина. Князцы, затаив дыхание, нетерпеливо ждали последнего Ишеева слова, а он, вдруг окаменев мясистым лицом, с сожалением и досадой размышлял о судьбах доверенных ему родов. Много лет тайно мечтал Ишей о сильном киргизском государстве с постоянной хорошо обученной армией, которая могла бы противостоять русским и монголам. Однако для этого нужно было сосредоточить всю власть в Алтысарах, на что князцы других улусов не согласились бы. Неразумные, они забывают, что дружные сороки одолеют и верблюда. Вся беда в раздробленности народа, и тот же Талай ни за что не даст своих алтырцев и сагайцев в объединенное войско, если не увидит от похода близкой выгоды для себя.

Вот и теперь стремятся идти на поклон к Алтын-хану князцы, чьи улусы он уже громит и чьи будет громить завтра. А вот Ишей опросит князцов, кочующих на русском порубежье, вдали от Алтын-хана, что скажут они в эту нелегкую минуту.

— Говори ты, Изерчей.

Юркий, круглолицый и жидковолосый князец Изерчей, чье летнее стойбище у голубоокой речки Сереж на тополиной равнине, богатой травами и никогда не знающей засухи, оправил редкую с проседью бороденку и протянул убежденно:

— Идти под защиту русских.

Изерчей не согласился со своей матерью Абакай. Ему хочется жить мирно на прекрасной земле предков.

— Ты, Сенчикей.

— Зачем кочевать к Алтын-хану?

Ишей и не рассчитывал на иные ответы. Но как он может связать то, что не вяжется? Как не дать разгореться давно тлеющему огоньку споров? Кому он должен сейчас высказать предпочтение? Кто из князцов прав? Однако Ишей не мог не считаться и с настроениями своих воинов, воины были против Алтын-хана, но понимали, что даже с помощью русских вряд ли победят монголов в открытой степи. Прольются потоки крови, и Киргизская земля замрет и опустеет. И сказал Ишей, повелительно подняв руку:

— Мы покидаем степь, уходим в тайгу, где устроим засеки. Алтын-хан потеряет нас, как охотник теряет вдруг ускользнувшую дичь, и вернется ни с чем за Саянский камень.

Но в лагере Ишея была еще одна, и довольно существенная сила, которую он сейчас не учитывал и вообще с которой всерьез не считался: молодые князцы, они в большинстве своем были за неотложный уход в подданство к Алтын-хану, чтобы затем вместе с ним грянуть истребительной войной против русских. Они, стиснув зубы, промолчали на совете, да их никто ни о чем и не спрашивал, а теперь, когда начальный князь сказал свое окончательное слово, Иренек, самый несдержанный из них, вскочил и запальчиво возразил снисходительно поглядевшему на него отцу:

— Как бы ни был мудр человек, он не предугадает истинных намерений Кудая. Ты, владеющий всей землей киргизов, не станешь ли сожалеть о том, что не послушался Алтын-хана.

Ах, эта упрямая молодежь, от нее только и жди спесивого неразумия и неповиновения! А может, Иренек и стоящие за ним князцы уже тайно снеслись с Алтын-ханом и за дряхлеющей, костлявой, как у старого орла, спиной начального князя уже созрела измена? Но они слепы, словно щенята, и глупы, если верят старому хорьку Гомбо Эрдени, присвоившему себе громкий титул Золотого царя. Их нужно остановить, встряхнуть, образумить, пока еще не поздно, потому что одна глупость влечет за собой другую, и чем это кончится, знает лишь один великий повелитель добрых духов. А больше никто!

— Ты хотел сказать, мой достойный сын, что властелины не всегда бывают правыми. Но кто им судья? И, поверь мне, они бы делали больше ошибок, если бы поступали по советам тех, кого еще не посетила мудрость, — устало произнес Ишей, закрывая выцветшие умные глаза. — Я не держу тебя, Иренек, ты можешь сейчас же ехать со своими верными друзьями к сварливому Алтын-хану, он с нетерпением ожидает вас.

— Зачем я должен ехать в леса? Моя земля — степь!

— Повторяю: ты волен отправиться к монголам.

— Не сердись, повелевающий всем народом, но я принимаю твой воистину добрый совет! — выкрикнул Иренек, выскакивая из юрты.

Старые князцы неодобрительно покачали головами. Ишей ничем не выдал кольнувшего в сердце гнева.

Было решено кочевать в тайгу в тот же день. Но не успели князцы взлететь на оседланных, нетерпеливо бьющих копытами коней и разъехаться по своим улусам, как киргизские дозоры встретили в логу у озера Тус и проводили к Ишею известного монгольского зайсана Дага-батора с девятью обвешанными оружием конными цириками[5]. Зайсан был в яркой парадной одежде: в голубом с золотыми блестками чапане, надетом поверх собольей шубы, в остроконечной шапке с бархатным малиновым верхом.

После взаимных приветствий разгоряченный бешеной скачкой Дага-батор удовлетворенно сказал Ишею и присутствующим в юрте князцам, что могущественный повелитель монголов великий Алтын-хан, да продлятся его славные годы, помирился со своим дорогим племянником Мерген-тайшою и милостиво приглашает киргизов от своего имени и от имени своего доблестного сына Лопсана на большой праздник, а праздник тот будет в походной ставке хана — в широком междуречье Ербы и Теси.

— Тебе представляется подходящий случай проведать грозного и солнцеподобного повелителя многих земель и народов, — сказал Ишей Иренеку так, чтобы эти слова услышали и монголы, и молодые киргизские князья.

Назавтра, едва рассвело, зайсан Дага-батор с цириками и тридцатью киргизскими князцами ускакал в ханский лагерь. А Ишей, выждав, когда всадники скроются за снежными холмами, приказал спешно разбирать юрты и гнать стада в сторону Енисея. Ишей не мог позволить лукавому Гомбо Эрдени перехитрить начального князя киргизов, сына великого Номчи.





13


Нет дождя без туч, нет качинца без коня. Когда Маганах проснулся и узнал, что монголы угнали Чигрена, пастух грудью ударился о землю и застонал, будто раненый лось. И видели люди улуса, как в отчаянии бился Маганах головою об острые камни, и снег в том месте был мокрым и алым от крови.

Мать старалась поднять сына, ухватив его за вытертый воротник козлиной шубы. Но Маганах падал снова и снова, и распухшие его губы не в силах были сдержать страшного вопля.

Два долгих дня и две тревожные ночи Маганах провалялся на собачьих шкурах, сипло и прерывисто дыша и ни с кем не разговаривая, провалялся без воды и пищи. Когда ему подносили молоко или воду, когда подавали кусок вареного мяса, Маганах свирепо поводил затекшими чернотой, запавшими глазами и рывком отворачивался. Куда только и девалось его доброе к матери и сестренкам, его мягкое, нежное сердце?

Маганах хотел умереть. Зачем ему жизнь, когда он опять не человек, у него нет своего коня, нет быстрого, как ураган, Чигрена. Но духи не слушались Маганаха, они не забирали его к себе, и на третий день несчастный пастух задумал найти Чигрена во что бы то ни стало. Найти и выкрасть.

Маганах решительно отбросил обледенелый полог юрты, во вспухшее лицо ему ударила метель. Но прежде чем пуститься в дальний путь, пастух по ходу солнца трижды обежал вокруг засыпанного снегом жилья, чтобы поиск коня был удачным. Потом, пошатываясь, снова вошел в юрту и, ни с кем не говоря и никого не замечая, привесил к поясу тугой отцовский лук и колчан со стрелами, взял волосяной, поющий на ветру аркан, сунул за пазуху жгут вяленой баранины и, провожаемый жалостливыми взглядами людей, покинул улус.

Он шел торопливо, словно боясь опоздать к чему-то, но не на юг, куда монголы отогнали его Чигрена, он шел в противоположную сторону, к Красному Яру. Нет, не к казакам красноярским шел пастух — он стремился к истокам Большого Кемчуга, к родовой горе Мунгатова улуса. Сюда в начале лета, едва на березах взрывались почки, ежегодно ходили молиться качинские роды. Они просили гору дать им большое прибавление в скоте и щедро угощали аракой. Это была гора-отец, дававшая плодородие не только лошадям и овцам, но и людям.

Под низким зимним солнцем вокруг стлалась белая степь, лишь глубокие распадки да овраги тускло отсвечивали голубым, они казались заплатами на старой, дырявой кошме. Степь, неведомо от кого, там и сям караулили угрюмые могильные камни, прикрытые пушистыми снежными малахаями.

Маганах не выбирал удобного пути, а шагал прямиком по холмам и распадкам. Он встречал на неоглядной снежной целине затейливое узорочье следов разных зверей и зверушек и угадывал, что происходило здесь до него. Вот, тычась острым носом в сугроб, бегал горностай. Вот размашисто уходил от лисы в караганник пугливый заяц. А на самом гребне бугра совсем недавно крошил сугробы небольшой табунок диких коз.

К исходу второго дня пути набрел на отчетливый глубокий след лошади, даже нескольких лошадей. След уходил куда-то в степь, но Маганах пошел навстречу ему, в лесистые горы. Минули ночь и день и еще ночь, и зоркому взгляду пастуха наконец открылась отец-гора в густой щетине припорошенных метелью темных елей. Синий снег в долине был местами выше колен и таким вязким, что хватался за кожаные сапоги. Маганах все чаще останавливался, чтобы перевести дух.


С трудом достигнув подножия священной горы, он немного постоял, отдыхая, затем достал из колчана сорванный еще в степи про запас пучок травы ирбен, высек кресалом огонь и развел в затишье костер. Трава густо задымила, от нее повеяло знакомым, родным с детства запахом привольных пастбищ. И тогда Маганах вскинул к стылому небу сведенные холодом руки и громко крикнул:

— Ой ты, стоящая выше всех других гор, родовая гора качинцев, сделай так, чтобы я умер… или чтобы мой, самый быстрый на свете, конь Чигрен снова был у меня! Ты все можешь, гора-отец!

Гора услышала Маганаха и немало подивилась тому, что у пастуха-качинца могли украсть единственного коня. Гора была далеко от улуса и не знала, конечно, что Маганах тогда крепко спал, утомленный дальней поездкой. А монголы налетели бурей, даже собаки не успели взлаять — не то пастух непременно проснулся бы в своей юрте.

Маганаха мучил голод. От жгута мяса остались одни перетертые крошки, но и то, что у него было, он, не задумываясь, бросил в жертву отцу-горе, чтобы этим подношением задобрить ее. Он рассчитывал добыть себе еду на обратном пути: можно убить рябчика — много их кормится в перелесках, или тетерева, ворону или галку, а если уж очень повезет, то и козу — теперь, когда в тайге нападало много снега, умные козы вышли в степь.

И прежде бывало, что Маганах не ел подолгу, иногда даже неделями, но все кончалось благополучно: выходил к людям в улусы или зимовья, а то убивал зверя или находил съедобные коренья сараны или кандыка. Нужно только совсем не думать об еде, и тогда будет легче выносить голод. А еще нужно срезать ножом тальниковые или березовые палочки, положить их на брюхо и спину и туго затянуть поясом — брюхо сожмется и перестанет просить пищи.

Маганах возвращался в степь уже по другому лошадиному следу, который сперва вел строго на юг, именно туда, куда нужно пастуху. Но, вынырнув из крутобокого ложка, след коленом повернул к Енисею. Повернул и Маганах: след ведет к стойбищу, там можно поесть и затем уж идти дальше.

Однако вскоре след, поплутав по мелколесой тайге, забрал еще левее и вдруг потерялся в мшанине горного распадка. Значит, кто-то блудил или, выехав в степь, решил вернуться на Красный Яр. Рассчитывать на скорую встречу с людьми в необжитых Кемчугских горах не приходилось, и тогда Маганах, круто изменив направление, пошел наугад по нетронутому снегу.

Маганах сразу же сообразил, что след увел его далеко в сторону от родного улуса. Если теперь заходить домой, то потеряешь день и ночь, а пастух спешил, ему был дорог каждый час, пока его Чигрен был живым и пасся в табунах свирепого монгольского Алтын-хана. Надо, пожалуй, затянуть пояс еще потуже и совсем позабыть, что есть на земле душистое мясо, сметана и сарана.

Дичи, как ни поглядывал пастух на деревья, нигде не было. Дважды натыкался на козьи следы, но козы, взорвавшие снег, бежали совсем не туда, куда стремился он. Наконец на одиноком кургане увидел на голых камнях шумливую стаю ворон. Достал лук, стрелу-свистунку, смахнул набежавшие от холодного ветра слезы и прицелился.

Но стая с криком взлетела. И уже не веря в удачу — ворону трудно убить на лету на пятьдесят-шестьдесят шагов, — Маганах пустил стрелу. Тенькнула тетива, свистунка тонко запела, и ворона, что была ближе всех к стрелку, перевернулась через голову в воздухе и черным клубком рухнула вниз. А Маганах, обрадованный метким выстрелом, испустил гортанный победный клич, хрипло рассмеялся и, размахивая над головой луком, сколько было сил кинулся к распластанной на снегу птице.

Но из-за спины Маганаха неожиданно, крупными прыжками, выскочил матерый волк. Он пролетел всего в двух шагах от человека — Маганах мог бы луком свободно дотянуться до него, заметь зверя чуть раньше. Волк давно шел за пастухом, с ходу зарываясь в снег, когда человек останавливался и оглядывался. Волк боялся напасть на Маганаха, еще не совсем потерявшего силы, зверь шел и ждал своего часа.

Волк заметил сраженную стрелой ворону и теперь стремительно скакал к ней, буровя глубокие сугробы. Он был тоже голоден и, презрев всякую опасность, опередил спешившего к добыче соперника. Конечно, Маганах мог еще достать зверя стрелой, но какое-то время промедлил. Он только угрожающе крикнул сильному зверю:

— Ой!

Волк щелкнул оскаленными зубами, схватил ворону и все так же резво, прыжками, пошел под угор, делая частые петли. В дымной снежной замяти был виден лишь широкий темноватый ремень на его могучей спине и обвислый распушенный хвост.

От горькой обиды Маганах ткнулся головой в сугроб и в отчаянии замолотил снег кулаками.

— О-у-у! О-у-у! — совсем по-звериному кричал он. Кричал до тех пор, пока ему не перехватило горло. Затем в порыве досады и страха выхватил кривой нож из холодных деревянных ножен, чтобы одним ударом умертвить себя. И, уже готовый к смерти, он в то же мгновение вспомнил своего Чигрена. Вспомнил его красиво поставленные уши, его сильную грудь и тонкие, будто точеные, ноги. И опять закричал Маганах, но теперь уже тише, как бы внутрь себя:

— О-у-у! О-у-у!

Он долго сидел на заледенелом снегу и, растерянно оглядываясь по сторонам, думал, как же случилось, что он, лучший охотник степи, не набросил на волка аркан. Это его попутал сам Айна, которому почему-то не хочется, чтобы Маганах нашел и взял себе Чигрена.

Приближалась долгая ночь. Потемнели и скрылись из виду дальние горы, в черноте замигала над ними одинокая робкая звезда. Маганах должен был отдохнуть, и он опустился в ближний колок, набрал беремя сушняка и вскоре крепко уснул у разложенного на снегу костра.

Пастух надеялся, что завтра он выйдет к улусу на Интиколе. Но когда, еле живой, достиг этого степного озера, то увидел на голом его берегу только одни кучи навоза. Люди давно откочевали отсюда. На стойбище остался умирать лишь выхудавший до костей старый пегий пес. Он даже не поднял лобастой головы, не пошевелил облезлым хвостом. Только один его глаз, большой, выпуклый, медленно ходил за человеком.

Маганаха затошнило от нестерпимого голода, и он подумал, что нужно убить и сразу же съесть собаку. Маганах понимал, что иначе ему не выжить, что только в этом сейчас его спасение. Ведь степь мертва, люди покинули ее в ужасе перед монголами, никто в степи не накормит, а коз здесь еще мало. И пусть пес неимоверно худ — у него есть теплая кровь, которая вернет Маганаху силы.

Но, встретив мутный собачий взгляд, пастух пожалел пса. Во всей степи теперь было их двое, обездоленных, голодных, всеми покинутых. Пусть уж пес околеет сам.

Маганах с резким стуком вставил нож в деревянные ножны и, не оглядываясь, чтобы не было больше соблазна, побрел прямиком далее, словно слепой.



Киргизских князцов в монгольском лагере встретили, как нищих, презренных кыштымов. Никто из воинов, не говоря уже о зайсанах, не оказывал им подобающих знаков внимания, кормили их скудно, из тех же сальных котлов, из которых ели цирики, и бывало так, что князцам при дележке пищи доставались лишь обглоданные кости. Было обидно вдвойне: в котлах варилось мясо скота, насильно забранного монголами у киргизов. На глазах у Атаяха зарезали его любимого буланого жеребенка, которого князец растил и холил для своего сына. Стиснув зубы, Атаях глядел, как бился жеребенок, плотно прижатый к земле сильными коленями цириков, как учуял он князца и жалобным ржанием звал на помощь, звал хозяина в толпе чужих, страшных людей. Глупая и добрая скотина, разве могла она понять, что сам Атаях находится здесь почти в том же отчаянном положении. Улусы езерцев разгромлены и вконец разграблены, привольная степь опустела. Единственно, кто мог сейчас защитить киргизов, это дядя Атаяха, джунгарский контайша Богатур, но он был далеко за Саянами и еще ничего не ведал о разорительном набеге Алтын-хана.

Монгольский лагерь находился в выходящей к Енисею широкой горной долине и делился на две части: по извилистой реке Ербе, прижимаясь к рваным ее берегам, стояли шатры воинов Алтын-хана, а неподалеку по реке Теси расположились цирики Мерген-тайши. Большой, покрытый тугим желтым шелком шатер, с высоким шпилем, на котором висел пышный конский хвост, стоял в междуречье, у подножия крутобокого песчаного холма. Этот шатер служил хану для приема знатных гостей. Его охраняли стоявшие справа и слева у входа плечистые и рослые воины в темно-красной одежде, с обнаженными кривыми бухарскими саблями. Под страхом смерти никому не разрешалось подходить к ним ближе, чем на расстояние полета стрелы.

— Конь слушается плети, народ слушается сильного и недоступного властелина, — сказал Иренек. Он завидовал строгому порядку, издревле установленному у монголов: чем далее отстоит от людей хан, тем большим почетом и уважением они окружают его. А в скромную юрту Ишея может войти когда угодно не только любой родовой князец, но и любая собака, потому-то отец медлит и советуется там, где нужно приказывать, уговаривает, где нужно ломать хребты.

Прошло уже несколько дней, как киргизские князцы вместе с зайсаном Дага-батором прискакали на поклон к Алтын-хану. Поселили их не сразу, и то в простых мужицких юртах. Хан не только не приглашал их к себе, но и совсем не спрашивал о них, словно их здесь и не было. Это выводило самолюбивых киргизов из себя, особенно надменного и подозрительного Бехтена, он брезгливо морщился, водя длинными ушами, и приговаривал:

— У дружбы сало, у вражды кровь!

Бехтен уже глубоко сожалел, что, соблазненный Дага-батором, вместе с молодежью поехал к Алтын-хану. Легче сделать любую, пусть самую далекую зимнюю перекочевку, чем терпеть всяческие невзгоды и унижения от властолюбивого монгола, который считает киргизов своими вечными кыштымами. Ишей прозорлив, он предвидел это и злорадно смеется теперь над одураченным Бехтеном и над другими князцами, послушавшимися медоречивого Дага-батора.

А ведь Алтын-хан — Бехтен в этом был совершенно уверен — больше сердился на киргизов из-за хитростей того же Ишея.

Помнит хан, как пятнадцать лет назад приходил к нему русский посол, который вручил Гомбо Эрдени письмо от Белого царя и дорогие государевы подарки. Тесак в серебряной оправе, два золоченых кубка, серебряную братину, а еще аглицкие сукна, турецкий атлас — всего и не перечтешь сразу, что тогда получил спесивый хан. И щедро одарял его царь лишь затем, чтобы Гомбо Эрдени не отводил киргизов от высокой государевой руки.

А два года спустя Алтын-хан отправил своих испытанных послов к Белому царю. Русские встретили их с особой пышностью, досыта напоили заморскими винами, накормили отменными сибирскими яствами. А были в том посольстве Алтын-хана два улусных киргиза — проводник и кашевар, — посланные Ишеем тайными соглядатаями. Они следили за каждым шагом монголов, за посольскими беседами их с русскими. И когда один из послов, Дурал-табун, сморенный крепким вином, уснул, киргизы решили его тут же убить, чтобы напрочь сорвать начавшиеся переговоры. Проводник выстрелил в посла из лука и тяжело ранил в горло и в грудь.

Русские принялись пользовать кабарожьей струей и травами и все-таки вылечили Дурал-табуна. Другие монголы ушли в Москву — с посольством все кончилось хорошо. Но злопамятный Алтын-хан не мог забыть Ишеевой подлой измены, время от времени он приходил из-за Саян и наказывал киргизов за их вероломство и коварство.

Может быть, Бехтен поступил бы точно так же на месте Ишея, но сейчас он думал о начальном князе гордо и недобро, считая его главным виновником очередного разбойного набега Алтын-хана. Про это он и сказал Иренеку, зная, как нетерпимо стал относиться тот ко всему, что замышлял и делал Ишей. Но, вопреки ожиданию, на сей раз Иренек не поддержал Бехтена:

— Орел должен знать о намерениях змеи, подбирающейся к его гнезду.

«Ты многое начинаешь понимать, Иренек, во многом умеешь разбираться. А это плохо для настоящего киргиза, — с искренним сожалением думал Бехтен. — Правда не там, где мудрость, а там, где сила, только там». О том, что можно как-то соединить мудрость и силу, Бехтен не задумывался.