Дикая кровь

— Ты не бойся, Чигрен, у меня есть тугой лук, есть каленые стрелы, — сказал пастух, потянувшись твердой рукой к колчану. — А волки осмелели, они вышли, однако, к самому улусу. Вот и знай, Чигрен: воют они к недобру, к войне. Так говорят старики.

Только вымахал взмыленный конь на бугор, Маганах увидел внизу кровавую от зари кривую саблю Чулыма, а на ближнем его берегу — разорванную цепочку юрт и уходящие высоко в небо тихие дымки. Донеслось призывное ржание пасущихся коней, что рассыпались по речной пойме. Из долины потянуло крепким запахом овечьего навоза, гари и вяленого мяса.

Улус встретил Маганаха привычной людской суетой у костров и беззлобным потявкиванием знакомых пастуху собак. Качинцы в недоумении опять разводили руками, дивились красавцу Чигрену, зверь-конь, дивились, как скоро съездил на нем пастух на Красный Яр. И лишь длиннокосый шаман Айдыр, проездом случившийся здесь, с недоверием посмотрел на счастливого Маганаха.

— Разве нет иноходцу дороги? Разве не хватает обманщику слов? Мне служат сто духов, и все они сказали, что Ишей не давал тебе Чигрена и что это не его бегун.

Маганах почесывал затылок и снисходительно посмеивался: шаман, а духи тебя совсем не слушают. Они глухи и ленивы, однако. Если, шаман, не веришь — посмотри у коня тамгу.

Люди осторожно со всех сторон приблизились к приплясывающему у веревочной коновязи Чигрену. Маганах, довольный тем, что ему завидуют, ласково потрепал бегуна по широкому крупу и показал всем черный, выжженный на левом стегне знак: сверху вниз перечеркнутая подкова. Это была хорошо известная в степи родовая тамга начального киргизского князя.

И еще, подумав, рассудили степняки: зачем бы пастуху хвастаться чужим конем? А если пастух украл Чигрена, то зачем он признается, где украл?

Так до поздней ночи растревоженным огромным пчелиным гнездом гудел улус, а когда вышедший из-за облака пугливый месяц пригляделся к степи и увидел, что юрты уснули, и сам уже собирался прикорнуть за горой, тишину раздробил неистовый перестук копыт, и тогда снова послышались торопливые и возбужденные голоса многих людей. Подстегиваемый тревогой, Маганах стремглав выскочил из юрты табунщика, у которого он остановился, и, еще ничего не соображая, по росной траве кинулся к пасшемуся неподалеку Чигрену. Конь встретил хозяина сдержанным дружеским ржанием, тогда успокоенный Маганах не спеша вернулся к юртам и при тусклом белом свете молодого месяца увидел гарцующих на бегунах воинов в высоких боевых шлемах и тяжелых панцирях. Их было трое, и старшим у них был сын езерского князя Иженея — Атаях. Размахивая над головой длинным копьем с привязанным к древку черным конским хвостом, Атаях пронзительно кричал:

— Люди! Кочуйте за Июсы, в горы и тайгу! Монголы пришли войной. Они уже грабят наши улусы! Отгоняйте свой скот, осекайтесь в черных лесах и в глухих ущельях!

Настегивая коней плетьми, посланцы Иженея стремительно умчались в глухую ночь. А внезапно объятый паникой улус забегал, закопошился, визгливо заголосил. Спешно, с пронзительным блеянием и мычанием поднимались для перекочевки стада и отары, в знобкой темноте на ощупь разбирались ребристые юрты, и туго затянутые веревками тяжелые вьюки накрепко приторачивались к седлам. Где-то посреди этого растревоженного огромного муравейника взлетел тонкий, отрывистый голос родового князца:

— Эк-кей! Монголы! Монголы! Эк-кей!

Маганах взял под мышку седло, перекинул через плечо узду и, позвякивая бившими по ногам стременами, бросился к Чигрену. Раздумывать было некогда, следовало спешить в Мунгатов улус, где парня давно уже ждали мать и две сестренки. Они были теперь совсем рядом с кочевьями Иженея, и им очень нужна была помощь и защита Маганаха. Даже самое небольшое промедление грозило смертью.





9


Когда Ишей был несмышленым парнишкой, мир для него не простирался далее родовых кочевий отца. Умирал в очаге огонь, выстывало в юрте, и ему казалось, что дрожит, коченеет от мороза весь мир. Уезжал отец на войну — мальчик думал, что воюют все. А шумел в улусе праздничный пир — значит, было весело во всех улусах большой Киргизской земли.

Со временем, когда Ишей раздался в плечах и заусател, он узнал, что есть много иных степей и иных народов. К Номче из-за хмурого Саянского камня не раз приезжали в гости спесивые монголы и черные калмыки, из-за копьеголовой снежной горы Ханым — белые калмыки, а в Томск через многие реки и черную тайгу ездил Номча к русским. И у каждого народа были свои нерушимые обычаи и свои начальные князья, и эти князья вели между собой жестокие войны: каждому хотелось силою и обманом сделать другие народы своими кыштымами. Ишей помнил, как в родную ему Киргизскую землю вторгались войной монгольские и джунгарские цирики, степь дрожала и глохла тогда от гулкого топота и ржания их коней, солнце погасало в едком дыму пожарищ. А когда, натешившись битвою вдоволь, враги уходили, стоны, плач и проклятия долго слышались в опустевших долинах Абакана и Уйбата, Енисея и Июсов. Сам Ишей не раз ездил с ясаком за Саяны, чтобы не попасть в немилость к монгольским владыкам и предупредить новые опустошительные набеги.

Пришли в степь русские, и киргизы стали платить ясак им, надеясь на ратную помощь России против монголов и калмыков. Номча дружелюбно встретил первых послов Белого царя. Он не только указал им племена, еще не обложенные ясаком, но и добровольно послал аманаткой в Томск свою жену в 1608 году, году Человека.

Может, и жить бы киргизам под высокой государевой рукой, торговать бы да мирно ездить друг к другу, когда бы не жадность томских начальных людей, которые польстились однажды на дорогую соболью шубу Номчиной жены.

Жалея ту шубу, Номча ругал себя за доверчивость, сокрушался и негодовал. В отместку он налетел на томские подгородные волости и дочиста разорил их. И потом, умирая, завещал вечную вражду к русским своему сыну Ишею.

Теперь Ишей стал старым и мудрым. Он по небу считает годов и дней прохождение, когда месяц вновь возродится и когда у луны покажутся два уха. Он знает, в чем смысл жизни народов и их правителей, знает, почему начинаются войны и зачем они нужны. Теперь Ишею ясно, что причиной раздора между русскими и киргизами была не одна пограбленная соболья шуба. Платя ясак русским, киргизы рассчитывали, что Россия строго накажет монголов за разорительные набеги, не даст им разбойничать по эту сторону Саян, но томичи были малочисленны, слабосильны в сравнении с кочевыми государствами Монголии. И тогда Номча задумался, стоит ли платить ясак, не лучше ли объединиться с монголами против России, чтобы навсегда изгнать из степи русских и вернуть себе кыштымов, по своей и не по своей воле ставших людьми русского царя. И случай с жениной шубой стал лишь предлогом для многолетней ссоры.

Ишей всегда помнил мятежный завет Номчи, не раз, подражая отцу, ходил войною под Кузнецк и Томск, Енисейск и Красный Яр. На Уйбате в жестоком бою разбил предприимчивого воеводу Тухачевского, вернул взятых у него же, Ишея, верблюдов, коней и пленников. Киргизы задаривали монгольских и джунгарских тайшей, как только могли, чтобы повернуть их против Белого царя. Но те опасались войны с могущественной Россией. Поняв это, Ишей сник и стал терпимее относиться к неизбежному соседству русских.

Весть о новом вторжении монголов в Киргизскую степь привез Ишею его зять, сын Иженея Атаях. Начальному князю в тот день нездоровилось, к нему даже звали знаменитого шамана шаманов длиннокосого Айдыра, который камлал над Ишеем без отдыха от зари до зари, изгоняя злые болезни. И хотя Айдыр все-таки добился своего — больной почувствовал себя много лучше, — Ишей принял Атаяха, еще лежа в постели. Когда Атаях, почтительно склонив голову, вошел в юрту и поприветствовал хозяина, Ишей разглядел на нем стальной панцирь и калмыцкий боевой шлем с золотыми письменами, и слабое сердце старика больно сжалось от предчувствия большой беды. Слегка привстав на кожаных подушках, Ишей нетерпеливо спросил:

— В каких горах дует ветер, в бою с кем звенят мечи?

Атаях поправил на груди панцирь и сделал решительный шаг к Ишею.

— Владеющий улусами всей Киргизской орды, — начал он, низко кланяясь. — Да будет известно тебе, что по Абакану-реке пришел к нам монгольский Мерген-тайша. Мой отец Иженей велел передать тебе, что уже льется кровь народа…

Из горла Ишея вырвался сдавленный крик, похожий на предсмертный орлиный клекот. Начальный князь бессильно откинулся на подушки и, блуждая печальным взглядом по украшавшим юрту цветным бухарским коврам, маральим и лосиным рогам, заговорил так тихо, что Атаях едва разобрал его слова:

— Бурундук насобирал орехов и угостил медведя. Медведь за это погладил его по спине, и бурундук стал полосатым.

— Мерген-тайша стоит на устье реки Ербы в полутора днях езды от твоего улуса. У тайши семьсот конных цириков, — продолжал Атаях, глядя в медное от вспыхнувшего костра древнее лицо Ишея.

Начальный князь отечными веками полузакрыл свои уставшие глаза и так долго лежал, сложив на груди сухие руки, словно мертвец. Испуганный Атаях хотел было окликнуть его, но морщинистые тонкие губы Ишея раскрылись и с трудом прошептали:

— Пусть Иженей откочевывает на Июсы.

Атаях встрепенулся и устремился к выходу. Ишей ни словом, ни жестом не остановил его, а когда немного погодя, приоткрыв полог, в юрту осторожно заглянул Айкан, отец поднял слабую руку, запрещая входить. Ишей размышлял о том, что значит столь внезапный приход племянника Алтын-хана — Мерген-тайши — в Киргизскую степь и что предпринять в этом случае ему: пожаловаться ли русским или немедля снестись с джунгарами? Но, может быть, своевольный Мерген-тайша явился к киргизам без непременного позволения Алтын-хана, тогда нужно неотложно просить помощи у Алтына Гомбо Эрдени.

Сейчас Ишей ничего не мог решить. Он не в состоянии был остановиться на какой-нибудь одной мысли. У него вдруг надвое раскололась голова, и холодный пот крупной дробью выступил на высоком смуглом лбу. Ишею опять стало нестерпимо душно, его мучила жажда, ему хотелось позвать кого-нибудь, чтоб поскорее подали воды или кумыса, но голос сломался, Ишей даже сам не слышал его.

Тогда, превозмогая злую болезнь, князь с огромным трудом перевернулся, поднялся на четвереньки и медленно, острыми локтями подбирая под себя ковры и узорчатую кошму, стал подвигаться к выходу. Казалось, ему недостанет сил переползти эту, ставшую вдруг бесконечной, юрту, но он сделал последнее, нечеловеческое усилие — и вот уже коснулся прикрывавшего дверь полога и свободно вздохнул пряным, целительным воздухом степи.

О повелитель всего земного добрый бог Кудай, научивший киргизов веселиться, сними с усталого сердца Ишея все заботы, сделай так, чтобы оно радостно запрыгало и всегда было юным и беспечальным! Пусть стихнут смертоносные грозные голоса пищалей и не свистят стрелы, и под ноги чужеземцам не стелются белогривые ковыли! Пусть не чадят в степи погребальные кладки киргизов!..

Ишея подняли верные телохранители, напоили его крепким настоем маральих пантов и опять уложили в юрте. И так, в одиночестве, пролежал он еще два дня, и ему стало легче дышать и думать. А его выздоровления поджидали многочисленные князья, съехавшиеся на совет в его улус со всей степи.

В юрте у Табуна не смолкал взволнованный разговор князцов о возможной войне с монголами. Подсчитывались людские силы, назывались имена самых достойных киргизов, кто смог бы встать во главе войска вместо больного Ишея, большинство склонялось вручить судьбу земли в предстоящих битвах езерцу Иженею и алтырскому князцу Талаю, впрочем, некоторые поддерживали и решительного Табуна, зная его стремление дружить с джунгарами, которые были извечными врагами Алтын-хана.


Князец Сенчикей, кочевавший на русском порубежье, советовал сперва хорошенько узнать намерения монгольского Мерген-тайши. Может, он пришел, чтобы воевать против Белого царя, тогда нужно всеми силами помочь тайше.

— Мерген разорил улусы Иженея и отогнал к себе многие табуны скота, — кричал толстый, большеухий Бехтен, размахивая черенком плетки перед самым носом Сенчикея.

У входа в юрту толпились молодые князцы. Рысьи глаза их горели неутоленной жаждой боев. Им было сейчас все равно, с кем воевать, лишь бы воевать, а не точить языки в полном бездействии. С лукавыми усмешками и явным превосходством поглядывали они на старших, которые, по их мнению, из подлой трусости готовы были совсем позабыть о родивших их матерях и предать землю и воду киргизов.

А пока орда спорила, добиваясь общего согласия, в долине озера Билекуль киргизские дозоры встретились с посольством монголов. В таких же, как у киргизов, высоких шлемах, но только с парчовыми лентами и волосяными белыми султанами вместо перьев, с круглыми бронзовыми щитами и калмыцкими пищалями, к Ишееву улусу они подъехали с громкими криками, которые должны были сказать киргизам, что у монголов против них нет и не может быть никакого злого умысла.

С посыльными Мергена-тайши говорил Табун. Он спокойно, как и приличествовало такому случаю, выслушал монгольского зайсана[3]. Тот сразу объявил, что Мерген-тайша не хочет воевать с киргизами. Напротив, он жаждет мира, он сам бежал из-за Саянского камня от идущего следом неразумного Алтын-хана Гомбо Эрдени. И Мерген-тайша настоятельно просит совета и помощи у могучего киргизского князя Ишея, чтобы навсегда покончить с Алтын-ханом.

Табун усмехнулся рискованному предложению Мерген-тайши и ответил зайсану:

— Нужна ли помощь вольному ястребу, стерегущему суслика? Однако последнее слово, как всегда, за начальным князем.

Ишей чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы самому говорить с заносчивыми посыльными людьми Мерген-тайши. Но когда Табун передал начальному князю просьбу племянника Алтын-хана, в миролюбивых действиях монголов Ишей заподозрил военную хитрость.

Зайсан просил принять его, потом шумно грозился и снова умолял принять, так как время не терпит, потому что Алтын-хан уже близко, и ему, зайсану, сегодня нужен твердый, окончательный ответ киргизов.

Ишей сослался на свое великое нездоровье. Но когда раздосадованный зайсан, в который уж раз, опять прибег к непозволительным угрозам, Ишей передал ему через Табуна:

— Посол может сказать Мерген-тайше, что так, как пришел он, у нас в гости не ходят.

А назавтра к Ишею, нахлестывая разгоряченных бегунов, прискакали доверенные люди самого Алтын-хана. Они сообщили, что могущественный Гомбо Эрдени пришел в Киргизскую степь с любимым сыном Лопсаном и четырьмя тысячами отборной конницы. Алтын-хан немедля звал к себе всех киргизских князцов. И еще требовал три тысячи лучших голов скота для прокорма войска, осадившего Мерген-тайшу на степном берегу Ербы.



И ветер же был в ту холодную осеннюю ночь! Он разлетелся по степи, словно крылатый богатырский конь, и когда с ходу кинулся в светлое озеро Билекуль, то вода в озере забурлила и выплеснулась на камышовые берега большими, выше юрт, валами. И Маганахов степной скакун, несравненный, легкий ногами Чигрен, пугливо отпрянул далеко в сторону от подкатившей к нему мутной волны. И тогда Маганах пустил коня по тропке, которая лежала повыше, на каменных буграх, дугою огибавших Билекуль.

Ветер нещадно сек лицо крупным, как бисер, песком, отчаянно гудел в ушах, как гудит перед ненастьем лесистая гора Арха в междуречье Июсов. И доносил он удушливый запах горелого войлока и навоза, и еще еле уловимый сладковатый запах крови.

Костров нигде не было. На костры может кинуться враг. Затаились улусы в непроглядной темноте стылой осенней ночи — разве сыщешь их в необозримом мертвом пространстве Киргизской степи? В каких-нибудь пяти шагах разве заметишь юрту, не проскачешь ли мимо? Даже хорошо знавший эти места Маганах не был уверен, что до утра найдет свой улус.

Но ему повезло. Только свернул с песчаного холма к озеру, только конь зашелестел копытами по сухому пикульнику, зоркие глаза Маганаха разглядели впереди небольшое стойбище. Псы не облаяли всадника — они его знали, — да и люди позакрывали их в юртах, чтобы собаки лаем случайно не выдали улуса.

Маганах, не расседлывая, стреножил Чигрена, постоял, прислушиваясь к таинственным ночным звукам. Казалось, улус совершенно вымер. Маганах не услышал человеческого голоса, только ветер уныло свистел над юртами, злой ветер с полуденной стороны, откуда на степь надвигалась беда, да в камышах протяжно стонала какая-то птица.

Пригнувшись, потихоньку, чтобы не разбудить мать и сестер, Маганах с сердечным замиранием скользнул в свою бедную пастушескую юрту. И сразу же в пляшущем красноватом дыму догоравшего костра увидел лучистые, радостные глаза дорогих людей. Как и в других юртах, здесь еще не ложились спать.

— Ты приехал, о сын мой, свет очей моих! — воскликнула старая Тойна, нетерпеливо протягивая руки и поднимаясь навстречу сыну. В этих ее словах прозвучали счастье встречи и тревога, и гордость за Маганаха, такого доброго и сильного, во всем похожего на отца. Маганах, разумеется, не помнит, как умер его отец, мальчику тогда было всего пять лет. А у Тойны так и стоит перед глазами тот ненастный день, когда раненного в грудь мужа привезли в улус — Мунгат кочевал тогда под Красным Яром и вместе с киргизами и тубинцами осаждал русский город. Юрты улуса стояли в крутой излучине Качи-реки. А было это в трудный для качинцев год Козы, когда подгородные качинские князцы отшатнулись от Белого царя и покинули свои извечные родовые кочевья.

Следом за матерью к Маганаху бросились шустрые сестренки Харга и Ойла с мелко рассыпанными по плечам девичьими косичками, принялись по-ребячьи радоваться, звонко хлопать в ладоши. Он обнял их и от души рассмеялся:

— Вы беспокоились обо мне? Но разве мой рыжий Чигрен, мой кровный брат, быстрый, что молния, не наготове? — и, гордо вскинув голову, пошел расседлывать коня.

Для Маганаха осталось загадкой, как в улусе среди глухой ночи вдруг узнали о его приезде. Когда он вернулся в юрту, на почетном месте уже сидел добрый Маганахов учитель старый Торгай, а рядом с ним, приготовившись слушать, примостились несколько парней и девушек. Но в эту ночь старик не рассказывал им сказок и не пел, он только расспросил своего ученика о Красном Яре, о приезде Атаяха в улус у горы Балых-таг и еще о многом, что сегодня казалось ему важным.

— На мирное слово миром отвечают, на войну — войной, — сказал он, запахивая овечью шубу и прощаясь. За ним потянулись остальные гости, явно недовольные тем, что Торгай не стал петь.

Маганах снял мягкие козьи сапоги и лег, согнувшись калачом у потухшего костра, и, натянув на себя волчий тулуп, уснул. Спал он крепко, непробудно, отсыпался за все бессонные ночи, проведенные им в пути. И не видел Маганах, как наступил серый и поздний осенний рассвет, и как на холодной заре вихрем налетели на улус монголы, и как они отгоняли косяк Мунгатовых коней, а заодно и пасшегося неподалеку от косяка красавца Чигрена. И не слышал Маганах, как бил о камень крепкими, что кремень, копытами и как пронзительно ржал его тонконогий конь, призывая хозяина.





10


В нетерпеливом ожидании воеводского слова, гибкий, с плоской грудью и крепкой шеей князец Атаях в полном, начищенном до блеска, боевом облачении с заложенными назад руками ходил перед съезжей избой, поглядывая на обступившие площадь острожные строения. Конечно, он узнал и высоко взнесенную в небо соборную церковь, и мрачный, прижатый к земле тюремный двор, и угловую, с деревянным штилем, Качинскую башню, хотя прошло уже двадцать лет. Еще при воеводе Акинфове Атаяха вместе с матерью и малолетними братьями взял в аманаты атаман Дементий Злобин. Хоть Атаяху и было тогда неполных десять лет, он запомнил на всю свою жизнь суровое чернобородое лицо Дементия.

Теперь Атаях давно сам себе князь и многого скота хозяин, у него свой большой улус, а острог все стоит на том же труднодоступном месте. Что ж из того, что стены местами поросли зеленым мхом, кое-где покосились и осели. Но взять острог по-прежнему будет не так просто: на лиственничных раскатах устрашающе горбились пушки, и все казаки — конные и пешие — были теперь с огненным боем. Разве что подтащить поболее бересты и смолья и поджечь ветхие стены? Да караулы углядят — потушат.

Атаях еще раз скользнул острым взглядом раскосых глаз по острожным строениям и грустно усмехнулся. Приехал на Красный Яр за помощью против монголов, а сам прикидывает, как лучше идти на город в воинский напуск. Однако все еще может случиться: сегодня — против монголов, а завтра — с монголами.

Тем временем воевода в съезжей советовался с атаманами да детьми боярскими, как быть, чтоб и смятение в остроге было невелико и чтоб лучшим образом подготовиться к встрече Алтын-хана, если он бросится вдруг на Красный Яр. Скрябин явно боялся несметной монгольской силы. Вжавшись в свое кресло под иконой, он ждал разумных советов. Но люди как бы потерялись, они ничего не говорили напрямки, не зная наверняка, придутся ли по душе Михайле Федоровичу их слова.

— По прошлым летам, так не похоже, чтоб киргизы шли набегом, — медленно, будто взвешивая слова, сказал Дементий Злобин. — Для походов на Красный Яр киргизы выбирали раннюю осень, когда народ оправлял жатву.

Скрябин смекнул, к чему клонит бывалый атаман. Злобин опасается, что никаких монголов в Киргизской степи нет, что все это — выдумка и военная хитрость Ишея. Красноярцы бросят силы на Ербу-реку, а киргизы тогда всеми своими отрядами кинутся к городу!

Воевода подумал, что атаман — воин попытанный во многих ратных делах и прозорливый, его на кривой не объедешь. Но Скрябина несколько смущал внезапный приезд Атаяха, старшего Иженеева сына. Для княжича это был довольно смелый шаг. Ведь стоит воеводе лишь приказать — и снова быть Атаяху в аманатах: лучшего заложника вряд ли можно найти. Князь Иженей, наверное, не решился бы на такой опрометчивый поступок, если бы замышлял какую-то хитрость против русских. Ведь кому-кому, а Иженею известно, что бывает с аманатами, когда острог оказывается осажденным.

— А при Архипе Акинфове Иженей был под Красным Яром? — спросил воевода.

Дементий понял, что пришло на ум Скрябину, и, как помелом, махнул густой и длинной — до пупа — бородой. Собственными глазами видел Иженей из-за Качи поголовную казнь на острожной стене, когда его родичей, тубинцев и киргизов, вешали. Можно ли позабыть про такое?