Дева в саду

– Вам так кажется? – резко спросила Фредерика.

– А тебе разве нет?

– Как можно судить по виду? Отец ужасен, но, по сути, он прав. Ей там абсолютно нечего ловить.

– А мне нравится Дэниел.

– Мне, в общем, тоже. Дэниел вполне терпим – местами. Но с чего она взяла, что она его знает?

– Может, знание как таковое не так уж важно для любви?

– Хороша любовь. Если хотите знать, три недели назад моя сестрица любила вас. И вот пожалуйста.

Александр невольно обернулся. Стефани склонялась над крошечной свекровью, отводя фату рукой, так явно непривычной к венчальному кольцу. Внезапно ее облекла какая-то притягательная тайна. Александр вспомнил, что только нынче утром касался ее талии. Фредерика наблюдала за ним…

– Глупости, – сказал он наконец. – Она меня едва знает.

– Вы же говорили, что знать необязательно? Впрочем, она о вас много думала. Вы были частым предметом бесед. А также романтических домыслов и пылкой страсти. Если бы размышление имело какое-то отношение к знанию, она бы знала вас насквозь.

Александр почувствовал себя глупо и неловко. Последнего-то и добивалась Фредерика.

– Вы были прекрасной, безнадежной страстью. Она очень застенчива. Вот вы и не заметили.

– Не заметил.

– Естественно, – припечатала Фредерика.

Александра раздражала эта ее манера, которая сделалась уже слегка покровительственной. Мелькнула картинка: вечер, и сестры, сидя рядком, совершенно серьезно выговаривают его из последнего разума. Он подобрался и сверху вниз посмотрел на Фредерику. Она чуть усмехнулась:

– В любом случае решение принято.

– То есть?

– Венчаться в церкви я не буду. Никогда. Я этого не выдержу. Сама служба – «плотью своей славлю Тебя» – еще куда ни шло. Но апостола Павла я терпеть не могу. Сама не ожидала от себя такой злости. Я не хочу, чтобы меня любили, потому что мужчина любит свою плоть, это смехотворная гнусь. И еще о Христе и Супруге – вы видите в этом хоть зерно смысла? «Тайна сия велика, я говорю по отношению ко Христу и к Церкви». И да повинуется жена мужу, как тело голове. Кромешный ужас и позор.

– Нужно все же учитывать исторический контекст…

– Учла. Но у меня есть уважение к слову, и лично я подобных слов не потерплю. «Повинуйся» – это еще меньшее из зол. Я, может быть, и соглашусь повиноваться, но эти жуткие аналогии – через мой труп!

– Ты весьма решительна в своем гневе.

– Знаю. Я сама себе поражаюсь. Поговорим о чем-нибудь другом.

Стефани, переходя меж гостями, благодарила за подарки. Ее заботливая память с каждым лицом соотносила салатницу, кухонное полотенце, набор чайных ложек, и Стефани, благодаря, вставляла подходящие детали. Потом вдруг издали она увидела отца. Билл в кошмарном своем костюме затаился и выглядывал из-за спин мальчиков из молодежного клуба Дэниела. Стефани помахала. Он нарочито притворился, что не видит. Она сделала несколько шагов к нему и помахала снова. Билл начал отступать к выходу, прячась за кустами и людьми. Не думая, она подхватила кринолин своего белого платья и полетела по траве. Из-за облака, мчавшего с ней наперегонки, хлынуло солнце. Гости смеялись, глядя на нее, словно то был какой-то незапамятный свадебный обряд. Билл нырнул за возвышение, где стояли столы. Стефани, с тревожно застывшим лицом, широко шагнула на возвышение и спрыгнула на другую сторону – вуаль взметнулась на миг и легко опала.

– Стой.

Билл остановился и посмотрел на нее, но ничего не сказал. И снова начал отодвигаться. У Стефани вырвалось:

– Папа, не уходи.

– Я здесь неофициально. Только показаться.

– Пожалуйста, не уходи.

– Не могу сказать, что чувствую себя желанным гостем. Нет, не могу.

– Спасибо большое за чек…

– Сделал, что мог.

– Это очень щедро.

– В скупости я пока что замечен не был.

– Ну останься. Пожалуйста. Пойди поговори с мамой… с Дэниелом. Ты ведь пришел…

– Я пришел лишь посмотреть, как распорядились моими деньгами.

Даже самого Билла покоробило от этой точно рассчитанной мерзости. Он зашаркал ботинками по гравийной дорожке, весь деревянный – марионетка, которую дергают некие нелепые силы. Стефани подумалось: «Шагнуть к нему сейчас и поцеловать». Но тут же остановил четкий мысленный образ: отец яростно толкает ее в траву и снова уходит.

– Ну за что? Почему ты такой?


– Я… – начал он. – Я…

На насыпь взобрался Дэниел и тяжело ступил вниз.

Билл дернулся и забегал глазами, словно за ним пришел полисмен.

– Рад вас видеть, – коротко сказал Дэниел.

– Не сомневаюсь. Я как раз ухожу. Заглянул, только чтобы… Считайте, что меня здесь нет.

– Вы здесь, – сказал Дэниел. – Мы все вас видим. Там собираются торт резать. Пойдемте?

– Я в этом не участвую.

Дэниел готов был его убить. Повалить и головой в дурацкой панаме повозить хорошенько по гравию. Его душила горячая, бессильная ярость. Если бы не Стефани, он развернулся бы и ушел, оставив Билла торчать посреди дорожки. Но вместо этого пришлось сказать:

– Пойдемте, прошу. Мы все вас просим.

Билл открывал и закрывал рот, как щелкунчик.

Дэниел сказал: «Стефани, пойдем» – и твердо зашагал по насыпи. Он взял бы ее за руку, но почувствовал, что этот хозяйский жест подольет масла в огонь. Стефани горестно обернулась к Биллу.

– В конце концов, ты – мой первенец, – сказал Билл с горячей и яростной жалостью к себе.

– Пожалуйста, – как почтительная дочь, повторила Стефани.

Втроем поднялись на насыпь, втроем встали возле торта меж шипящих чайников-урн. Со скромного возвышения Билл вперялся в густеющий полукруг гостей со смесью злобы и гоблинского ликования.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал он Александру, с бокалом в руке готовившемуся произнести тост. – Меня здесь нет, я лишь проформа. С нетерпением жду, когда вы скажете свои несколько слов. Прошу вас, не отвлекайтесь.

Александр выступил коротко и красиво. Правда, подавленный присутствием Билла, он слегка запнулся, объясняя свое участие в церемонии. Но затем – несколько слов восхищения трудом Дэниела, несколько слов о мудрости и красоте Стефани… Он сравнил невесту с белой розой. Он воздел бокал, потревожив бледно-золотую влагу, и ощутил приятный непокой от навязанных Фредерикой откровений. Он процитировал эпиталаму Спенсера, ясную и пышную, и от этого проснулась в нем теннисоновская страсть к прошлому, эхо минувших совершенств, явственен стал ток времени. Александр заговорил о сладком слиянии слез и смеха и призвал всех поднять бокалы за счастливую пару.

Дэниелу полагалось ответить, и он уже вытащил из нагрудного кармана карточку-шпаргалку. Но Билл внезапно выступил вперед и утвердился меж урнами, откинув плечи и сдвинув панаму на затылок. Решительно подтянул пронзительно-синие брюки и объявил, что желает добавить буквально пару слов к красноречивому тосту коллеги. Конечно, он здесь неофициально, но надеется, что несколько добрых слов не поставят ему в вину.

– Мой коллега привел сейчас прекрасное сравнение с белой розой. Мне трудно поверить, что это дивное существо – моя дочь. Мне казалось, она едва вышла из возраста липких ручонок, перекрученных подвязок и грязных саржевых панталончиков. – Тут Билл сделал паузу, ожидая смеха. – Да-да, для меня она еще девчушка, трусящая в школу с потрепанным ранцем, под которым завернулся наверх форменный пиджачок. Помню отзывы ее педагогов: «ценный член школьной общины»… Это значит: «староста с замашками надсмотрщицы». Ну, теперь это ей понадобится. «Выказывает несомненную одаренность, когда удается ее увлечь». Читай: «упряма как осел, часто ленива, но с головой на плечах». Что ж, с этой головой она поступила в Кембридж… В свой срок, однако, ушли в прошлое саржевые панталончики, розовые платьица и одноклассницы, которых ценная Стефани держала под железной пятой. Потянулись к нашему порогу вереницы безнадежно влюбленных, торжественно-тождественных молодых людей, желавших «заглянуть» к нам проездом из Бристоля в Кембридж или на пути столь же окольном. Впрочем, пару раз Стефани все же нашла время посетить библиотеку. Что до поклонников, то они сменялись, а я, признаться, так и не научился их различать. Но это и не важно, ведь теперь есть Дэниел, которого, по крайней мере, всегда опознаешь по верным признакам. Я верю, что Дэниел будет счастлив. Его вряд ли нужно предупреждать, что женщина рождается из девочки. И что бы ни говорила его Церковь о послушании, я лично обнаружил, что дочь моя весьма упорна в своих идеях. Впрочем, есть основания полагать, что Дэниел и вовсе несгибаем. Итак, будьте уверены, я искреннейшим образом желаю им счастья!

По окончании речи большинство гостей сочло, что Билл искрометным юмором искупил свою былую непримиримость.

Дэниел достал свою шпаргалку и галопом поблагодарил всех: Уинифред, чету Элленби, семейство Тоун, Александра, Фредерику и, наконец, – с каменным выражением – Билла за его «несколько добрых слов». При этом сумел ни разу не упомянуть ни себя, ни жену. Закончив, отступил назад.

Александра кто-то больно ткнул под лопатку. Обернувшись, он увидел вездесущую Фредерику.

– Я уж думала, он как про Дездемону скажет, что раз она обманула отца, то обманет и мужа. Даром, что Дэниел не Отелло. Ну и спектакль! И главное – все вранье. Никогда она не была неряхой, только не Стефани, и панталончики у нее были в порядке. А поклонники, если таковые и были, к нам не заглядывали по вполне очевидным причинам. Нет, решено. Если соберусь выйти замуж, то папулю и близко не подпущу. Светская церемония втайне от всех и подальше от Йоркшира. Мне понравилось, как вы говорили. Даже Спенсер пришелся к месту, хотя я предпочитаю Донна[279]:

Скорей, скорей! Пусть пастырь скажет

Вам назиданье – и навеки свяжет

Узлом духовным руки и сердца…





Смотрите, как он чудно наслаивает схожую грамматику! Я люблю, когда слои раздельны.

Александр подумал, что ужасное дитя неустанным напором умудрилось навязать ему некое подобие давней доверительной близости, отвергнуть которую он не мог от избытка воспитания. Более того, отвергнуть значило бы признать ее и тем самым лишь усугубить. К тому же сказанное Фредерикой было не лишено интереса.

– Это в самом деле неправда? – спросил он с оглядкой, проверяя, не подслушивают ли их.

– От первого до последнего слова! Просто набор клише – именно тех, которые ей неприятней всего. Все, кто ее знает, это поняли.

– Я должен был помешать ему прийти.

– Но согласитесь, в этом есть некий жуткий драматизм.

Пирог с колоннами был разобран на слои и разрезан. Рядом с его крошащимися руинами вяли на солнце букеты невесты и подружки невесты. Сквозь чуть примятые уже, обмякшие цветы кое-где проглядывала проволока. Гости намекали, что молодым пора удалиться, и потихоньку теснили их к выходу. И они ушли, сперва под гору крутым переулком, потом через Дальнее поле до Учительской улочки, где в доме Поттеров им предстояло переодеться. Поскольку денег на медовый месяц не было и они никуда не ехали, гости махали им от входа в сад. С ними шли только Поттеры и мать Дэниела. Александр тоже пошел было, но у железнодорожного моста остановился и решил повернуть назад. Он никому не был ни отцом, ни женихом, ни родственником. Он был тут не нужен и порядком устал к тому же.

И вот он стоял и смотрел, как под ярким солнцем они идут гуськом: кто машисто, кто трусцой – по Дальнему полю, мимо Уродского прудика, под стойками ворот на той стороне. Черный Дэниел, белая Стефани, тонкая, золотистая Фредерика спешит вприскочку, усталая Уинифред, опустила голову в темной шляпке-шлеме, Билл извилисто петляет по полю, мешая другим, миссис Ортон ковыляет, дергая плечами и поматывая головой. Последним шагает Маркус, высокий, худой как палка, в своем темном костюме, с соломенно-гладкими волосами, зачесанными назад.

Фредерика оглянулась в поисках Александра. Он помахал ей и жестом показал, что уходит. Александр вспомнил, как стоял здесь в день, когда фестивальный комитет принял его пьесу. Он увидел тогда, что никто и ничто в этом маленьком мире больше не имеет на него влияния и никак его не ограничивает. И от этого мирок и населяющие его люди сделались ему интересны. Но сегодня он пробыл с ними слишком долго, увидел слишком близко. Он почти слился с ними и почти утратил к ним интерес. По мере того как они удалялись, уменьшались, уходили, как манекены, в садовую калитку, сам он дышал глубже, рос, становился реальней. Он вспомнил и другие места: сад в Оксфорде, парковую террасу в Грассе, дорсетские меловые утесы, Булонский лес. Нет, вопреки мимолетной прелести белых роз, тисовой пыльцы и Кранмеровых клятв, много, много что можно сделать интересного, вместо того чтобы довольствоваться одинаковыми домиками на Учительской улочке. Он вспомнил лишенный тайны женский хаос в голой коробке комнаты нынче утром. Вспомнил, как, придя к Дженни, меж нарядных узорчатых занавесок в супружеской спальне увидел крошечный квадратик голубого неба. Он выберется отсюда. Что бы ни случилось, он примет меры и почти наверняка уедет сразу после постановки. На том краю поля скакала желтенькая фигурка, маша чем-то белым. Он снял наконец шелковую шляпу, широко махнул в ответ, снова надел, поправил и двинулся прочь крутым переулком.