Дикая кровь

6


В воскресный безветренный и солнечный день ходил Ивашко по городскому шумному торгу, присматривал себе у казаков подходящего коня. К обеду вернулся домой, весело шагнул из ветхих сеней в избу и замер от удивления: Верещага ржавым ножом стены скоблит, а Федорко за ним лавки моет, покряхтывая воду в ушате носит.

— Или греха не боитесь? Или сегодня не праздник? — снимая кафтан, сказал Верещаге Ивашко. — А если узнает воевода?

— Человек про то и живет, чтоб грешить. А взойдет на ум воеводе тебя выпороть, так без вины на козла ляжешь.

Совсем не трудно было догадаться, зачем старик обихаживал многими годами прокопченное жилье. Уж очень не хотелось Верещаге отпускать от себя теперешних постояльцев, к которым он успел привязаться всем сердцем. Однажды расспрашивал дед Ивашку о белокаменных боярских хоромах на Москве, качал головой от удивления, а затем принялся расхваливать свою курную избу: уж и просторна горница, и светла, а уж как тепла зимой! Плохо Верещаге жить одному, да и кормежка деду посытней при Ивашке, не ходить нищим по дворам за куском хлеба, да и кто подаст милостыню в нынешнем голодном году? Саранча прожорливая еще в июне срезала все под корень — не на что надеяться служилым, а хлебное жалованье успеет ли в Красный Яр до ледостава?

Конечно, не все просят милостыню, есть и такие, которые на больших дорогах встречают людей с достатком и берут что надо, и дед по прошлым годам постарался бы тож не упустить своего, а теперь куда ему? Стар стал и немочен, и жалостлив, люди ведь тоже тварь божья, с некоторых пор дедова душа покоя и благости запросила.

С приходом Ивашки старик с явной неохотой отложил радовавшую его работу, послал Федорку на двор умываться и сам накоротке из ушата сполоснул руки водой. Спросил, чего доброго повидал Ивашко на городском торгу и почему вдруг коня себе не купил, как собирался сделать. И нужно брать не поджарого бухарца, бухарские кони тонконоги и слабосильны, казаки зарятся больше на русскую породу: она хоть и не так вышла статью — брюхо у нее отвислое, а супротив бухарской дюжее будет и много дешевле. К тому же русская воинской стрельбы не боится, сама на выстрелы скачет.

Верещага, морщась от боли в пояснице, с задумчивым, озабоченным видом походил туда-сюда по пахнувшей мокрым деревом избе и как бы невзначай обронил:

— Али что есть заявлять в таможне?

— К чему ты?

— Про то и таможенный голова говорил. Ведь ты не гость торговый.

— К чему речь, дедка?

— Ночью-то той, как ты приехал, душегубы были. Обманом в избу норовили. Ты спал, божья душа…

— Добро, что не открыл. Спас меня, — с легкой усмешкой поблагодарил Ивашко.

— Сердцем чуял: грабители. Так оно и вышло, — и, помолчав минуту, дед участливо добавил: — К чему юрта? Живи-ко, трень-брень, со мною, а? Разве в юрте когда оборонишься от ворогов?

— Хозяйство заводить хочу, чтоб скотину пасти, хлеб сеять. На степи угоже. Теперь я на службе государевой, кто тронет?

Зашвыркал дед синим хрящеватым носом, сердито засопел и ушел. И не просто куда-то вышел, а ушел надолго. Уж и отобедали рыбой да тюрей Ивашко с Федоркой, а его все не было. Прежде Верещаги заявился Родион Кольцов, встал у порога, заслонив дверь, рослый, могучий, засмеялся, погладил Федорку по круглой, местами бугристой голове:

— Ну как, человек божий, обшитый кожей?

— Слава богу, ему получше, — радуясь гостю, ответил Ивашко.

— Болезнь, она входит пудами, а выходит золотниками. Говорят-де Ивашко коня приискивает…

— Высматривал.

— Не торопись покупать. Отменного найдем, — уверенно, с открытой улыбкой подмигнул Родион. — А кто понесет напраслину, что меня послал к тебе Верещага, тому веры нет. Не посылал он и ни о чем не просил. Однако не слушайся деда, иди в степь. У меня тоже заимка неподалеку на Березовке-речке. Да Верещагу не забывай, ершист и крут он норовом, а к тебе пристал. Будешь в городе — не объезжай стороной.

— Ладно, — сказал Ивашко, провожая Родиона до ворот и еле поспевая за ним.

Верещага пришел домой лишь к ночи. Луна лила скупой дымчатый свет на вознесенные купола церквей, на крыши уснувших домов и острожные стены.

Ивашко еще не ложился спать и встретил деда у калитки.

— Где был? — спросил Ивашко.

— В степи. Траву искал.

— Нашел?

— Кабы так, — с тоскою слабо вздохнул Верещага.



Узнав, что братского поймали, сын боярский Степанко Коловский по настырному наущению воспрянувшей духом Феклуши притопал в съезжую и, как положено в таких случаях челобитчику, отвесил воеводе поясной поклон:

— Спаси тебя господи, батюшко Михайло Федорович. Окажи великую милость: вели расковать и отпустить несмышленого работника моего Куземку.

Воевода нахохлился, что филин, сердито сдвинул тяжелые брови. По всему видно, не понравилась ему эта нежданная просьба. Было бы из-за чего челом бить, а то так — смутьян и греховодник, одно слово — гулящий.

— Зачем сам молчит? Чай, язык у него не прикован.

— Не казнь ему башенное сиденье: не у дел и по самое горло сыт. А тут сено косить приспело, пшеничку жать.


— Известно ли тебе, что женка твоя по нему убивается, блинков и калачей носит? — добрея от едкой насмешки, сказал Скрябин.

— Так, — согласился Степанко. — Каков, однако, прок от работника, коли отощал, а?

В распахнутое настежь слюдяное оконце с берега Енисея забросило нарастающий гул перебранки. Казаки ругались у причального плота, ругались матерно и без останову. Воевода сурово поглядел вниз и волосатым кулаком погрозил кому-то. И мелкими шажками, как бы крадучись, опять подошел к Степанке.

— Истинно говоришь: какая от тощего польза. А женка у тебя пригожа, гладка. Ну, как грех?

— Пусть себе тешатся. Глядишь — в семью принесет прибавку.

— И то польза, — подтвердил воевода, потянувшись к гвоздю за бархатным колпаком. — Айда в караульню, к твоему захребетнику.

Свернувшись в клубок, гулящий сладко подремывал на полу. Когда дверь караульни распахнулась и в лицо Куземки резко ударил веселый сноп света, Куземко не открыл глаз и даже не повернул головы. Скрябин пристальнее присмотрелся к сидельцу, грозно позвал:

— Вставай-ко, собачий нос, — и топнул сапожищем.

Ржавая цепь жалобно звякнула, натянулась. Куземко проморгался и, сразу узнав Скрябина, спросил:

— Пошто водицы не дают, отец-воевода?

— Куда тебе водицы-то?

— Пить. Каши поел, солона гораздо.

Степанко хихикнул в кулак, высовываясь из-за широкой спины воеводы. Скрябин же осуждающе покосился на боярского сына и, махнув рукой перед носом, отступил к двери, не в силах более дышать спертой вонью караульни. Уже оттуда раздраженно спросил Куземку через плечо:

— Ждал милости, свет мой?

— Ждал, — откровенно признался тот.

— Ну, чего тебе?

«Выйти, выйти отсюда», — глазами подсказывал Степанко.

Но Куземко не заторопился с ответом. Он загремел цепью, потянулся:

— Соломки али травки подостлать, отец-воевода.

У Скрябина округлились глаза — не знал, что тут и молвить. Смел молодец и к тому же терпелив на удивление. Может, попробовать вздернуть его на дыбу? Что скажет тогда?

— Ведаешь ли вину свою перед государем? — спросил Скрябин, разворачиваясь в сторону Куземки.

— Рылом мышей ловил, поймать — не поймал, а братского проворонил.

— Добро! — громко крякнул воевода. Ответ гулящего понравился ему, и Скрябин без проволочек приказал стрельцу сходить за палачом Гридей, который и раскует Куземку.

Вечером, разминая и растирая затекшие руки и ноги, Куземко вышел из караульни. И тут, на башенном, рубленном из кругляка, крылечке, носом к носу столкнулся с поджидавшей его Санкай. Она опалила его быстрым взглядом диковатых раскосых глаз и торопливо сунула Куземке маленький, с кулак, узелок. Дивясь ее выходке, он уже за воротами острога развернул тряпицу и увидел пересохшие церковные просвирки.

В заботах об устройстве на новом месте Ивашко не заметил, как подступила осень. Утром ударил заморозок, серой пылью пал на землю иней, а день был ясным и по-летнему теплым, от лугов далеко-далеко тянуло свежим сеном.

Как сказал Родион Кольцов, так и сделал. Он сплавал на карбасе за Енисей на заимку к сивобородому атаману Дементию Андроновичу Злобину, присмотрел в табуне и купил для Ивашки рослого солового мерина русской породы. И вот Ивашко бросил кафтан на гладкую спину Соловка, посадил Федорку, сел сам, и, смеясь и весело переговариваясь, они выехали на дорогу, что, ныряя в росистые лога, вела в сосновый лес у песчаного подножия Гремячей сопки.

Конь оказался сильным, но смирным, словно телок, и на редкость понятливым. Он шел легким размашистым шагом, не рыся, словно знал, что несет на себе мальца и что без седла на конской спине людям далеко не уехать.

Федорко двумя руками уцепился за косматую холку Соловка. Он был природным степняком, и ему нравилась такая езда, да и вообще все теперь нравилось. Как и следовало ожидать, за короткое время он накрепко привязался к Ивашке. Когда тот уходил куда-нибудь по делам, Федорко сразу скисал, и игра была ему уже не игра, и забавы Верещаги нисколько не радовали.

Отъехали с версту от города — Соловко заметно укоротил шаг и навострил прямые уши, почуяв кого-то впереди. И в ту же минуту из кустов вынырнули верховые, четверо на двух потных, усталых конях, причем сидевшие позади казаки были чумазы, безбороды, в рванье. Они исподлобья, хмуро оглядели киргиза Ивашку, свернувшего на обочину дороги.

Ивашко понял, что с казаками приключилась беда. Никак блудили в непролазной тайге, а то угодили в полон к немирным киргизам и бежали. И, подхлестываемый острым любопытством, Ивашко тотчас же повернул коня домой.

Город встречал Якунку и Тимошку ватагами шумных, суетливых людей. Служилые и посадские, их женки и детишки стремглав бежали за всадниками, догоняя и перегоняя их.

Когда Ивашко появился у съезжей избы, взбаламученное людское море подхватило, закружило и выбросило его к самому крыльцу. Люди драли глотки, стараясь перекричать друг друга, лезли в самую гущу толпы, чтобы поглазеть на вернувшихся из степи неудачливых сборщиков ясака…

— Смерть, она про всех — пусть убивают, да пошто бороды драть?

— Изменники окаянные!

— Рубить их, нехристей, под корень.

Не улегся звериный рык толпы и с появлением воеводы. Попетляв по скрипучему крыльцу, Скрябин понял, что здесь, в общем гвалте и реве, он ничего не узнает, и позвал Якунку, Тимошку, атаманов и детей боярских к себе в съезжую. Краем глаза приметив у крыльца Ивашку, резко ткнул в него пальцем: толмач тоже мог чем-нибудь пригодиться при таком важном разговоре, касавшемся инородцев.

— Не вели казнить, отец-воевода, — вернулись без ясака и пищалей. Сами не дышим, как довел нас изменою лютый княжич Еренячко Ишеев, — бросившись на колени, виновато говорил Якунко. — И што в орде приключилось с нами, слугами государевыми, того вынести не было сил. И еще не прямит тебе ясачный качинец Мунгатко…

— Позор ваш без слов ведом, — сухо сказал воевода. — Рожа гола, что гузно.