Дева в саду

25. Хорошие жены




Дэниел принялся за работу: нужно было осуществлять свадьбу. От Стефани помощи почти не было, она только соглашалась на все, что он предлагал. Он и злился на нее немало, и жалел, видя, что она уже ни в чем не уверена, включая его и себя. Ничего, раз он должен один, значит нужно просто действовать быстрей. У него была битва с викарием из-за оглашения и потом еще одна – из-за переезда в Аркрайт. Викарий говорил, что Церковь должна сохранять позиции и что соцработники не любят, когда вторгаются на их территорию. Дэниел в ответ рокотал, что Христос учил и делал по-другому. Он знал, что викарий физически страдает от производимого им шума и, если рычать погромче, согласится почти на все, лишь бы Дэниел умолк и удалился. Поэтому рычал. Рычал и насчет оглашения, хоть втайне опасался, что тут у викария припасен некий неведомый козырь. Но Дэниел был человеком воли, и во вторую неделю мая викарий, нервно глянув поверх хора на своего сумрачного курата, произвел первое оглашение. Стефани Джейн Поттер, девица, в церкви отсутствовала. Прихожане зашептались. Дэниел грозно воззрился на них.

Впрочем, он вскоре обнаружил, что у него есть союзница. Уинифред восстала из быта, как стареющая валькирия, и тоже принялась творить свадьбу. В конце апреля и в мае Билл держался неровно и норовил ускользнуть. Он подолгу просиживал в школе и еще дольше – со взрослыми слушателями в горняцких пабах. Он делал неожиданные подарки: в основном книги, в основном Стефани – и стоял с влажными глазами и зло поджатым ртом, ожидая благодарности, которую все трудней становилось высказывать. В месяце мае он подарил дочери: «Исповедь оправданного грешника»[220], «Божественную комедию», «Логико-философский трактат» Витгенштейна[221] и «Заметки к определению понятия „культура“» Т. С. Элиота. «Заметки» у нее уже были, и она отдала их Фредерике. Совершенно непонятно, говорила она Дэниелу: то ли это тайные подарки к свадьбе, то ли новые аргументы в споре, и без того раздиравшем ее душу. Дэниел признался, что о большинстве этих книг даже не слышал, и спросил, стоит ли ему их прочесть. Безусловно, нет, ответила она и снова канула в свою серую немоту.

Уинифред, быстро постигавшая уловки дипломатии, однажды вечером прямо спросила Билла, против ли он подготовки к свадьбе. Билл проорал, что уже сто раз говорил: пусть делают что угодно, только его не впутывают и с ним не советуются. И да будет ей известно, что в данную минуту он занят работой. Он ждал, что Уинифред поникнет и робко попробует тот же вопрос задать иначе, но Уинифред промолчала.

На другой день она отправилась к миссис Элленби, а затем – к миссис Тоун, супруге директора школы. Миссис Элленби не питала большой любви к Дэниелу. Он слишком много жег электричества, слишком глубоко заглядывал в души ближних и манкировал благотворительными ярмарками. Но она, как и все, симпатизировала Стефани, порицала Билла и питала страстный интерес к брачному церемониалу. Уинифред приоткрыла ей завесу над семейным противостоянием, тайно надеясь, что в надлежащей пропорции смешала собственные переживания, сострадание к дочери и стоическое приятие чудачеств супруга. Миссис Элленби была тронута и даже несколько польщена. Она любезно согласилась хранить у себя подарки для молодых и поздравительные послания, дабы не нарушался и без того непрочный покой семейства Поттер. Посоветовала портниху, кондитера и частную типографию для приглашений и прочего. Предложила лично заняться цветами для церкви и принять под своим кровом мать жениха…

Миссис Тоун была орешком куда покрепче. В дни общей молодости она сама предлагала Уинифред дружбу, приглашала на кофе и на обед. Уинифред чаще отказывалась и к себе не звала. Билл директора презирал, и она втайне от себя боялась, что, если Тоуны зачастят к ним по вечерам, муж изыщет способ устроить некий чудовищный афронт, после которого ее жизнь окончательно замкнется в четырех стенах.

Моника Тоун больше походила на директора, чем ее супруг. Она носила серые твидовые костюмы с блузками из дорогого шелка, коротко стригла черные с проседью волосы и имела оксфордский диплом (специальность – античная классика). Единственный сын четы Тоун в десять лет запнулся о скамейку на детской площадке, ударился головой и умер мгновенно. Мальчики в школе ее боялись, говорили, что у нее «ведьмин глаз». Миссис Тоун решительным шагом пересекала школьные лужайки, заменяла болеющих учителей и вела юмористический кружок в калверлейской тюрьме, где ее, похоже, любили.

Она приняла Уинифред прохладно, и та все никак не могла начать разговор. Так и сидели в холодноватой гостиной, чопорные, суровые, рослые англичанки, чисто по-английски прикрывшись щитом настороженного молчания.

А ведь я сейчас легко могу разреветься, подумала Уинифред. Начать метаться, ломать руки. Представляю, какое у нее будет лицо… И сказала ровным голосом:

– Миссис Тоун, я к вам пришла за помощью.

– За помощью?

– Дело в том, что мой муж… Я сейчас объясню… Билл…

– Стоит ли? – негромко спросила миссис Тоун.

Уинифред уже тверже сказала, что стоит. Она коротко, емко и бесстрастно изложила последние события. Нужно сыграть свадьбу не откладывая, сказала она, причем Билла нельзя ни привлекать к приготовлениям, ни вообще как-либо беспокоить.

– Но чем же я могу тут помочь?

– Вы понимаете, мне трудно говорить о Билле. Если бы он узнал, что я вам рассказала…

– Если верить моему мужу, Билл – человек гениальный, но трудный.

– Жены гениев видят в основном трудности.

– Муж говорит, что он неоценим и часто невыносим.

– Полностью согласна.

Что-то сдвинулось, женщины коротко улыбнулись.

– Я подумала… Может быть, вы… ваш муж… школа… могли бы нам помочь со свадьбой? Ведь, честно говоря, я даже не уверена: придет Билл или нет. А я хочу, чтобы у Стефани была настоящая свадьба и все как полагается. Если будет участвовать школа, он уже не сможет… возразить… или что-то устроить…

– Я вас понимаю. Простите, – миссис Тоун деликатно понизила голос, – а в смысле денег… вы справитесь?

– У нас общий счет, я сниму оттуда.

Миссис Тоун засмеялась:

– Это, конечно, ужасно, но призна́юсь вам: было бы забавно все это провернуть, не сказав Биллу. И действительно: почему бы прием не устроить в Учительском садике, если погода позволит? И почему – ради дочери заслуженного коллеги – не задействовать школьных поваров, не взять нашу посуду, бокалы? Бэзила я в это особенно посвящать не стану. Между нами: он до смерти боится выходок вашего благоверного. Скажу ему просто, что я этим занимаюсь и что Биллу об этом говорить не стоит. Хотя, конечно, слухи просочатся.

– Билл, скорей всего, притворится, что ничего не замечает.

– А если нет?

– Если нет, то он, конечно, на многое способен… Но все же целиком свадьбу сорвать ему, надеюсь, не по силам.

– Стефани такая хорошая, разумная девушка. А молодой человек – надежный, твердых устоев?

– Твердых. Это ледокол. Он просто не признает препятствий.

Миссис Тоун деликатно заметила, что Уинифред сама обнаруживает больше сходств с ледоколом, чем кажется на первый взгляд. И пригласила ее с желающими домочадцами и пламенным куратом к себе смотреть по телевизору церемонию коронации. Мальчики, конечно, на каникулах, но всегда есть несколько человек, которым в праздник некуда уехать. Она пригласит их и нескольких сотрудников. Уинифред не могла, да и не хотела отказываться и потому с радостью согласилась.

Теперь у Дэниела и Стефани была дата свадьбы – 21 июня и приглашение на коронацию. Уинифред вытащила машинку с ножным приводом и начала шить Фредерике платье из желтого поплина. Портниха от миссис Элленби сняла со Стефани мерки. Были напечатаны и разосланы приглашения всей родне, включая дальних, неведомых Поттеров. Стефани коротко и тактично написала миссис Ортон, намекнув, что они с Дэниелом могли бы приехать в гости. В ответ пришла открытка с гигантским букетом георгин в серебряной вазе на лакированном столике. На обороте миссис Ортон писала, что приезжать не надо: слишком хлопотно для обеих сторон, а здоровье ее оставляет желать (подчеркнуто). Пускай не волнуются, на свадьбе она будет, спасибо, всего самого доброго. Дэниел сказал, что его мамаша всегда была ленива, и мрачно добавил, что она, конечно, взбесит миссис Элленби своими штучками, но чему быть, того не миновать. Стефани промолчала.






26. Оджеров курган




Симмонс объявил, что они составят Ментальную карту своего участка планеты. Биосфера однажды будет возвышена до Ноосферы, где исполнит свое назначение и обретет полноту. Жизнь, отныне неизменная и нетленная, просияет истинным светом. Их с Маркусом наблюдения должны приблизить это время. Направляемые интуицией (в основном, конечно, интуицией Маркуса), они произведут эксперименты и ритуалы (что, по сути, одно и то же) в Местах силы. Такие Места они, конечно, сумеют отыскать в окрестностях Калверли. Их эксперименты развернутся как в материальной, так и в ментальной сфере, ведь они с Маркусом, словно амфибии, причастны обоим мирам и потому связуют их. Ночная медитация укажет locus[222] дневного эксперимента.

Чтобы помочь работе, Симмонс, словно мандалы, развесил в комнате военно-геодезические карты Северо-Йоркширских вересковых пустошей, фотографии аббатства Уитби[223], морской впадины, известной как Лестница Иакова[224], окна-розетки Калверлейского собора, менгиров, террас и рвов пустоши Файлингдейл, в которых сказалась довременная геометрия первого человека. И без того пестрое чтение дополнил книгами о друидах и английскими мифами с их веселым, коварным народцем, что в родстве с божествами кельтов. Он рассказал Маркусу, что люди издавна умели чувствовать места, где встречаются земное и внеземное, – пуповины Земли, пещеры и вершины. Туда-то они и отправятся. Во главе угла, разумеется, научный подход: все наблюдения и выводы будут тщательно зафиксированы. Они с Маркусом составят коллекцию образцов, талисманов и знаменательных существ – как материальную, так и ментальную. Научная экспедиция и духовное паломничество. Мыслительная гимнастика, основы которой Маркус еще не постиг, в сочетании со здоровым, свежим воздухом. Любое совпадение, аналогия, устойчивая связь между сном и предметом, поступком и видением будут уловлены и разобраны. Любая мелочь может приоткрыть взору тайные глубины.

Маркус, ознобливый и мучительно восприимчивый, все же предпочитал эти вылазки всему прочему. Лукас к тому времени поставил на службу делу видения, посещавшие Маркуса наяву, – бесконечную череду подробных, вечно переменчивых образов, возникавших в минуты покоя или в промежутке между сном и пробуждением. Являлась Маркусу часто паутина в разных обличьях, сплетенная то из серых веревок, то из стеклянистых волокон гиацинтовой, ирисовой, горечавкиной синевы. Или ткань разворачивалась и слоисто волновалась перед глазами – на изгибах и между реяли индийские узоры, блестки, лица, руки. Однажды длинная процессия существ, рептильных, слонообразных, носороговидных, окровавленными ногами прошла по снегу и льду на фоне недорослых кустков, чьи листья и ветви он мог бы нарисовать, но узнать – нет. Однажды возникло лицо в шлеме и виделось долго, хоть Маркус моргал, пытаясь прогнать его, и дым летел перед странным лицом, и контуры его переходили то в извивы морских угрей, то в черные перья чьего-то крыла. Лукас как-то говорил о цветах, и, может, поэтому Маркус стал видеть цветы: анемоны разворачивались, словно змейки, округло поднимали головы и раскрывались венчиками пунцовыми, сапфировыми, лиловыми. Какие-то ветви расцветали мгновенно и светло и уносились в черное небо. (Видение окровавленных существ на снегу одно из немногих тянулось под блеклыми небесами.) Зеленый прозрачный сок легко взбегал по полым прямым стеблям к золотистым чашечкам, белым тугим раструбам в алых крапинах, к пышным свисающим соцветиям, ярко-синим, как у дубравной вероники. Лукас сказал, что это внутренние формы Биосферы, цветы, какими они были изначально, или станут, или стремятся стать. Разглядел же Гёте свой працветок – Uhrpflanze[225], в обычных земных цветах, хотя в Природе нам его не встретить. Как знать, может, и Маркус увидел Схему видов, Замысел живой жизни, выраженный в математических Формах. Симмонс, к слову, недавно задумался о снадобьях, которыми в сказках достаточно намазать веки, чтобы увидеть крошечных существ, обитающих под холмами, в ручьях и даже на рыночных площадях. Возможно, сказки повествуют нам об ином зрении, настроенном на создание схем микроскопической или еще не созданной жизни. Уильям Блейк нарисовал призрак блохи и утверждал, что «если бы каналы, через кои наши чувства воспринимают окружающий мир, были расчищены, то все сущее предстало бы перед человеком в своем истинном виде, то есть как бесконечная субстанция»[226].

– Вообрази! – лирически воскликнул Лукас, помавая крокусом перед носом ученика. – Вообрази, что можно осознать бесконечность этого творения. Материю и энергию, что протекли сквозь него за несчетное время. Силу, что в это мгновение удерживает его в видимой нам чистой и сложной форме…

Маркус не мог сопутствовать Симмонсу в его вдохновенных логических скачках. Крокус он видел. Видел тонкие линии и канальцы в нежном свечении лепестков, густеющий золотой отлив, почти прозрачную плоть цветка. Маркус пребывал в нескончаемом ошеломлении от прицельно-четких видений и настоящих вещей, изучаемых с пристальностью галлюцинации. Вещи до того сделались похожи на видения, что зрительные воспоминания о них перетекали друг в друга. Это было переносимо лишь потому, что воля Лукаса придавала всему четкое направление.

К намеченному месту отправлялись на автомобиле Лукаса, черном, низком и блестящем. Маркуса поначалу мучила геометрия. То, как белые линии по краям дороги сливались впереди, то, как автомобиль глотал их и они исчезали, наполняло его той же острой тревогой, что кружение тетрадных клеток и струй в раковине. Машина летела, подчиняя горизонт и деревья новой геометрии слияний: высокие деревья плясали, с двух сторон клонясь к ветровому стеклу. Лукас гнал. На поворотах он картинно наклонялся и присвистывал сквозь зубы. Маркус сказал, что боится больших скоростей и шуток, что играет со зрением параллакс[227].

– Ничего, для зрения это полезно, – отвечал Симмонс. – Ты знаешь, что в старину ведьму сажали в мешок, подвешивали к дереву и хорошенько раскачивали? Там, в мешке, в темноте, она отрешалась от времени, пространства и собственного тела – ей открывались иные измерения, являлось Иное. Ничего странного, что езда в спортивной машине имеет то же воздействие на современного человека (по крайней мере, на пассажира). Опустоши сознание и не трусь.

– Это страшно – опустошить сознание…

– Но я-то здесь, с тобой. Я верну тебя к тебе, если зацепишься ненароком за куст или линию разметки.

Маркус приободрился и понемногу стал получать удовольствие от скорости.

Отрешенный от собственного тела, он видел круглый свод неба и определил кочковатую пустошь как энное количество сфер, ходящих по концентрическим орбитам. Его укачало однажды, и только однажды. Лукас сказал, что это слабость воли, что нужно учиться управлять солнечным сплетением. Он, Лукас, желает, чтобы Маркуса не тошнило в машине: это отвлекает и запах потом не выведешь. Протянул ему кусочек ячменного сахара. Маркуса больше не укачивало.

Одним весенним днем они посетили Ка́пельный колодец в Нэрсборо и еще одно сильное место – каменный Оджеров курган.

Симмонс подчитал о Матушке Шиптон[228], некогда жившей в пещере[229] у Капельного колодца. Матушка, сказал он, обладала, вероятно, большой Ментальной Силой, раз предсказала губительные разливы Темзы от штормовых нагонов с моря, Лондонскую чуму[230], опалу и смерть кардинала Вулси[231], роспуск монастырей при Генрихе VIII[232], поражение Непобедимой армады[233], продолжительность царствования Елизаветы и казнь Карла I[234]. Она имела власть над силами природы: однажды, бросив посох в огонь, достала его невредимым. Она предсказала и многие достижения нашего времени:

Скоро мысли без преград

В даль любую полетят.

Человек объездит свет

Без коней и без карет.

Под водою будет жить —

Там и спать, и есть, и пить.

В небе путь проложит свой,

Черный, белый, голубой.





Лукас полагал, что люди, подобные Матушке Шиптон, ощущают движение магнитных полей Земли. Маркус ничего не полагал, но слушал внимательно.

В Нэрсборо приехали сереньким деньком. Мужчина с мальчиком: ни дать ни взять обычные туристы. Двинулись вдоль реки Нидд, прошли под нависшим каменным утесом, по которому сбегает из трубы вода вместе с частицами азотистой, как сказал Лукас, земли. Это уже не утес, а водопад окаменевших струек, капелек, папоротников и корней. По их прихотливым выступам новые капли спешат в неглубокую каменную чашу Колодца. В начале девятнадцатого века развлечения местных сторожей вызывали нешуточное недовольство у ценителей изящного. Лукас взял в калверлейской библиотеке старый путеводитель.

– «Вершина утеса, – прочел он Маркусу, – вместе с украшающей ее растительностью покрыта естественным слоем углекислой извести. Известь, стекая вместе с водой, облекла утес сплошной каменной мантией. Сторожа подвешивают там мертвых птиц и зверьков, ветки, старые шляпы, чулки, ботинки и прочие несообразные предметы, которые под действием извести „окаменевают“. Их уносят как objets de vertu[235] любопытные, приезжающие по преимуществу из Харрогита».

И действительно, они увидели подвешенные на веревках и частично покрытые известью перчатки и носки, котелок, позеленевший вокруг ленты, на которую медленно наползала каменная корка. Лукас впился глазами в Маркуса, а тот мрачно оглядывал однородные предметы, окаменевающие под тяжелыми каплями. Было там и целое птичье гнездо: солома слоями, гладкие перья, даже несколько мелких яиц – все это медленно, но верно обретало каменную нерушимость. Маркус долго смотрел на гнездо. Еще была книга со слипшимися страницами, с названием, уже навек неведомым. Чем-то зловещим веяло от этой единообразной, окончательной пермутации. Если отломить сейчас кусок каменной ветки или лист папоротника, будет там внутри хоть темный след того, что раньше было живым?

– Мне не нравится, – сказал Маркус. – Зачем они все это подвешивают?

– Из любопытства к переменам субстанций. Из любопытства к любопытным вещам. Это ведь настоящие статуи – понимаешь?

Маркус посмотрел на понуро висящие носки с окаменелыми складками:

– Оно все мертвое. Не знаю, что тут такого впечатляющего.

И все же он был впечатлен.

– Подставь руку под воду и загадай желание. И дай воде самой высохнуть, не вытирай.

– Зачем?