Девочка из стен
Часть 5 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мальчики бросили сумки на кафельный пол прихожей рядом с внучатыми часами. Мистер Ник положил почту на маленький дубовый столик. А потом они разделились.
Маршалл потащился в гостиную, барабаня мощными костяшками пальцев по лепнине. Мистер Ник медленно и размеренно затопал по лестнице, похлопывая рукой по перилам. А Эдди быстрым размашистым шагом направился в библиотеку — в сторону девочки. У одной из книжных полок он резко остановился — и крутанул небольшой глобус.
Телевизор в гостиной заговорил голосом Судьи Джуди[8] — но Маршалл тут же переключил канал. Мистер Ник был уже на втором этаже. Он зашел в кабинет, и его шаги сменились мерным клекотом стула на колесиках. Эдди тем временем вошел в прачечную, где пряталась девочка. Пошаркивая по кафельному полу, он прошествовал мимо стиральной машины и сушилки на заднее крыльцо. Там он задержался общипать выползшие тростинки плетеного кресла, затем открыл дверь и вышел на улицу.
Можно было выдохнуть. Девочка, скорчившаяся в тесной, темной бельевой шахте, наконец позволила себе расслабить напряженные мышцы рук и ног. Она дрожала — адреналин все еще струился по телу. Как же глупо она чуть не попалась!
Благо такое случалось нечасто. Но нужно было исключить любые ошибки. Она должна была стать продолжением самого дома.
Старайся лучше. На этот раз в голове звучал только ее собственный голос. Кому еще было предостеречь ее? Хотелось, чтобы рядом был кто-то, кто мог бы отругать, положить руку ей на плечо и укоризненно покачать головой. Саму себя особо не пожуришь.
Старайся лучше. Она вдохнула. Глубоко, медленно, спокойно. Она представила, как ее тело становится темным, полупрозрачным. Ей нравилось это место — потайной ход. Ее потайной ход. Он отличался от других закутков, в которых она пряталась. Он казался самым нутром дома. Его сердцем или желудком. В руках она держала мамин носок. Мейсоны рассаживались по разным уголкам дома и двора — а она прижимала старый носок к щеке.
Элиза держала мамин носок — и плакала.
Задымленное пробуждение
В декабре прошлого года домой из городского парка Элиза ползла на четвереньках по битому стеклу. Огонь позади нее ревел так громко, что она не была уверена, сможет ли когда-нибудь слышать. Выбираясь наружу, она стерла ладони и чуть не задохнулась парами бензина. Присела она, только добравшись до высоких зарослей сорняков чуть поодаль. Руки горели, а спину опалило жаром. Пушистые соцветия сорняков щекотали щеки. Ноги впитывали холод стылой земли. Она смотрела на столб черного дыма, поднимающийся высоко в небо от двух машин — грузовика и автомобиля ее родителей.
Она была умной девочкой. Очень взрослой для своего возраста. Она прекрасно понимала, на что смотрит. Понимала, что мамы и папы больше нет.
Когда ее нашли, она шла по обочине дороги через Вудлендский мост, примерно в двух милях от аварии.
Она почувствовала, как они пробиваются в ее мир. Они были в придорожных сорняках, хватающих ее за ноги. В темных деревьях по обеим сторонам дороги, раскачивающиеся ветки которых больше походили на руки. В скрежете барж, пришвартовывавшихся далеко внизу, под мостом. В свете их бьющих в небо прожекторов. В лязге и глухих ударах стыковочных цепей. Все вокруг говорило их голосами. Но они были слишком тихими, чтобы разобрать слова.
Вы знаете, куда она направлялась? Она одна перебралась через мост — авария случилась в паре миль отсюда.
Куда ты шла, малышка? Ты прописана по адресу в другой стороне.
Когда ее привезли, она сказала мне, что там, в Плакеминсе, находится ее старый дом. Сейчас там живет другая семья.
Элиза, мы можем позвонить еще кому-нибудь? Ты знаешь кого-нибудь в городе? Или, может, твои родители знали?
Она молчит.
Ты можешь переночевать у кого-нибудь из родственников? Или пожить у них какое-то время, пока мы со всем не разберемся?
Сколько ни задавайте ей вопросов, шеф, — она не ответит.
Шахта
Элизе придется просидеть в потайной бельевой шахте все долгие послеполуденные часы — до самой ночи. Тут ее не найдут — шахта была заблокирована давным-давно и не использовалась. Какой-то предыдущий владелец поставил в главной ванной комнате на втором этаже большой шкаф — и тем самым перекрыл ее. Но Элиза вернула шахту к жизни. Пару месяцев назад, когда Мейсоны были в отъезде, она нашла в гараже маленькую пилу и прорезала тонкую деревянную заднюю стенку шкафа (срез был косой, неровный, но папа все равно гордился бы). Лаз, достаточно большой, чтобы девочка могла проползти на животе в его недра, был спрятан за стопкой старых полотенец и запасной туалетной бумагой. Уже изнутри шахты, встав на небольшие поперечные балки, девочка втиснула вырезанный кусок стенки на место. Хотя задняя панель шкафа обзавелась шрамом, а белая краска по краям среза отслоилась, обнаружить скрытый лаз можно было, только зная, куда смотреть. Сама шахта была достаточно узкой — прижавшись спиной к одной стороне, Элиза могла спокойно спускаться и подниматься по желобу.
Но дно шахты, ее раскрытая пасть в стене прачечной, было, пожалуй, главной причиной, почему Элиза любила этот лаз больше всех своих прочих ходов в межстенье. Именно здесь она узнала о существовании бельевой шахты. Когда дом еще принадлежал ее родителям, выходное отверстие было заколочено квадратной фанерой, настолько уродливой, что отец решил выломать ее — и тогда они нашли забытую старую шахту. Мама была на работе, поэтому папа позвал Элизу. Они вооружились самым мощным отцовским фонариком — и отправились исследовать узкую стенную башню.
— Сколько же в этом доме странностей, — покачал головой отец. Он был художником, поэтому перенес доску в гаражную пристройку и выкрасил ее в темно-зеленый лесной цвет. А когда она высохла — взял тонкую кисточку и быстрыми росчерками краски взрастил по центру дерево. Плакучую иву в белом цвету.
Какое-то время панно радовало глаз, но близость к водопроводным механизмам стиральной машины сделала свое дело: с годами нарисованное дерево начало мокнуть, разбухать и трескаться. Элиза была уверена, что очень скоро мистер и миссис Мейсон затеют очередной ремонт, в ходе которого подкрасят или вовсе замажут дерево, а заодно обнаружат скрытую за ним шахту.
Но пока здесь можно было прятаться.
Труба сушилки в прачечной так и осталась незакрепленной. Книгу скандинавских мифов Элиза тоже бросила за машиной, когда она услышала стрекотание дверной ручки. Это беспокоило ее особенно сильно. Теперь, когда Мейсоны вернулись домой, покинуть бельевую шахту было не так-то просто: фанерную доску приходилось выталкивать по углу за раз. И нужно было умудриться поймать ее, прежде чем она упадет на пол. Это требовало времени. Пока Мейсоны не спят, рисковать не стоило. Кто-то ведь мог проходить мимо и обнаружить ее. Чтобы починить вытяжную трубу и забрать оставленную за машиной книгу, придется ждать ночи. Это было ее наказанием.
Больше никаких ошибок.
По краям доски с папиным деревом ореолом сочился слабый свет. Его отблески подрагивали на бледных волосках предплечья. Ладони горели. Вдоль царапин, оставленных металлическим ободом выводного отверстия, бусинами рассыпались маленькие капли крови.
Царапины и синяки давно уже не трогали Элизу до слез. В последний на ее памяти раз она плакала год или два назад — когда ободрала коленку, упав с дерева. Воспоминание вспыхнуло перед ней, будто фотография: Элиза сидит на краю родительской ванны, плачет и смотрит на свое отражение в зеркале. Мама, склонившись над ее ногой, стерилизует и перевязывает рану. Волосы Элизы — причесанные — стянуты розовой заколкой на одну сторону.
Сидя в бельевой шахте, девочка смахивала налипшие на порезы ворсинки. Каждую алую каплю она зажимала большим пальцем — чтобы остановить кровь. Позже этим вечером она терпеливо и тихо вскарабкается по длинному желобу наверх, в ту же самую ванную, теперь принадлежащую мистеру и миссис Мейсон. Пока они внизу, смотрят телевизор, Элиза откроет фальшивую стенку в задней части шкафа, протиснется между рулонами туалетной бумаги и окажется в ванной, где хранится медицинский спирт. Она не посмотрит в зеркало. Не посмотрит на свои запыленные щеки и растрепанные, слишком длинные волосы. Она промоет порезы над раковиной и стиснет зубы, когда жгучая боль полоснет руку.
Элиза понимала, что это неизбежно при жизни в одиночестве. Что быть одной значит заботиться о себе самостоятельно. Хочешь не хочешь — научишься.
Если Элиза поранится, пропорет ладонь гвоздем или подвернет лодыжку, она все равно останется одна. Если она простудится, то выздоровеет сама. Она будет сдерживать чихание (громко рявкают пусть все эти экспрессивные личности да нелепые герои мультфильмов, чьи попытки спрятаться проваливаются из-за такой глупости), но заботливая рука уже никогда не прижмется к ее горячему лбу. Никто не поднесет к постели ни ледяной воды, ни холодных компрессов, ни аспирина. Больше всего Элизу пугал кашель. И тошнота. Она переживала, не ослабеет ли настолько, что уже не сможет выкарабкаться из темноты этих стен. Что тогда случится?
Но так или иначе, она будет здесь. До каких пор?
Не важно. Она будет дома.
Элиза твердила себе это месяцами. Решимость провести здесь каждый день своей жизни ее не оставляла. Ее оставляла уверенность.
Новое начало
Когда полицейские наконец высадили Элизу, было уже поздно. Ее родственники — дед и тетя, которых она никогда даже не видела, — жили в северных штатах в другом, более раннем, часовом поясе. И на звонки женщины-полицейской они так и не ответили. Значит, на сегодня — мисс Брим. Женщина, позевывая и старательно скрывая это за поднесенной к лицу рукой, встретила их на крыльце в запахнутом от вечерней прохлады халате. Узкий фасад дома позади нее ничем не отличался от любого из соседних. С улицы дома выглядели приземистыми и корявыми, но Элиза видела немало таких в городе. Она знала, какими бездонными они были внутри, какими длинными — будто огромные змеи с захлопнутой пастью входной двери. Папа и мама называли их проходными домами[9]. А Элиза так ни разу и не спросила почему.
На крыльце мисс Брим присела на коврик и заглянула Элизе в глаза. Она говорила быстро, без интонации — так школьные учителя выдавали инструкции к стандартным тестам, которые сами не одобряли и ни за что бы не дали своим подопечным.
— Сегодня поспишь у нас. Возможно, даже поживешь несколько дней, пока не найдется, куда тебя пристроить. На ближайшее время твой дом здесь. А мы — твоя семья. Дом там, где тебя любят. Здесь тебя будут любить.
Она протянула Элизе маленького плюшевого слона и запакованную зубную щетку.
На улице было холодно, дул ветер. В утробе змееподобного дома оказалось немногим лучше: зябко, темно, пропитано резким запахом недовыветрившегося отбеливателя. Мисс Брим не стала включать верхний свет, чтобы провести Элизу по дому. Их шаги впечатывались в деревянные половицы с глухим костяным стуком. Дверей между комнатами не было вовсе. В одной из спален, через которую лежал их путь, Элиза различила очертания ворочавшихся под одеялами тел. В другой кто-то приподнялся и уставился в их сторону. Все эти комнаты казались жилыми лишь отчасти и сливались в один неуютный коридор.
— Уже поздно, — прошептала мисс Брим, когда они оказались на другом конце длинного дома. — Или, даже скорее, рано. Разберемся со всем завтра. — Она просунула руку в дверной проем, включила свет в ванной, а затем кивнула куда-то в сторону — в слабом свете Элиза рассмотрела маленький матрас и скомканное у его изножья одеяло. Ее новая постель.
— А пока, — продолжила женщина, — разденься, почисти зубы и спи. Хотя бы попробуй уснуть. Утром у тебя начнется новая жизнь.
На кровати в другом конце комнаты еще одна девочка перевернулась и накрыла голову подушкой. Мисс Брим потрепала Элизу по плечу — она напряглась, будто дикий зверек, — и ушла. Элиза тут же отправилась в ванную выполнять ее наставления. Она почистила зубы, положила щетку на полку рядом с остальными четырьмя, выключила свет и на ощупь пробралась к кровати.
Она лежала на жестких простынях, а за окном оранжевым светом мерцали уличные фонари. Из ванной донеслось странное бульканье — вероятно, вода переливалась в трубах, но прежде подобных звуков она не слышала.
Элиза зажмурила глаза и попыталась представить, что, открыв их поутру, вернется в исправленный, непокалеченный мир. Мир, осознавший свою огромную ошибку и раздавший колоду заново. Но в ту ночь она так и не сомкнула глаз.
Ночь густела и, казалось, вовсе не собиралась заканчиваться. Та другая девочка на соседней кровати дышала ровно и спокойно. Ветер бился в расшатанные оконные стекла. А утро… Утро казалось совершенно невозможным. Оно все больше походило на нелепое, больное создание, несчастное, нуждающееся в помощи, но кусающее протянутую ему руку — чтобы затем снова умоляюще простирать свои слишком длинные, чтобы быть настоящими, пальцы. Девочка поняла — пора брать себя в руки.
Слова мисс Брим набатом били в ее голове: «Дом там, где тебя любят».
Элизе нужно было найти такое место.
Ей нужно было домой.
Мейсоны за работой
В воскресный день ближе к концу апреля мистер и миссис Мейсон позвали мальчиков помочь им оторвать ковровое покрытие в гостевой спальне. Это было давно увядшее коричневое месиво, старое и почти что липкое, отслужившее свой срок много лет тому назад.
— Как мы могли так долго откладывать? — посетовал мистер Ник. Его голос был приглушен белой респираторной маской. Остальные Мейсоны были в таких же. — У нас здесь платяной шкаф. Антикварный платяной шкаф девятнадцатого века — на ковролине!
Шурх! — миссис Лора оторвала длинный кусок. Она ползла по полу на коленях, скатывая старый ковролин в рулон. Покрытие отделялось неохотно и огрызалось на нее треском, чем-то похожим на звук комкаемой бумаги.
— Сколько же всего в этом доме нужно чинить! И сколько здесь странного… — ворчала она. — Эй, Маршалл, возьми что-нибудь поменьше. Плоской отвертки более чем достаточно, чтобы поддеть гвоздь. Тебе не нужен лом.
— Так у него шляпка уже содрана, — буркнул тот.
— Маршалл! — осадила его миссис Лора.
Лом в другом конце комнаты с грохотом упал на пол.
— Следи за своим поведением, парень, — подал голос мистер Ник.
Элиза была рядом. Мейсоны дружно работали — а она читала с фонариком внутри стены. Достаточно близко, чтобы слышать их разговоры и странный успокаивающий звук отрываемого от пола ковролина. Он напомнил ей о туфлях Русалочки, которые у неё были в детстве, — их ремешки на липучках расстегивались с похожим треском.
Маршалл потащился в гостиную, барабаня мощными костяшками пальцев по лепнине. Мистер Ник медленно и размеренно затопал по лестнице, похлопывая рукой по перилам. А Эдди быстрым размашистым шагом направился в библиотеку — в сторону девочки. У одной из книжных полок он резко остановился — и крутанул небольшой глобус.
Телевизор в гостиной заговорил голосом Судьи Джуди[8] — но Маршалл тут же переключил канал. Мистер Ник был уже на втором этаже. Он зашел в кабинет, и его шаги сменились мерным клекотом стула на колесиках. Эдди тем временем вошел в прачечную, где пряталась девочка. Пошаркивая по кафельному полу, он прошествовал мимо стиральной машины и сушилки на заднее крыльцо. Там он задержался общипать выползшие тростинки плетеного кресла, затем открыл дверь и вышел на улицу.
Можно было выдохнуть. Девочка, скорчившаяся в тесной, темной бельевой шахте, наконец позволила себе расслабить напряженные мышцы рук и ног. Она дрожала — адреналин все еще струился по телу. Как же глупо она чуть не попалась!
Благо такое случалось нечасто. Но нужно было исключить любые ошибки. Она должна была стать продолжением самого дома.
Старайся лучше. На этот раз в голове звучал только ее собственный голос. Кому еще было предостеречь ее? Хотелось, чтобы рядом был кто-то, кто мог бы отругать, положить руку ей на плечо и укоризненно покачать головой. Саму себя особо не пожуришь.
Старайся лучше. Она вдохнула. Глубоко, медленно, спокойно. Она представила, как ее тело становится темным, полупрозрачным. Ей нравилось это место — потайной ход. Ее потайной ход. Он отличался от других закутков, в которых она пряталась. Он казался самым нутром дома. Его сердцем или желудком. В руках она держала мамин носок. Мейсоны рассаживались по разным уголкам дома и двора — а она прижимала старый носок к щеке.
Элиза держала мамин носок — и плакала.
Задымленное пробуждение
В декабре прошлого года домой из городского парка Элиза ползла на четвереньках по битому стеклу. Огонь позади нее ревел так громко, что она не была уверена, сможет ли когда-нибудь слышать. Выбираясь наружу, она стерла ладони и чуть не задохнулась парами бензина. Присела она, только добравшись до высоких зарослей сорняков чуть поодаль. Руки горели, а спину опалило жаром. Пушистые соцветия сорняков щекотали щеки. Ноги впитывали холод стылой земли. Она смотрела на столб черного дыма, поднимающийся высоко в небо от двух машин — грузовика и автомобиля ее родителей.
Она была умной девочкой. Очень взрослой для своего возраста. Она прекрасно понимала, на что смотрит. Понимала, что мамы и папы больше нет.
Когда ее нашли, она шла по обочине дороги через Вудлендский мост, примерно в двух милях от аварии.
Она почувствовала, как они пробиваются в ее мир. Они были в придорожных сорняках, хватающих ее за ноги. В темных деревьях по обеим сторонам дороги, раскачивающиеся ветки которых больше походили на руки. В скрежете барж, пришвартовывавшихся далеко внизу, под мостом. В свете их бьющих в небо прожекторов. В лязге и глухих ударах стыковочных цепей. Все вокруг говорило их голосами. Но они были слишком тихими, чтобы разобрать слова.
Вы знаете, куда она направлялась? Она одна перебралась через мост — авария случилась в паре миль отсюда.
Куда ты шла, малышка? Ты прописана по адресу в другой стороне.
Когда ее привезли, она сказала мне, что там, в Плакеминсе, находится ее старый дом. Сейчас там живет другая семья.
Элиза, мы можем позвонить еще кому-нибудь? Ты знаешь кого-нибудь в городе? Или, может, твои родители знали?
Она молчит.
Ты можешь переночевать у кого-нибудь из родственников? Или пожить у них какое-то время, пока мы со всем не разберемся?
Сколько ни задавайте ей вопросов, шеф, — она не ответит.
Шахта
Элизе придется просидеть в потайной бельевой шахте все долгие послеполуденные часы — до самой ночи. Тут ее не найдут — шахта была заблокирована давным-давно и не использовалась. Какой-то предыдущий владелец поставил в главной ванной комнате на втором этаже большой шкаф — и тем самым перекрыл ее. Но Элиза вернула шахту к жизни. Пару месяцев назад, когда Мейсоны были в отъезде, она нашла в гараже маленькую пилу и прорезала тонкую деревянную заднюю стенку шкафа (срез был косой, неровный, но папа все равно гордился бы). Лаз, достаточно большой, чтобы девочка могла проползти на животе в его недра, был спрятан за стопкой старых полотенец и запасной туалетной бумагой. Уже изнутри шахты, встав на небольшие поперечные балки, девочка втиснула вырезанный кусок стенки на место. Хотя задняя панель шкафа обзавелась шрамом, а белая краска по краям среза отслоилась, обнаружить скрытый лаз можно было, только зная, куда смотреть. Сама шахта была достаточно узкой — прижавшись спиной к одной стороне, Элиза могла спокойно спускаться и подниматься по желобу.
Но дно шахты, ее раскрытая пасть в стене прачечной, было, пожалуй, главной причиной, почему Элиза любила этот лаз больше всех своих прочих ходов в межстенье. Именно здесь она узнала о существовании бельевой шахты. Когда дом еще принадлежал ее родителям, выходное отверстие было заколочено квадратной фанерой, настолько уродливой, что отец решил выломать ее — и тогда они нашли забытую старую шахту. Мама была на работе, поэтому папа позвал Элизу. Они вооружились самым мощным отцовским фонариком — и отправились исследовать узкую стенную башню.
— Сколько же в этом доме странностей, — покачал головой отец. Он был художником, поэтому перенес доску в гаражную пристройку и выкрасил ее в темно-зеленый лесной цвет. А когда она высохла — взял тонкую кисточку и быстрыми росчерками краски взрастил по центру дерево. Плакучую иву в белом цвету.
Какое-то время панно радовало глаз, но близость к водопроводным механизмам стиральной машины сделала свое дело: с годами нарисованное дерево начало мокнуть, разбухать и трескаться. Элиза была уверена, что очень скоро мистер и миссис Мейсон затеют очередной ремонт, в ходе которого подкрасят или вовсе замажут дерево, а заодно обнаружат скрытую за ним шахту.
Но пока здесь можно было прятаться.
Труба сушилки в прачечной так и осталась незакрепленной. Книгу скандинавских мифов Элиза тоже бросила за машиной, когда она услышала стрекотание дверной ручки. Это беспокоило ее особенно сильно. Теперь, когда Мейсоны вернулись домой, покинуть бельевую шахту было не так-то просто: фанерную доску приходилось выталкивать по углу за раз. И нужно было умудриться поймать ее, прежде чем она упадет на пол. Это требовало времени. Пока Мейсоны не спят, рисковать не стоило. Кто-то ведь мог проходить мимо и обнаружить ее. Чтобы починить вытяжную трубу и забрать оставленную за машиной книгу, придется ждать ночи. Это было ее наказанием.
Больше никаких ошибок.
По краям доски с папиным деревом ореолом сочился слабый свет. Его отблески подрагивали на бледных волосках предплечья. Ладони горели. Вдоль царапин, оставленных металлическим ободом выводного отверстия, бусинами рассыпались маленькие капли крови.
Царапины и синяки давно уже не трогали Элизу до слез. В последний на ее памяти раз она плакала год или два назад — когда ободрала коленку, упав с дерева. Воспоминание вспыхнуло перед ней, будто фотография: Элиза сидит на краю родительской ванны, плачет и смотрит на свое отражение в зеркале. Мама, склонившись над ее ногой, стерилизует и перевязывает рану. Волосы Элизы — причесанные — стянуты розовой заколкой на одну сторону.
Сидя в бельевой шахте, девочка смахивала налипшие на порезы ворсинки. Каждую алую каплю она зажимала большим пальцем — чтобы остановить кровь. Позже этим вечером она терпеливо и тихо вскарабкается по длинному желобу наверх, в ту же самую ванную, теперь принадлежащую мистеру и миссис Мейсон. Пока они внизу, смотрят телевизор, Элиза откроет фальшивую стенку в задней части шкафа, протиснется между рулонами туалетной бумаги и окажется в ванной, где хранится медицинский спирт. Она не посмотрит в зеркало. Не посмотрит на свои запыленные щеки и растрепанные, слишком длинные волосы. Она промоет порезы над раковиной и стиснет зубы, когда жгучая боль полоснет руку.
Элиза понимала, что это неизбежно при жизни в одиночестве. Что быть одной значит заботиться о себе самостоятельно. Хочешь не хочешь — научишься.
Если Элиза поранится, пропорет ладонь гвоздем или подвернет лодыжку, она все равно останется одна. Если она простудится, то выздоровеет сама. Она будет сдерживать чихание (громко рявкают пусть все эти экспрессивные личности да нелепые герои мультфильмов, чьи попытки спрятаться проваливаются из-за такой глупости), но заботливая рука уже никогда не прижмется к ее горячему лбу. Никто не поднесет к постели ни ледяной воды, ни холодных компрессов, ни аспирина. Больше всего Элизу пугал кашель. И тошнота. Она переживала, не ослабеет ли настолько, что уже не сможет выкарабкаться из темноты этих стен. Что тогда случится?
Но так или иначе, она будет здесь. До каких пор?
Не важно. Она будет дома.
Элиза твердила себе это месяцами. Решимость провести здесь каждый день своей жизни ее не оставляла. Ее оставляла уверенность.
Новое начало
Когда полицейские наконец высадили Элизу, было уже поздно. Ее родственники — дед и тетя, которых она никогда даже не видела, — жили в северных штатах в другом, более раннем, часовом поясе. И на звонки женщины-полицейской они так и не ответили. Значит, на сегодня — мисс Брим. Женщина, позевывая и старательно скрывая это за поднесенной к лицу рукой, встретила их на крыльце в запахнутом от вечерней прохлады халате. Узкий фасад дома позади нее ничем не отличался от любого из соседних. С улицы дома выглядели приземистыми и корявыми, но Элиза видела немало таких в городе. Она знала, какими бездонными они были внутри, какими длинными — будто огромные змеи с захлопнутой пастью входной двери. Папа и мама называли их проходными домами[9]. А Элиза так ни разу и не спросила почему.
На крыльце мисс Брим присела на коврик и заглянула Элизе в глаза. Она говорила быстро, без интонации — так школьные учителя выдавали инструкции к стандартным тестам, которые сами не одобряли и ни за что бы не дали своим подопечным.
— Сегодня поспишь у нас. Возможно, даже поживешь несколько дней, пока не найдется, куда тебя пристроить. На ближайшее время твой дом здесь. А мы — твоя семья. Дом там, где тебя любят. Здесь тебя будут любить.
Она протянула Элизе маленького плюшевого слона и запакованную зубную щетку.
На улице было холодно, дул ветер. В утробе змееподобного дома оказалось немногим лучше: зябко, темно, пропитано резким запахом недовыветрившегося отбеливателя. Мисс Брим не стала включать верхний свет, чтобы провести Элизу по дому. Их шаги впечатывались в деревянные половицы с глухим костяным стуком. Дверей между комнатами не было вовсе. В одной из спален, через которую лежал их путь, Элиза различила очертания ворочавшихся под одеялами тел. В другой кто-то приподнялся и уставился в их сторону. Все эти комнаты казались жилыми лишь отчасти и сливались в один неуютный коридор.
— Уже поздно, — прошептала мисс Брим, когда они оказались на другом конце длинного дома. — Или, даже скорее, рано. Разберемся со всем завтра. — Она просунула руку в дверной проем, включила свет в ванной, а затем кивнула куда-то в сторону — в слабом свете Элиза рассмотрела маленький матрас и скомканное у его изножья одеяло. Ее новая постель.
— А пока, — продолжила женщина, — разденься, почисти зубы и спи. Хотя бы попробуй уснуть. Утром у тебя начнется новая жизнь.
На кровати в другом конце комнаты еще одна девочка перевернулась и накрыла голову подушкой. Мисс Брим потрепала Элизу по плечу — она напряглась, будто дикий зверек, — и ушла. Элиза тут же отправилась в ванную выполнять ее наставления. Она почистила зубы, положила щетку на полку рядом с остальными четырьмя, выключила свет и на ощупь пробралась к кровати.
Она лежала на жестких простынях, а за окном оранжевым светом мерцали уличные фонари. Из ванной донеслось странное бульканье — вероятно, вода переливалась в трубах, но прежде подобных звуков она не слышала.
Элиза зажмурила глаза и попыталась представить, что, открыв их поутру, вернется в исправленный, непокалеченный мир. Мир, осознавший свою огромную ошибку и раздавший колоду заново. Но в ту ночь она так и не сомкнула глаз.
Ночь густела и, казалось, вовсе не собиралась заканчиваться. Та другая девочка на соседней кровати дышала ровно и спокойно. Ветер бился в расшатанные оконные стекла. А утро… Утро казалось совершенно невозможным. Оно все больше походило на нелепое, больное создание, несчастное, нуждающееся в помощи, но кусающее протянутую ему руку — чтобы затем снова умоляюще простирать свои слишком длинные, чтобы быть настоящими, пальцы. Девочка поняла — пора брать себя в руки.
Слова мисс Брим набатом били в ее голове: «Дом там, где тебя любят».
Элизе нужно было найти такое место.
Ей нужно было домой.
Мейсоны за работой
В воскресный день ближе к концу апреля мистер и миссис Мейсон позвали мальчиков помочь им оторвать ковровое покрытие в гостевой спальне. Это было давно увядшее коричневое месиво, старое и почти что липкое, отслужившее свой срок много лет тому назад.
— Как мы могли так долго откладывать? — посетовал мистер Ник. Его голос был приглушен белой респираторной маской. Остальные Мейсоны были в таких же. — У нас здесь платяной шкаф. Антикварный платяной шкаф девятнадцатого века — на ковролине!
Шурх! — миссис Лора оторвала длинный кусок. Она ползла по полу на коленях, скатывая старый ковролин в рулон. Покрытие отделялось неохотно и огрызалось на нее треском, чем-то похожим на звук комкаемой бумаги.
— Сколько же всего в этом доме нужно чинить! И сколько здесь странного… — ворчала она. — Эй, Маршалл, возьми что-нибудь поменьше. Плоской отвертки более чем достаточно, чтобы поддеть гвоздь. Тебе не нужен лом.
— Так у него шляпка уже содрана, — буркнул тот.
— Маршалл! — осадила его миссис Лора.
Лом в другом конце комнаты с грохотом упал на пол.
— Следи за своим поведением, парень, — подал голос мистер Ник.
Элиза была рядом. Мейсоны дружно работали — а она читала с фонариком внутри стены. Достаточно близко, чтобы слышать их разговоры и странный успокаивающий звук отрываемого от пола ковролина. Он напомнил ей о туфлях Русалочки, которые у неё были в детстве, — их ремешки на липучках расстегивались с похожим треском.