Девочка в красном пальто
Часть 14 из 55 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Пойдем, дитя мое, примем душ и отправим твою грязнущую одежду в стирку.
Она ведет меня по лестнице наверх в ванную, а за спиной раздается «хрусть, хрусть, хрусть» – это дедушка ломает скорлупки орехов.
Когда я спускаюсь обратно, дедушка сворачивает газету, которую читал перед этим, и кладет под себя на стул.
– Вот и она, – говорит дедушка. – Миленькая, как картинка. Хорошенькая, как зайчишка.
Грязную одежду, свернутую в комок, я несу в руках, кроссовки лежат сверху. Дороти бросает все в маленькую комнатку, где стоит стиральная машина, и мне становится грустно, когда она запирает дверь.
– Ты выбрала желтое. – Дороти хлопает в ладоши: – Прекрасно!
Ей эти платья нравятся куда больше, чем мне. Найдись платье большого размера, она бы, похоже, сама такое надела. Если бы мама увидела меня сейчас, она бы рассмеялась и сказала, что у меня тот еще видок. Когда я переодевалась, я поклялась сама себе, несмотря ни на что, в душе оставаться прежней Кармел – пусть мое имя послужит мне «перстом указующим». Я слышала такое выражение от мамы.
Пир, который приготовила Дороти, уже дымится на столе, и, когда я сажусь, у меня начинают течь слюнки. Перед дедушкой даже стоит кружка с пивом.
– А теперь уделим минутку, чтобы произнести слова благодарности Господу, – говорит дедушка.
Я повторяю за ними все, что они делают, наклоняю голову и складываю ладони вместе.
– Благодарим тебя, Господи, за то, что ты послал нам эту восхитительную трапезу. – И дедушка все говорит и говорит о том, какое это счастье «вкушать плоды земли» и «мясо, дарованное нам».
Я бросаю на него взгляд из-под опущенных век. Его лоб нахмурен, глаза плотно сжаты, и я догадываюсь – припомнив песенку, которую он пел утром, – что он из тех, кого папа называет «помешанный на боге». Папа говорит, они самые опасные люди. Хотя дедушка не кажется опасным, он просто потный и недовольный. В конце своей длинной молитвы он молится и за маму: «…и дочери нашей, Бет. Поддержи ее на стезе выздоровления и помоги нам как можно скорее воссоединиться с ней в любви и согласии».
Наконец-то он замолкает.
– Осторожно! – Дороти подмигивает мне. – Мы у себя в Мексике привыкли добавлять в еду огонь.
Она накладывает мне полную тарелку, я говорю:
– А я думала, что ты из Индии.
– Нет. Моя родина – Мексика. Это прекрасная страна, Кармел, там земля красного цвета, а цветы в лучах солнца горят, как будто у них внутри лампочки. – Она качает головой. – Но я встретила твоего дедушку, так что не о чем жалеть. Все сложилось к лучшему. Я искала сильного мужчину, трудолюбивого мужчину, мужчину-защитника. Я встретила твоего дедушку в Америке, когда он молился, и я подумала: как он прекрасен! После этого я не бывала в Мексике, но все равно в еду добавляю огонь.
Я осторожно лизнула жаркое из цыпленка, и мой язык как будто охватило пламя, так что пришлось его высунуть, чтобы охладить. Они оба расхохотались.
– Вот видишь, я же предупреждала тебя. – Дороти погрозила мне пальцем, а красная помада на ее лице расползлась от уха до уха.
Пусть они смеются, я не против. Так даже кажется, будто мы семья, мы трое, а если я воздушный шарик, то сейчас я привязана к стулу, может, это и лучше, чем болтаться без привязи и потеряться. Я съела три куска хлеба с маслом, даже измазала подбородок им, так я проголодалась.
Но по мере того, как время идет, а мы все болтаем и смеемся, меня кое-что начинает беспокоить, и я, собравшись с духом, спрашиваю:
– Дороти, я сегодня опять буду спать в той комнате? Может, тут найдется маленькая кроватка, которую можно поставить рядом с вашей?
Я сбилась со счета, сколько ночей я провела в той комнате. Но мысль, что придется провести еще хотя бы одну, – она невыносима, потому что рядом с моей кроватью все время раздаются какие-то звуки. Днем я об этом хоть как-то забываю, но сейчас время клонится к вечеру, и у меня волосы встают дыбом при мысли о ночи.
Дороти вытирает с лица улыбку полотенцем, которое использует вместо салфетки, и она переходит на белую ткань смятой красной полоской.
– Нет, дитя мое. Ты же видела, у нас там совсем нет места.
– Может, дать ей ночник? Свечку, может быть? – говорит дедушка. – Она бы светила ей в ночи.
– Как ты считаешь, дитя мое? – спрашивает Дороти. – Поможет тебе свечка?
Я говорю: «Да, наверное», хотя не думаю, что свечка мне по правде поможет. Из-за нее по стенам начнут скакать и прыгать тени. Скорее, со свечой будет только хуже. Но Дороти уже встала из-за стола: выдвигает кухонные ящики, ищет.
– Вот она, я же помню, что была. – Дороти показывает свечку в маленькой металлической подставке.
Такие мы с мамой иногда ставим по обе стороны дорожки к дому, когда ждем гостей. Зажигаем их все сразу, чтобы гости нашли путь. Но у нас-то сотни таких свечек, а Дороти держит одну-единственную.
– Вот и отлично, – говорит дедушка. – То, что надо. – И он подливает себе еще пива.
– Пора спать, Кармел, – быстро говорит Дороти.
Она, видно, догадалась, что я снова буду просить не укладывать меня в той комнате. Я вздыхаю и уговариваю себя, что маленькая свечка поможет и мне будет очень уютно в этом огромном-преогромном доме.
Дороти зажигает свечку и ставит ее в китайский горшок.
– Идем, дитя мое. Я провожу тебя, пожелаю спокойной ночи и подоткну одеяло, тебе будет уютно, как в гнездышке. Пожелай дедушке спокойной ночи.
Я желаю ему спокойной ночи, он подставляет мне щеку:
– А поцелуй перед сном?
Мне не хочется целовать его перед сном. Но все равно целую. Касаюсь губами его щеки еле-еле, она твердая и шершавая, напоминает шкуру свиней, которых я видела в лавке мясника: они висят там мертвые и окоченевшие.
– Спокойной ночи, солнышко, – говорит он и рыгает.
Следом за Дороти я поднимаюсь по лестнице, кое-как волочу ноги в новых туфлях, хочу оттянуть ту минуту, когда придется лечь в постель. В темном коридоре пламя свечи просвечивает сквозь руку Дороти, через кожу и кровь, и большая красная ладонь плывет в воздухе. По стене движется тень Дороти в длинной юбке. Я оглядываюсь и вижу свою тень, она идет за мной, на ней топорщится в разные стороны пышная юбка. Сейчас мы с Дороти обе похожи на бумажных кукол, непонятно только, из какой сказки.
Я надеваю новую ночную рубашку, присев на корточки с другой стороны кровати. Дороти укладывает меня в постель и ставит свечку на стол рядом.
– Вот так, мое дорогое дитя. Правда же, так гораздо лучше?
Я хочу сказать: «Нет, ни капельки не лучше», но понимаю, что это бесполезно. Поэтому говорю:
– Да, Дороти.
Она расправляет мои волосы на подушке и выходит.
Как только ее шаги затихают, начинается. Тени, которые отбрасывает свеча, скользят по комнате, темные углы напоминают пасть, которая хочет меня проглотить. Каждый раз, стоит мне провести в этой комнате пять минут, она оживает. Она будто просыпается от моего присутствия, и сегодня все еще хуже, чем обычно. Отовсюду слышится шарканье и шуршанье. Потом раздаются быстрые шаги, как будто кто-то бегает посреди комнаты. Я больше не могу терпеть. Мне так страшно, что все кишки застыли. Поэтому я хватаю свечу одной рукой, другой рукой сжимаю одеяла и вылетаю из комнаты. Я бегу по коридору и тащу за собой одеяла, пока не оказываюсь на площадке лестницы, где горит свет. Бросив одеяла, я мчусь со свечой в руке обратно, чтобы взять подушку. Осторожно ставлю свечу на перила и устраиваю себе постель: несколько одеял кладу вниз вместо матраса, несколько сверху, чтобы укрыться, подушку под голову, и влезаю в эту постель. Тут гораздо лучше, хоть и твердовато.
«Мужайся, Кармел, мужайся».
Я ложусь спиной к своей спальне. Пусть теперь бормотанье и шарканье продолжается сколько угодно, но без меня. Я знать об этом ничего не хочу. Поворачиваю голову так, чтобы свет попадал мне на лицо.
Я слышу, как внизу дедушка разговаривает с Дороти, их голоса то тише, то громче, то тише, то громче. Спустя некоторое время остается только дедушкин голос, Дороти замолкает. Я закрываю глаза и вспоминаю свой дом, чтобы успокоиться. В голове мелькают разные картинки: чашки на крючках над раковиной, две наши с мамой зубные щетки в ванной, огромная луна над крышей, красное ведро у задней двери, огонь в камине зимой, он потрескивает, когда дрова горят.
Мама в своей блузке в цветочек. На этот раз маргаритки. Она вешает дощечку, мы ее только что купили, на ней поговорка: «В гостях хорошо, а дома лучше». Закончив, она отряхивает ладони и спрашивает: «Как тебе, Кармел?» Голубые глаза ее сияют таким добрым светом, и я скачу на одной ножке и повторяю: «В гостях хорошо, а дома лучше, в гостях хорошо, а дома лучше!», и она смеется.
Я так увлекаюсь этими воспоминаниями, что не сразу обращаю внимание: дедушкин голос стал очень громким. Когда я это замечаю, то стараюсь дышать пореже и так прислушиваюсь, что, кажется, у меня даже уши вытягиваются. Дедушка говорит с какими-то странными интонациями, то ли ему больно, то ли он сердится, то ли расстроен. Теперь можно даже не прислушиваться – он кричит так громко, что и без того слышно, но все равно я не могу понять его слов.
– Я должен это сделать, Дороти. Это мой долг. Я вынужден, можешь ты это понять или нет? Это она. Она, она самая. И прекратим этот разговор. Перестань бояться. Делай, что тебе говорят. Все равно у меня нет выбора. Да и ты все равно ничего не поймешь, хоть сто лет объясняй.
Затем наступает тишина.
19
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
– Вот и они. – Мария выглядывает из окна. – Бет, там твои родители приехали.
Я тоже смотрю в окно и вижу отца, который пытается открыть дверцу жемчужно-серого «Ягуара». Двое-трое журналистов постоянно дежурят у моего дома, сейчас фотограф берет под прицел своей камеры окно автомобиля.
– Помните, – говорит Мария. – Если они узнают про наши зацепки, им нельзя будет контактировать с прессой. Меньше всего нам нужно, чтобы журналюги совали нос в наши дела. Информация пока очень неопределенная.
Наши зацепки. Женщина проходила мимо полицейского участка в одном из центральных графств. Она выгуливала собаку и увидела девочку в красном, которая выглядывала из окна полицейского участка. На какой улице, не помнит. Нужно проверить маршрут ее прогулки.
Это одна из многих зацепок. Каждый раз меня предупреждают, чтобы я не питала надежд. Полагаю, мне даже не обо всех зацепках рассказывают. Нас с Кармел соединяют серебряные провода. Мне кажется, если дернуть за один конец, то на другом конце возникнет вибрация. И я всем телом ощущаю сигналы, которые она посылает, – меня сводят конвульсии тревоги и страха. Вот и сейчас я в состоянии крайнего напряжения.
– Я скажу им, попрошу никому не рассказывать. Но они не из болтливых.
– Хорошо, – вздыхает Мария.
Я снова смотрю в окно и вижу, как хрупкая женщина с аккуратно уложенными волосами и в бежевом костюме идет по дорожке. Я не видела ее много лет – как же она постарела…
Я распахиваю дверь и слышу свой собственный голос:
– Мама, мамочка, мама. – Слова размыкают судорожно сжатые губы, открывают их, словно для крика. Как будто неведомая сила без участия моей воли придает моим губам эту забытую форму.
Отец, наконец, выходит из машины – его подбородок с небольшой заостренной бородкой говорит сам за себя, в нем читаются раздражение и возмущение.
– Нет, – долетает до меня его резкий голос, – он отгоняет журналистов. – Нет, отойдите от меня.
Мамино неуклюжее объятие пахнет ее любимыми прохладно-металлическими духами. Через плечо я вижу лицо отца, нахмуренное и мрачное.
Я провожу родителей в комнату и пытаюсь успокоиться с помощью «заклинаний»: открыть шкаф, вынуть банку с чаем, поставить чайник, засыпать чай… Мария негромко представилась у меня за спиной.
Почему мы поссорились? Сейчас это кажется таким смешным, незначительным после того, что случилось, после того, как мир рухнул. Им не нравился Пол, они прямо в лицо называли его ни на что не годным бездельником. Я отказалась от университета, чтобы уехать с ним, открыть свое дело, начать новую жизнь. Я тоже была единственным ребенком в семье, может быть, это сыграло свою роль? Они не просто огорчились, они пришли в ярость, как будто Пол – коварный похититель, Свенгали[2], который загипнотизировал меня. Я пригласила их на свадьбу. Мама позвонила и спросила, будет ли свадьба проходить по католическому обряду. Даже если бы мы венчались в церкви, они все равно не приехали бы, чтобы только не видеть, как я выхожу за него замуж. После рождения Кармел даже телефонные звонки прекратились, так что они не видели ее с пеленок. Пол, как я теперь понимаю, очень бережно относился ко мне, помогал пережить разрыв. Для него самого полный разрыв отношений с моими родителями стал благом – и кто рискнет его обвинять? Каково ему было, когда они звонили – и сразу бросали трубку, если отвечал он. В последнее время я часто размышляла, мог ли этот конфликт способствовать нашему расставанию. Возможно, обида Пола не прошла, а ушла на дно, стала глубокой, черной трещиной, исподволь разрушавшей нашу жизнь. Пол за несколько дней до того, как уйти к Люси, говорил, как легко ему дышится рядом с ней, там его не поливают презрением.
Она ведет меня по лестнице наверх в ванную, а за спиной раздается «хрусть, хрусть, хрусть» – это дедушка ломает скорлупки орехов.
Когда я спускаюсь обратно, дедушка сворачивает газету, которую читал перед этим, и кладет под себя на стул.
– Вот и она, – говорит дедушка. – Миленькая, как картинка. Хорошенькая, как зайчишка.
Грязную одежду, свернутую в комок, я несу в руках, кроссовки лежат сверху. Дороти бросает все в маленькую комнатку, где стоит стиральная машина, и мне становится грустно, когда она запирает дверь.
– Ты выбрала желтое. – Дороти хлопает в ладоши: – Прекрасно!
Ей эти платья нравятся куда больше, чем мне. Найдись платье большого размера, она бы, похоже, сама такое надела. Если бы мама увидела меня сейчас, она бы рассмеялась и сказала, что у меня тот еще видок. Когда я переодевалась, я поклялась сама себе, несмотря ни на что, в душе оставаться прежней Кармел – пусть мое имя послужит мне «перстом указующим». Я слышала такое выражение от мамы.
Пир, который приготовила Дороти, уже дымится на столе, и, когда я сажусь, у меня начинают течь слюнки. Перед дедушкой даже стоит кружка с пивом.
– А теперь уделим минутку, чтобы произнести слова благодарности Господу, – говорит дедушка.
Я повторяю за ними все, что они делают, наклоняю голову и складываю ладони вместе.
– Благодарим тебя, Господи, за то, что ты послал нам эту восхитительную трапезу. – И дедушка все говорит и говорит о том, какое это счастье «вкушать плоды земли» и «мясо, дарованное нам».
Я бросаю на него взгляд из-под опущенных век. Его лоб нахмурен, глаза плотно сжаты, и я догадываюсь – припомнив песенку, которую он пел утром, – что он из тех, кого папа называет «помешанный на боге». Папа говорит, они самые опасные люди. Хотя дедушка не кажется опасным, он просто потный и недовольный. В конце своей длинной молитвы он молится и за маму: «…и дочери нашей, Бет. Поддержи ее на стезе выздоровления и помоги нам как можно скорее воссоединиться с ней в любви и согласии».
Наконец-то он замолкает.
– Осторожно! – Дороти подмигивает мне. – Мы у себя в Мексике привыкли добавлять в еду огонь.
Она накладывает мне полную тарелку, я говорю:
– А я думала, что ты из Индии.
– Нет. Моя родина – Мексика. Это прекрасная страна, Кармел, там земля красного цвета, а цветы в лучах солнца горят, как будто у них внутри лампочки. – Она качает головой. – Но я встретила твоего дедушку, так что не о чем жалеть. Все сложилось к лучшему. Я искала сильного мужчину, трудолюбивого мужчину, мужчину-защитника. Я встретила твоего дедушку в Америке, когда он молился, и я подумала: как он прекрасен! После этого я не бывала в Мексике, но все равно в еду добавляю огонь.
Я осторожно лизнула жаркое из цыпленка, и мой язык как будто охватило пламя, так что пришлось его высунуть, чтобы охладить. Они оба расхохотались.
– Вот видишь, я же предупреждала тебя. – Дороти погрозила мне пальцем, а красная помада на ее лице расползлась от уха до уха.
Пусть они смеются, я не против. Так даже кажется, будто мы семья, мы трое, а если я воздушный шарик, то сейчас я привязана к стулу, может, это и лучше, чем болтаться без привязи и потеряться. Я съела три куска хлеба с маслом, даже измазала подбородок им, так я проголодалась.
Но по мере того, как время идет, а мы все болтаем и смеемся, меня кое-что начинает беспокоить, и я, собравшись с духом, спрашиваю:
– Дороти, я сегодня опять буду спать в той комнате? Может, тут найдется маленькая кроватка, которую можно поставить рядом с вашей?
Я сбилась со счета, сколько ночей я провела в той комнате. Но мысль, что придется провести еще хотя бы одну, – она невыносима, потому что рядом с моей кроватью все время раздаются какие-то звуки. Днем я об этом хоть как-то забываю, но сейчас время клонится к вечеру, и у меня волосы встают дыбом при мысли о ночи.
Дороти вытирает с лица улыбку полотенцем, которое использует вместо салфетки, и она переходит на белую ткань смятой красной полоской.
– Нет, дитя мое. Ты же видела, у нас там совсем нет места.
– Может, дать ей ночник? Свечку, может быть? – говорит дедушка. – Она бы светила ей в ночи.
– Как ты считаешь, дитя мое? – спрашивает Дороти. – Поможет тебе свечка?
Я говорю: «Да, наверное», хотя не думаю, что свечка мне по правде поможет. Из-за нее по стенам начнут скакать и прыгать тени. Скорее, со свечой будет только хуже. Но Дороти уже встала из-за стола: выдвигает кухонные ящики, ищет.
– Вот она, я же помню, что была. – Дороти показывает свечку в маленькой металлической подставке.
Такие мы с мамой иногда ставим по обе стороны дорожки к дому, когда ждем гостей. Зажигаем их все сразу, чтобы гости нашли путь. Но у нас-то сотни таких свечек, а Дороти держит одну-единственную.
– Вот и отлично, – говорит дедушка. – То, что надо. – И он подливает себе еще пива.
– Пора спать, Кармел, – быстро говорит Дороти.
Она, видно, догадалась, что я снова буду просить не укладывать меня в той комнате. Я вздыхаю и уговариваю себя, что маленькая свечка поможет и мне будет очень уютно в этом огромном-преогромном доме.
Дороти зажигает свечку и ставит ее в китайский горшок.
– Идем, дитя мое. Я провожу тебя, пожелаю спокойной ночи и подоткну одеяло, тебе будет уютно, как в гнездышке. Пожелай дедушке спокойной ночи.
Я желаю ему спокойной ночи, он подставляет мне щеку:
– А поцелуй перед сном?
Мне не хочется целовать его перед сном. Но все равно целую. Касаюсь губами его щеки еле-еле, она твердая и шершавая, напоминает шкуру свиней, которых я видела в лавке мясника: они висят там мертвые и окоченевшие.
– Спокойной ночи, солнышко, – говорит он и рыгает.
Следом за Дороти я поднимаюсь по лестнице, кое-как волочу ноги в новых туфлях, хочу оттянуть ту минуту, когда придется лечь в постель. В темном коридоре пламя свечи просвечивает сквозь руку Дороти, через кожу и кровь, и большая красная ладонь плывет в воздухе. По стене движется тень Дороти в длинной юбке. Я оглядываюсь и вижу свою тень, она идет за мной, на ней топорщится в разные стороны пышная юбка. Сейчас мы с Дороти обе похожи на бумажных кукол, непонятно только, из какой сказки.
Я надеваю новую ночную рубашку, присев на корточки с другой стороны кровати. Дороти укладывает меня в постель и ставит свечку на стол рядом.
– Вот так, мое дорогое дитя. Правда же, так гораздо лучше?
Я хочу сказать: «Нет, ни капельки не лучше», но понимаю, что это бесполезно. Поэтому говорю:
– Да, Дороти.
Она расправляет мои волосы на подушке и выходит.
Как только ее шаги затихают, начинается. Тени, которые отбрасывает свеча, скользят по комнате, темные углы напоминают пасть, которая хочет меня проглотить. Каждый раз, стоит мне провести в этой комнате пять минут, она оживает. Она будто просыпается от моего присутствия, и сегодня все еще хуже, чем обычно. Отовсюду слышится шарканье и шуршанье. Потом раздаются быстрые шаги, как будто кто-то бегает посреди комнаты. Я больше не могу терпеть. Мне так страшно, что все кишки застыли. Поэтому я хватаю свечу одной рукой, другой рукой сжимаю одеяла и вылетаю из комнаты. Я бегу по коридору и тащу за собой одеяла, пока не оказываюсь на площадке лестницы, где горит свет. Бросив одеяла, я мчусь со свечой в руке обратно, чтобы взять подушку. Осторожно ставлю свечу на перила и устраиваю себе постель: несколько одеял кладу вниз вместо матраса, несколько сверху, чтобы укрыться, подушку под голову, и влезаю в эту постель. Тут гораздо лучше, хоть и твердовато.
«Мужайся, Кармел, мужайся».
Я ложусь спиной к своей спальне. Пусть теперь бормотанье и шарканье продолжается сколько угодно, но без меня. Я знать об этом ничего не хочу. Поворачиваю голову так, чтобы свет попадал мне на лицо.
Я слышу, как внизу дедушка разговаривает с Дороти, их голоса то тише, то громче, то тише, то громче. Спустя некоторое время остается только дедушкин голос, Дороти замолкает. Я закрываю глаза и вспоминаю свой дом, чтобы успокоиться. В голове мелькают разные картинки: чашки на крючках над раковиной, две наши с мамой зубные щетки в ванной, огромная луна над крышей, красное ведро у задней двери, огонь в камине зимой, он потрескивает, когда дрова горят.
Мама в своей блузке в цветочек. На этот раз маргаритки. Она вешает дощечку, мы ее только что купили, на ней поговорка: «В гостях хорошо, а дома лучше». Закончив, она отряхивает ладони и спрашивает: «Как тебе, Кармел?» Голубые глаза ее сияют таким добрым светом, и я скачу на одной ножке и повторяю: «В гостях хорошо, а дома лучше, в гостях хорошо, а дома лучше!», и она смеется.
Я так увлекаюсь этими воспоминаниями, что не сразу обращаю внимание: дедушкин голос стал очень громким. Когда я это замечаю, то стараюсь дышать пореже и так прислушиваюсь, что, кажется, у меня даже уши вытягиваются. Дедушка говорит с какими-то странными интонациями, то ли ему больно, то ли он сердится, то ли расстроен. Теперь можно даже не прислушиваться – он кричит так громко, что и без того слышно, но все равно я не могу понять его слов.
– Я должен это сделать, Дороти. Это мой долг. Я вынужден, можешь ты это понять или нет? Это она. Она, она самая. И прекратим этот разговор. Перестань бояться. Делай, что тебе говорят. Все равно у меня нет выбора. Да и ты все равно ничего не поймешь, хоть сто лет объясняй.
Затем наступает тишина.
19
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
– Вот и они. – Мария выглядывает из окна. – Бет, там твои родители приехали.
Я тоже смотрю в окно и вижу отца, который пытается открыть дверцу жемчужно-серого «Ягуара». Двое-трое журналистов постоянно дежурят у моего дома, сейчас фотограф берет под прицел своей камеры окно автомобиля.
– Помните, – говорит Мария. – Если они узнают про наши зацепки, им нельзя будет контактировать с прессой. Меньше всего нам нужно, чтобы журналюги совали нос в наши дела. Информация пока очень неопределенная.
Наши зацепки. Женщина проходила мимо полицейского участка в одном из центральных графств. Она выгуливала собаку и увидела девочку в красном, которая выглядывала из окна полицейского участка. На какой улице, не помнит. Нужно проверить маршрут ее прогулки.
Это одна из многих зацепок. Каждый раз меня предупреждают, чтобы я не питала надежд. Полагаю, мне даже не обо всех зацепках рассказывают. Нас с Кармел соединяют серебряные провода. Мне кажется, если дернуть за один конец, то на другом конце возникнет вибрация. И я всем телом ощущаю сигналы, которые она посылает, – меня сводят конвульсии тревоги и страха. Вот и сейчас я в состоянии крайнего напряжения.
– Я скажу им, попрошу никому не рассказывать. Но они не из болтливых.
– Хорошо, – вздыхает Мария.
Я снова смотрю в окно и вижу, как хрупкая женщина с аккуратно уложенными волосами и в бежевом костюме идет по дорожке. Я не видела ее много лет – как же она постарела…
Я распахиваю дверь и слышу свой собственный голос:
– Мама, мамочка, мама. – Слова размыкают судорожно сжатые губы, открывают их, словно для крика. Как будто неведомая сила без участия моей воли придает моим губам эту забытую форму.
Отец, наконец, выходит из машины – его подбородок с небольшой заостренной бородкой говорит сам за себя, в нем читаются раздражение и возмущение.
– Нет, – долетает до меня его резкий голос, – он отгоняет журналистов. – Нет, отойдите от меня.
Мамино неуклюжее объятие пахнет ее любимыми прохладно-металлическими духами. Через плечо я вижу лицо отца, нахмуренное и мрачное.
Я провожу родителей в комнату и пытаюсь успокоиться с помощью «заклинаний»: открыть шкаф, вынуть банку с чаем, поставить чайник, засыпать чай… Мария негромко представилась у меня за спиной.
Почему мы поссорились? Сейчас это кажется таким смешным, незначительным после того, что случилось, после того, как мир рухнул. Им не нравился Пол, они прямо в лицо называли его ни на что не годным бездельником. Я отказалась от университета, чтобы уехать с ним, открыть свое дело, начать новую жизнь. Я тоже была единственным ребенком в семье, может быть, это сыграло свою роль? Они не просто огорчились, они пришли в ярость, как будто Пол – коварный похититель, Свенгали[2], который загипнотизировал меня. Я пригласила их на свадьбу. Мама позвонила и спросила, будет ли свадьба проходить по католическому обряду. Даже если бы мы венчались в церкви, они все равно не приехали бы, чтобы только не видеть, как я выхожу за него замуж. После рождения Кармел даже телефонные звонки прекратились, так что они не видели ее с пеленок. Пол, как я теперь понимаю, очень бережно относился ко мне, помогал пережить разрыв. Для него самого полный разрыв отношений с моими родителями стал благом – и кто рискнет его обвинять? Каково ему было, когда они звонили – и сразу бросали трубку, если отвечал он. В последнее время я часто размышляла, мог ли этот конфликт способствовать нашему расставанию. Возможно, обида Пола не прошла, а ушла на дно, стала глубокой, черной трещиной, исподволь разрушавшей нашу жизнь. Пол за несколько дней до того, как уйти к Люси, говорил, как легко ему дышится рядом с ней, там его не поливают презрением.