Дева в саду
Часть 53 из 94 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Знаешь, сейчас в саду была очень странная сцена…
– Да замолчи же ты! – мучительно напряженно прошипела Дженни.
Александр послушно умолк и прошел к мансардному окну. Дженни слышала, как Томас прислушивается к каждому шагу. Под окном была деревянная скамеечка. Александр сел на нее и стал смотреть на черно-серебристые ветви сада. В саду тут и там в картинных позах расположились люди. Вон Лодж и Кроу с красными точками сигар. Вон Пул и Антея, уже приглаженные, с льняными волосами и беспорочным выражением лица.
– Милая…
– Тсс! Если я его сейчас не уложу, я… мы не сможем… Он тогда до утра не успокоится.
– Может, мне прийти попозже? – спросил слегка задетый Александр. Он готовился к некоему взрыву: истерических ли рыданий или безумной страсти – этого он и сам не знал. Но никак не к этому раздраженному невниманию. Его предложение только больше рассердило Дженни.
– Просто посиди спокойно, как нормальный человек, и тогда он заснет. Если ты будешь туда-сюда ходить и хлопать дверью, мы так до утра промаемся.
С этими словами Дженни опять занялась Томасом. Недавно она сделала открытие: если ребенок перегулял и не может заснуть от усталости, его можно обездвижить, и тогда он уснет. Загвоздка состояла в том, что ребенка, чуть менее уставшего, тот же метод приводил лишь в еще большее неистовство. Она прижала Томасу попку и спинку, он сперва напрягся, потом обмяк, и дыхание его замедлилось. Он открыл ротик и горячим, влажным личиком уткнулся в простынку. Дженни скованно поднялась и неуверенно глянула на Александра. Александр старательно поддерживал себя в романтическом настроении, вспоминая сладкие муки первых дней влюбленности. Вспомнил объятия ветреным днем в Готленде на заднем сиденье машины – и вдруг увидел мордочку Фредерики, жадно прильнувшую к стеклу. Только не это! Он на миг испугался, что и в это окно сунется сейчас ее любопытный острый нос.
– Ну вот, – сказал он Дженни, – наконец-то.
Она рассмеялась было и чуть не заплакала. Подошла, села рядом с ним. Александр собирался пойти раздобыть вина, но почувствовал, что его осудят, если он хоть на время покинет комнату. Поэтому он начал как-то небрежно расстегивать пуговки на ее платье. Она потянулась к его рубашке, и он – к изумлению своему – едва удержался, чтобы не оттолкнуть ее руку.
Наконец Дженни осталась в лифчике и чулках с поясом. Александр до сих пор был в брюках и носках. Она выскользнула из его объятий, чтобы погасить прикроватную лампу.
– Но я хочу видеть тебя, – мягко сказал Александр, движимый в основном любовной обходительностью.
Дженни тихо заплакала:
– Не нужно. Я поправилась, у меня складки, растяжки…
– Значит, я хочу видеть тебя такой. – Александр лгал. – Я хочу видеть тебя настоящую.
– Правда? – Дженни отбросила остатки одежд, выдернула шпильки из прически, распустила волосы и босая, чуть покачиваясь, подошла к нему. – Ты хочешь видеть меня такую?
– Я люблю тебя, – упорно проговорил Александр.
Она села рядом с ним, чуть склонив голову. Мягкие, круглые груди ее чуть поникли, чуть менее тугой стала дивная кожа. Серебристые тонкие линии разбегались от сосков – и они же пролегали по животу и бедрам, уже широкие, слегка сборчатые, слегка похожие на бледных угрей…
– Я порченый товар, – грустно улыбнулась Дженни, и Александр склонился, охваченный жалостью и отчаяньем, и провел губами вдоль серебристых линий.
«Она заслуживает любви, – думал он. – Она заслуживает, и я должен…» Он нежно гладил ее спину и по-прежнему тугие, коричные от солнца колени.
– Пойдем в постель, – сказала Дженни.
Александр наконец встал, спустил до полу брюки, выступил из них и пошел, длинный и белый, запереть дверь. У Дженни голова кружилась от его небрежной красоты и страха, что он разбудит ребенка.
– Как хорошо, что это случится здесь. В этом доме, – задумчиво проговорил Александр, проскальзывая в постель рядом с ней.
– Я не смогу остаться с Джеффри после этого, – серьезно отвечала Дженни. – Я не смогу жить во лжи.
При этих словах жезл Александра, и так беспокоивший его вялостью потуг, совершенно обмяк и стал похож на дремлющий розовый бутон. Александр лежал рядом с Дженни и рассеянно водил пальцами по линиям растяжек в темной развилке ее бедер. Через какое-то время она положила руку ему в пах, и мягкий бутон свернулся окончательно. Дженни дернула его неумело и резко. Александр издал какой-то протестующий всхрип.
– Я как-то нелепо себя чувствую при нем, – посетовал Александр, кивнув в сторону спящего Томаса.
– Это ничего, мы просто слишком долго ждали, – сказала Дженни. – Ничего не нужно, просто лежи… Поверить не могу, что я здесь, с тобой…
Александру представился недвижный сад в запахах трав, лунный, тихий, скрытый от мира зеленой изгородью. Потом возник Томас Пул, с волосами, упавшими на лицо, с напряженно работающим, лоснистым от пота телом. Александр с робкой надеждой скользнул рукой глубже, и Дженни выгнулась с такой мучительной негой, что ему стало тревожно.
– Прости меня, Дженни.
– Не извиняйся. Все будет хорошо.
– Я так долго ждал…
– А я так мало умею, – смущенно шепнула она. – Ну поцелуй же меня. Обними и поцелуй.
Он поцеловал ее и прижался покрепче. Она заслуживала любви.
Томас, услышав сквозь сон их горестные взаимные передвижения, с замечательной ловкостью изогнул свое тельце, и вот уже над краем коляски возникли куполообразная макушка и два больших темных глаза. Покачиваясь от жгучего интереса, Томас уставился на два обнаженных тела. Открыл рот, готовясь зареветь, но сперва издал предупредительный взвизг, услышав который Дженни метнулась к сыну и прижала его к голой груди. Малыш цапнул грудь пухлой лапкой и свирепо крутанул там, где Александр кончиками пальцев чертил узоры своей прохладной любви. Так они и сидели рядом на кровати, до предела уставшие, а потом легли. Дженни прижимала к себе горяченького, сердитого Томаса, и его толстые пятки ерзали по Александровой ключице.
– Я его немножко так подержу, и он заснет, – прошептала Дженни. – Он всегда так засыпает.
Неизменно вежливый Александр кивнул и отвернулся лицом к стене. Он уснул первым – от мучительной жажды беспамятства.
Фредерика была охвачена страстью.
В эмоциональной жизни человека все однажды случается в первый раз. Фредерике в тот год слишком многое предстояло, и многое уже было пережито: перемены в семье, секс, искусство, культура, успех, провал, безумие, отчаянье, страх смерти, – впрочем, кое-что из этого пережила она в безопасной роли наблюдательницы. Были открытия и более сложные, более долговечные: старый голос Элиота, говорящий из орехового граммофонного ящика о концах и началах, «Встающее солнце» Джона Донна, «Троил и Крессида», «Герцогиня Амальфи», Расин и Рильке. Можно ли в среднем возрасте достоверно восстановить в памяти это первое знакомство? Можно ли в семнадцать лет предугадать, как оно скажется на всей дальнейшей жизни разума: какие откроет пути, какие наложит запреты?
Так же спотыкается наше воображение в вопросах секса и личности. Последние несколько недель ожесточенных упражнений перед зеркалом стали для Фредерики первым опытом намеренного уединения. Зеркальная Фредерика боготворила и желала только Фредерику. До этого был период половой смуты, жаркого зуда, когда она узнала о Стефани с Дэниелом. А еще раньше она мечтала познать Александра. Так женщины порой желают актеров, а через них – Гамлета, Отелло, Калибана, а через тех в свою очередь – давно умершего драматурга. После Готленда она начала понимать, что такие вожделения немногого стоят. Эд, Дженни, Кроу, Уилки и открытия, с ними связанные, мешали ей любить Отелло или мистера Рочестера. Напротив, они облекали живой плотью ее мечту об Александре. Правда, позже критика Лоджа, трудность роли, подозрительная красота монолога в башне снова перевели его в разряд существ бесплотных. Фредерикино одержимое стремление к совершенству и интеллектуальный снобизм тоже сыграли здесь свою роль. Но теперь белое мерцание в парке, сплетенные тела Пула и Антеи-Астреи пробудили в ней ту неутоленную, жадную жажду. Если Антея, обычная троечница, может… то Фредерика с ее-то способностями должна… И коли уж удалось совратить этого мямлю Пула…
Та Фредерика не знала, что однажды, стареющая женщина на лондонской улице, она скажет себе: «Я исчерпала желание. Мне нужно жить одной». Не знала, что, пораженная и снедаемая желанием в сорок лет, с отчаяньем весьма удобным поймет: желание обманывает всякий раз, но всякий раз поражает, как в первый. В семнадцать же ее попросту тяготила девственность, и, выпив изрядно красного вина и два стаканчика бренди, Фредерика отправилась на поиски того, кто освободит ее от сей обузы.
Первым ей попался Уилки.
– Я, красавица моя, должен бежать, – начал он с деликатностью, которую она осознала лишь позже. – Мне назначено свидание…
– Я вовсе не тебя искала.
– Знаю, но придется довольствоваться мной, ибо он сейчас занят.
Фредерика отхлебнула вина из бокала и сердито буркнула:
– Почему?
– Разве это не очевидно? Прелестная женщина, родство душ, долгая – и безнадежная – любовь…
– Сомневаюсь. Она его не любит.
– Ты, конечно, будешь любить сильней? Ах, Фредерика, спроси меня лучше, любит ли он ее. Что же до твоей соперницы, то она любит гораздо сильней, чем ты. Так любит он ее или нет – вот в чем вопрос. Ответ: он ее боится. И ему это нравится. Его идеал – страх до онемения уст и одеревенения членов, прости за каламбур. И тут у тебя явное преимущество, если тебе хватит ума его осознать. Потому что ты можешь явить ужас голый и беспощадный. А бедная Дженни страшит его не бешеным нравом, а пригородным болотом. Пригород – вот страх нашего поколения: вязаные салфетки, подгузники, ламбрекены, коврик на лестнице, щелчок калитки в мизерном садике…
– Но я сама из пригорода.
– Знаю-знаю, дитя салфеточной страны. Я и сам отсюда, сам пивал славный английский чай с твоим папашей. Но ты же уедешь, черт возьми, уедешь, как я уехал, и наша Королева-девственница[307], наш робкий поэт понял бы это, если бы присмотрелся. А ты для начала не принимай все так всерьез. Любая женщина может заполучить любого мужчину, если она достаточно настойчива и не слишком его любит. Но женщины не желают использовать разум.
– Перестань, Уилки, это неумно. Меня тошнит. Тошно от вина, оттого, что он побежал к ней, от твоих разговорчиков. Любовь, любовь, любовь! И ничего, ровно ничего не происходит!
Уилки ударился в шекспировские рассуждения. Он спросил, что есть любовь, и сам ответил, что любви не существует, как, кстати, и чести. Слушать его было неприятно. Впрочем, он скоро заявил, что их любовь обречена и он должен Фредерику покинуть ради некоего свидания, а ей хорошо бы поискать кого-нибудь, кто подбросит ее в Блесфорд. Отвесив поклон, Уилки неспешно удалился. По законам того лета его незамедлительно сменил Кроу. Меценат протянул ей третий стаканчик бренди, выразил беспокойство по поводу темных кругов у нее под глазами и спросил, не желает ли она переночевать в Солнечном покое, ибо под Луной уже воцарилась Марина.
У Фредерики голова шла кругом от вина, нескончаемых красот и любви. Она выразила желание лечь в постель и двинулась вслед за Кроу, вручившим ей свечу в оловянном шандале для освещения темных коридоров. В Солнечном покое, сообщил он, электричество только для подсветки, читать при нем нельзя. Со свечой ей будет удобнее. Войдя в покой, Кроу повернул реостат, скрытый за резной панелью, и три луча театрально высветили смуглых Гиацинта и Аполлона на потолке, где-то высоко в сумраке, среди расплывчато-холодных красных тонов. На окнах были жалюзи для предохранения от солнца завесей великолепного ложа. В свете свечи мельком возникали на стенах странные выпуклости, золотые узоры гобеленов – извивы и излишества, в полумраке едва различимые. Кроу поставил свечку на мраморную доску прикроватного столика, вычурным мановением откинул угол одеяла и воззвал к Фредерике, умоляя ее не курить в комнате. Потом открыл величественную дверь, за которой оказалась уборная черного дерева, где царила непомерная раковина с бронзовыми кранами.
– Это мой дед устроил для судей выездного суда. Они, бывало, здесь останавливались. Ну что ж, оставлю тебя, дабы ты в мире могла свершить вечерний туалет. Тебе не нужна ночная сорочка?
– Нет… – Фредерика слегка удивилась, когда Кроу и впрямь развернулся и быстро вышел.
Она забралась в постель в легких брючках и поплиновой блузке, скинув только жесткий лиф, нужный для репетиций и уже успевший намять ей тут и там красные впадинки. Впервые Фредерика спала – или пыталась спать – под настоящим балдахином. Над головой у нее золотом и серебром мерцали солнца и луны. Аполлон, Зефир, Гиацинт, лужа крови и растущий из нее алый цветок были слишком высоко, да и завеси мешали разглядеть их как следует. Фредерика заметила, что комната словно бы ходит волнами вокруг нее, как беспокойное море в стихах Китса. Тогда она стала смотреть на свечу, у которой был собственный ритм, пламя прядало, вздувалось парусом, двоилось на сквознячке. Матрас образовывал в середине возвышение наподобие китового хребта, на котором никак нельзя было улечься. К тому же ее по-прежнему мутило, а ей нисколько не хотелось, чтобы ее вырвало на это древнее ложе. Фредерика вздохнула, села, обхватив грудь тонкими руками, и стала смотреть на свечку.
Послышался негромкий железный звук. На аполлоническом фризе и в алой пустыне потолка затрепетал, разлился и окреп новый красноватый свет. Фредерика, вытянув шею и задрав голову, выглянула из-за завесы, но от резкого движения ей стало совсем дурно, и она поспешила выпрямиться. Кроу стоял посреди комнаты в просторном, пунцово-золотом парчовом халате и вышитых ночных туфлях алого бархата. В руках он держал пузатую бутылку и блюдо с фруктами.
– Я подумал, что ты проголодаешься. Устроим маленький ночной пир?
Он налил ей шампанского. Фредерика не противилась, хоть и понимала, что пить ей ни в коем случае нельзя. Потом без спросу уселся на кровать. Ну что ж, в конце концов, это была его кровать…
– Ты не спала?
– Нет.
– Бессонная на одиноком ложе. Возьми-ка винограду. Ничего, что я заглянул? Уверен, ты не против.
– Я, кажется, слишком много выпила, – со смутной надеждой сказала Фредерика.
– Не сомневаюсь. Но возможно, легкий хмель поможет тебе оценить мои световые эффекты. Я могу тут устроить восход, закат, жгучий полдень и не вполне достоверные сумерки – думал тебя этим позабавить. Собственное, комнатное солнце в глубокой ночи. Сияй же, вечное светило!
Кроу соскочил с постели и покрутил ручки за резной панелью. Пустыню залило золотом и янтарем. Меценат снова сел, и Фредерика увидела, что под халатом у него ничего нет. Она съела виноградинку, потом еще две, а косточки выплюнула в широкое донце шандала.
– Ну а теперь позволь мне тебя как следует рассмотреть.
Это была не просьба. Кроу снял с нее блузку. Фредерика сидела, как окаменев. Он откинул одеяло и ущипнул ткань ее брючек.
– Долой, – распорядился Кроу.
Фредерика с каменным лицом повиновалась. Кроу оглядывал ее всю: шею, груди, маленький твердый живот, рыжеватую заросль внизу, худые длинные ноги.
– Возьми еще виноградинку. Ты девственница?
– Да. – Фредерика попала под нелепейшей гипноз хороших манер: она в доме Кроу, это его кровать, его игра, его правила…
– Это досадно.
– Не вечно же я ей буду, – сердито отвечала Фредерика, вспомнив Антею Уорбертон. В отвлеченном смысле девственность действительно была лишь досадной помехой.
– Да замолчи же ты! – мучительно напряженно прошипела Дженни.
Александр послушно умолк и прошел к мансардному окну. Дженни слышала, как Томас прислушивается к каждому шагу. Под окном была деревянная скамеечка. Александр сел на нее и стал смотреть на черно-серебристые ветви сада. В саду тут и там в картинных позах расположились люди. Вон Лодж и Кроу с красными точками сигар. Вон Пул и Антея, уже приглаженные, с льняными волосами и беспорочным выражением лица.
– Милая…
– Тсс! Если я его сейчас не уложу, я… мы не сможем… Он тогда до утра не успокоится.
– Может, мне прийти попозже? – спросил слегка задетый Александр. Он готовился к некоему взрыву: истерических ли рыданий или безумной страсти – этого он и сам не знал. Но никак не к этому раздраженному невниманию. Его предложение только больше рассердило Дженни.
– Просто посиди спокойно, как нормальный человек, и тогда он заснет. Если ты будешь туда-сюда ходить и хлопать дверью, мы так до утра промаемся.
С этими словами Дженни опять занялась Томасом. Недавно она сделала открытие: если ребенок перегулял и не может заснуть от усталости, его можно обездвижить, и тогда он уснет. Загвоздка состояла в том, что ребенка, чуть менее уставшего, тот же метод приводил лишь в еще большее неистовство. Она прижала Томасу попку и спинку, он сперва напрягся, потом обмяк, и дыхание его замедлилось. Он открыл ротик и горячим, влажным личиком уткнулся в простынку. Дженни скованно поднялась и неуверенно глянула на Александра. Александр старательно поддерживал себя в романтическом настроении, вспоминая сладкие муки первых дней влюбленности. Вспомнил объятия ветреным днем в Готленде на заднем сиденье машины – и вдруг увидел мордочку Фредерики, жадно прильнувшую к стеклу. Только не это! Он на миг испугался, что и в это окно сунется сейчас ее любопытный острый нос.
– Ну вот, – сказал он Дженни, – наконец-то.
Она рассмеялась было и чуть не заплакала. Подошла, села рядом с ним. Александр собирался пойти раздобыть вина, но почувствовал, что его осудят, если он хоть на время покинет комнату. Поэтому он начал как-то небрежно расстегивать пуговки на ее платье. Она потянулась к его рубашке, и он – к изумлению своему – едва удержался, чтобы не оттолкнуть ее руку.
Наконец Дженни осталась в лифчике и чулках с поясом. Александр до сих пор был в брюках и носках. Она выскользнула из его объятий, чтобы погасить прикроватную лампу.
– Но я хочу видеть тебя, – мягко сказал Александр, движимый в основном любовной обходительностью.
Дженни тихо заплакала:
– Не нужно. Я поправилась, у меня складки, растяжки…
– Значит, я хочу видеть тебя такой. – Александр лгал. – Я хочу видеть тебя настоящую.
– Правда? – Дженни отбросила остатки одежд, выдернула шпильки из прически, распустила волосы и босая, чуть покачиваясь, подошла к нему. – Ты хочешь видеть меня такую?
– Я люблю тебя, – упорно проговорил Александр.
Она села рядом с ним, чуть склонив голову. Мягкие, круглые груди ее чуть поникли, чуть менее тугой стала дивная кожа. Серебристые тонкие линии разбегались от сосков – и они же пролегали по животу и бедрам, уже широкие, слегка сборчатые, слегка похожие на бледных угрей…
– Я порченый товар, – грустно улыбнулась Дженни, и Александр склонился, охваченный жалостью и отчаяньем, и провел губами вдоль серебристых линий.
«Она заслуживает любви, – думал он. – Она заслуживает, и я должен…» Он нежно гладил ее спину и по-прежнему тугие, коричные от солнца колени.
– Пойдем в постель, – сказала Дженни.
Александр наконец встал, спустил до полу брюки, выступил из них и пошел, длинный и белый, запереть дверь. У Дженни голова кружилась от его небрежной красоты и страха, что он разбудит ребенка.
– Как хорошо, что это случится здесь. В этом доме, – задумчиво проговорил Александр, проскальзывая в постель рядом с ней.
– Я не смогу остаться с Джеффри после этого, – серьезно отвечала Дженни. – Я не смогу жить во лжи.
При этих словах жезл Александра, и так беспокоивший его вялостью потуг, совершенно обмяк и стал похож на дремлющий розовый бутон. Александр лежал рядом с Дженни и рассеянно водил пальцами по линиям растяжек в темной развилке ее бедер. Через какое-то время она положила руку ему в пах, и мягкий бутон свернулся окончательно. Дженни дернула его неумело и резко. Александр издал какой-то протестующий всхрип.
– Я как-то нелепо себя чувствую при нем, – посетовал Александр, кивнув в сторону спящего Томаса.
– Это ничего, мы просто слишком долго ждали, – сказала Дженни. – Ничего не нужно, просто лежи… Поверить не могу, что я здесь, с тобой…
Александру представился недвижный сад в запахах трав, лунный, тихий, скрытый от мира зеленой изгородью. Потом возник Томас Пул, с волосами, упавшими на лицо, с напряженно работающим, лоснистым от пота телом. Александр с робкой надеждой скользнул рукой глубже, и Дженни выгнулась с такой мучительной негой, что ему стало тревожно.
– Прости меня, Дженни.
– Не извиняйся. Все будет хорошо.
– Я так долго ждал…
– А я так мало умею, – смущенно шепнула она. – Ну поцелуй же меня. Обними и поцелуй.
Он поцеловал ее и прижался покрепче. Она заслуживала любви.
Томас, услышав сквозь сон их горестные взаимные передвижения, с замечательной ловкостью изогнул свое тельце, и вот уже над краем коляски возникли куполообразная макушка и два больших темных глаза. Покачиваясь от жгучего интереса, Томас уставился на два обнаженных тела. Открыл рот, готовясь зареветь, но сперва издал предупредительный взвизг, услышав который Дженни метнулась к сыну и прижала его к голой груди. Малыш цапнул грудь пухлой лапкой и свирепо крутанул там, где Александр кончиками пальцев чертил узоры своей прохладной любви. Так они и сидели рядом на кровати, до предела уставшие, а потом легли. Дженни прижимала к себе горяченького, сердитого Томаса, и его толстые пятки ерзали по Александровой ключице.
– Я его немножко так подержу, и он заснет, – прошептала Дженни. – Он всегда так засыпает.
Неизменно вежливый Александр кивнул и отвернулся лицом к стене. Он уснул первым – от мучительной жажды беспамятства.
Фредерика была охвачена страстью.
В эмоциональной жизни человека все однажды случается в первый раз. Фредерике в тот год слишком многое предстояло, и многое уже было пережито: перемены в семье, секс, искусство, культура, успех, провал, безумие, отчаянье, страх смерти, – впрочем, кое-что из этого пережила она в безопасной роли наблюдательницы. Были открытия и более сложные, более долговечные: старый голос Элиота, говорящий из орехового граммофонного ящика о концах и началах, «Встающее солнце» Джона Донна, «Троил и Крессида», «Герцогиня Амальфи», Расин и Рильке. Можно ли в среднем возрасте достоверно восстановить в памяти это первое знакомство? Можно ли в семнадцать лет предугадать, как оно скажется на всей дальнейшей жизни разума: какие откроет пути, какие наложит запреты?
Так же спотыкается наше воображение в вопросах секса и личности. Последние несколько недель ожесточенных упражнений перед зеркалом стали для Фредерики первым опытом намеренного уединения. Зеркальная Фредерика боготворила и желала только Фредерику. До этого был период половой смуты, жаркого зуда, когда она узнала о Стефани с Дэниелом. А еще раньше она мечтала познать Александра. Так женщины порой желают актеров, а через них – Гамлета, Отелло, Калибана, а через тех в свою очередь – давно умершего драматурга. После Готленда она начала понимать, что такие вожделения немногого стоят. Эд, Дженни, Кроу, Уилки и открытия, с ними связанные, мешали ей любить Отелло или мистера Рочестера. Напротив, они облекали живой плотью ее мечту об Александре. Правда, позже критика Лоджа, трудность роли, подозрительная красота монолога в башне снова перевели его в разряд существ бесплотных. Фредерикино одержимое стремление к совершенству и интеллектуальный снобизм тоже сыграли здесь свою роль. Но теперь белое мерцание в парке, сплетенные тела Пула и Антеи-Астреи пробудили в ней ту неутоленную, жадную жажду. Если Антея, обычная троечница, может… то Фредерика с ее-то способностями должна… И коли уж удалось совратить этого мямлю Пула…
Та Фредерика не знала, что однажды, стареющая женщина на лондонской улице, она скажет себе: «Я исчерпала желание. Мне нужно жить одной». Не знала, что, пораженная и снедаемая желанием в сорок лет, с отчаяньем весьма удобным поймет: желание обманывает всякий раз, но всякий раз поражает, как в первый. В семнадцать же ее попросту тяготила девственность, и, выпив изрядно красного вина и два стаканчика бренди, Фредерика отправилась на поиски того, кто освободит ее от сей обузы.
Первым ей попался Уилки.
– Я, красавица моя, должен бежать, – начал он с деликатностью, которую она осознала лишь позже. – Мне назначено свидание…
– Я вовсе не тебя искала.
– Знаю, но придется довольствоваться мной, ибо он сейчас занят.
Фредерика отхлебнула вина из бокала и сердито буркнула:
– Почему?
– Разве это не очевидно? Прелестная женщина, родство душ, долгая – и безнадежная – любовь…
– Сомневаюсь. Она его не любит.
– Ты, конечно, будешь любить сильней? Ах, Фредерика, спроси меня лучше, любит ли он ее. Что же до твоей соперницы, то она любит гораздо сильней, чем ты. Так любит он ее или нет – вот в чем вопрос. Ответ: он ее боится. И ему это нравится. Его идеал – страх до онемения уст и одеревенения членов, прости за каламбур. И тут у тебя явное преимущество, если тебе хватит ума его осознать. Потому что ты можешь явить ужас голый и беспощадный. А бедная Дженни страшит его не бешеным нравом, а пригородным болотом. Пригород – вот страх нашего поколения: вязаные салфетки, подгузники, ламбрекены, коврик на лестнице, щелчок калитки в мизерном садике…
– Но я сама из пригорода.
– Знаю-знаю, дитя салфеточной страны. Я и сам отсюда, сам пивал славный английский чай с твоим папашей. Но ты же уедешь, черт возьми, уедешь, как я уехал, и наша Королева-девственница[307], наш робкий поэт понял бы это, если бы присмотрелся. А ты для начала не принимай все так всерьез. Любая женщина может заполучить любого мужчину, если она достаточно настойчива и не слишком его любит. Но женщины не желают использовать разум.
– Перестань, Уилки, это неумно. Меня тошнит. Тошно от вина, оттого, что он побежал к ней, от твоих разговорчиков. Любовь, любовь, любовь! И ничего, ровно ничего не происходит!
Уилки ударился в шекспировские рассуждения. Он спросил, что есть любовь, и сам ответил, что любви не существует, как, кстати, и чести. Слушать его было неприятно. Впрочем, он скоро заявил, что их любовь обречена и он должен Фредерику покинуть ради некоего свидания, а ей хорошо бы поискать кого-нибудь, кто подбросит ее в Блесфорд. Отвесив поклон, Уилки неспешно удалился. По законам того лета его незамедлительно сменил Кроу. Меценат протянул ей третий стаканчик бренди, выразил беспокойство по поводу темных кругов у нее под глазами и спросил, не желает ли она переночевать в Солнечном покое, ибо под Луной уже воцарилась Марина.
У Фредерики голова шла кругом от вина, нескончаемых красот и любви. Она выразила желание лечь в постель и двинулась вслед за Кроу, вручившим ей свечу в оловянном шандале для освещения темных коридоров. В Солнечном покое, сообщил он, электричество только для подсветки, читать при нем нельзя. Со свечой ей будет удобнее. Войдя в покой, Кроу повернул реостат, скрытый за резной панелью, и три луча театрально высветили смуглых Гиацинта и Аполлона на потолке, где-то высоко в сумраке, среди расплывчато-холодных красных тонов. На окнах были жалюзи для предохранения от солнца завесей великолепного ложа. В свете свечи мельком возникали на стенах странные выпуклости, золотые узоры гобеленов – извивы и излишества, в полумраке едва различимые. Кроу поставил свечку на мраморную доску прикроватного столика, вычурным мановением откинул угол одеяла и воззвал к Фредерике, умоляя ее не курить в комнате. Потом открыл величественную дверь, за которой оказалась уборная черного дерева, где царила непомерная раковина с бронзовыми кранами.
– Это мой дед устроил для судей выездного суда. Они, бывало, здесь останавливались. Ну что ж, оставлю тебя, дабы ты в мире могла свершить вечерний туалет. Тебе не нужна ночная сорочка?
– Нет… – Фредерика слегка удивилась, когда Кроу и впрямь развернулся и быстро вышел.
Она забралась в постель в легких брючках и поплиновой блузке, скинув только жесткий лиф, нужный для репетиций и уже успевший намять ей тут и там красные впадинки. Впервые Фредерика спала – или пыталась спать – под настоящим балдахином. Над головой у нее золотом и серебром мерцали солнца и луны. Аполлон, Зефир, Гиацинт, лужа крови и растущий из нее алый цветок были слишком высоко, да и завеси мешали разглядеть их как следует. Фредерика заметила, что комната словно бы ходит волнами вокруг нее, как беспокойное море в стихах Китса. Тогда она стала смотреть на свечу, у которой был собственный ритм, пламя прядало, вздувалось парусом, двоилось на сквознячке. Матрас образовывал в середине возвышение наподобие китового хребта, на котором никак нельзя было улечься. К тому же ее по-прежнему мутило, а ей нисколько не хотелось, чтобы ее вырвало на это древнее ложе. Фредерика вздохнула, села, обхватив грудь тонкими руками, и стала смотреть на свечку.
Послышался негромкий железный звук. На аполлоническом фризе и в алой пустыне потолка затрепетал, разлился и окреп новый красноватый свет. Фредерика, вытянув шею и задрав голову, выглянула из-за завесы, но от резкого движения ей стало совсем дурно, и она поспешила выпрямиться. Кроу стоял посреди комнаты в просторном, пунцово-золотом парчовом халате и вышитых ночных туфлях алого бархата. В руках он держал пузатую бутылку и блюдо с фруктами.
– Я подумал, что ты проголодаешься. Устроим маленький ночной пир?
Он налил ей шампанского. Фредерика не противилась, хоть и понимала, что пить ей ни в коем случае нельзя. Потом без спросу уселся на кровать. Ну что ж, в конце концов, это была его кровать…
– Ты не спала?
– Нет.
– Бессонная на одиноком ложе. Возьми-ка винограду. Ничего, что я заглянул? Уверен, ты не против.
– Я, кажется, слишком много выпила, – со смутной надеждой сказала Фредерика.
– Не сомневаюсь. Но возможно, легкий хмель поможет тебе оценить мои световые эффекты. Я могу тут устроить восход, закат, жгучий полдень и не вполне достоверные сумерки – думал тебя этим позабавить. Собственное, комнатное солнце в глубокой ночи. Сияй же, вечное светило!
Кроу соскочил с постели и покрутил ручки за резной панелью. Пустыню залило золотом и янтарем. Меценат снова сел, и Фредерика увидела, что под халатом у него ничего нет. Она съела виноградинку, потом еще две, а косточки выплюнула в широкое донце шандала.
– Ну а теперь позволь мне тебя как следует рассмотреть.
Это была не просьба. Кроу снял с нее блузку. Фредерика сидела, как окаменев. Он откинул одеяло и ущипнул ткань ее брючек.
– Долой, – распорядился Кроу.
Фредерика с каменным лицом повиновалась. Кроу оглядывал ее всю: шею, груди, маленький твердый живот, рыжеватую заросль внизу, худые длинные ноги.
– Возьми еще виноградинку. Ты девственница?
– Да. – Фредерика попала под нелепейшей гипноз хороших манер: она в доме Кроу, это его кровать, его игра, его правила…
– Это досадно.
– Не вечно же я ей буду, – сердито отвечала Фредерика, вспомнив Антею Уорбертон. В отвлеченном смысле девственность действительно была лишь досадной помехой.