Дева в саду

Кроу приобнял Фредерику за плечи:

– Ну, что скажешь?

– Мне не нравится.

– Да, мучительная вещь и упоительная. Тут рождается новое сознание. Марсий крикнул Аполлону: Quid me mihi detrahis?[158] – «Зачем меня от меня отнимаешь?» А вот Данте мечтал быть так разъятым: Si come quando Marsia traesti della vagina delle membra sue. То есть: «Как в день, когда ты Марсия извлек и выбросил из оболочки тела»[159]. Снова метаморфоз. Из куколки тела вылетает сияющая бабочка души. Личинка, куколка, и вот – имаго, окончательный образ. Образ искусства.

– Отвратительно, – сказала Фредерика. – Не хочу искусства, если оно так мерзко. Спасибо, не надо!

– Мой дивный дом по-прежнему тебя подавляет?

– Больше прежнего. Но мне стало интересно.

– Что именно интересно?

Фредерика задумалась, уже холодным взглядом окинув распятого сатира.

– Пока я не вгляделась, мне все казалось чудесным, но ненастоящим. А теперь чудесно, но слишком уж всерьез. И мне определенно нужно пройтись, чтобы остыть.

Кроу, смеясь, отпустил ее:

– Возвращайся непременно. Ты должна со всем этим сжиться.





14. Космогония




То, что в любой другой школе называлось бы больницей, основатели Блесфорд-Райд в натуралистическом задоре нарекли инкубатором. Заведовала им медсестра во всем крахмальном, белом и все же не вполне чистом. У нее был чепец, похожий на крылатый шлем, шеренга карандашей и ножниц в карманах на могучей груди и густые, седеющие усы. Для большинства недугов у нее было одно лечение: темнота и голод. Она называла это «дать отдых голове и желудку». Посидев так часок-другой, мальчишки обычно магическим образом выздоравливали и просились на волю. Маркус часто бывал здесь с астмой или мигренью. На волю он не просился.

После света в полях и беседы в лаборатории Маркус сделал слабую попытку стереть из сознания Бога и Лукаса Симмонса. Симмонсов трактат не читал; завидев в школе его самого, сворачивал в другую сторону. Через Дальнее поле ходил только в компании, иначе делал крюк. У него начались головные боли со вспышками света где-то сзади, не внутри и не снаружи. Трактат не выкинул, но запрятал в парту.

Однажды на уроке математики Маркус глянул в окно и увидел, как свет перебегает по кромкам лип, рядком стоявших вдоль горизонта. Глянул снова: свет сгущался и плясал. Какая-то птица взлетела, просыпав едкие искры. Зеленея, Маркус слепо сунул руку в парту, схватил трактат и попросился выйти: мигрень.

Медсестра понимающе цокнула языком, раскрыла прохладную постель на высокой железной койке, подождала, пока Маркус залез под одеяло, и, потянув за шнур, спустила зеленую шторку на окне. Деревянный желудь на конце шнура легонько рокотнул по подоконнику. В палате настал подводный полумрак, Маркус подтянул колени к подбородку и старался не глядеть на светлые прорезы по краям шторки. Сестра вышла, шелестя, и палата замкнулась.

Его посетили краткие видения. Стеклистый, отвердевающий свет набухал, и Маркус тонул. Потом он выл как зверь и цеплялся за серые, шерстяные колени Симмонса. Пытался вызвать другие образы, но все было зыбко, невозможно.

Медсестра, уходя, положила рукопись в тумбочку. Маркус повернулся, осторожно приподнял шторку на полдюйма и рукопись достал.

Элиот в свое время сказал о романисте Генри Джеймсе: его ум настолько остер, что никакой идее не взять его силой. Таким умом Маркус не обладал. Впрочем, в каком-то смысле все идеи были для него равновесны. Истинность их его не заботила, он отзывался не столько умом, сколько особым своим восприятием связности, – квадратиками, как в шахматах, отмечал верные и неверные логические ходы. Если идея выражалась средствами языка, его восприятие притуплялось, логика зрительная или математическая была ему ближе. Вообще, как-то изначально чувствовал, что слова – знаки грубые, смысл передающие весьма приблизительно. Поэтому он скользил по страницам трактата, как в ранние свои, эйдетические[160] дни чиркнул бы взглядом по фотографии поля, улиц, отмелей на реке: нейронная разведка в помощь памяти. Маркус читал, не давая оценок, не зная книг, из которых Симмонс по кусочку собрал свою теорию Вселенной. Впрочем, все искупалось тем, что он читал, если можно так выразиться, самого Симмонса, его сокровенную суть. В этом смысле Маркус был единственным его читателем, хоть, в отличие от остальных героев этой книги, никогда не претендовал на умение читать в людских душах.

Трактат начинался с описания взаимосвязанных сущностей (абстрактно именуемых организмами или организациями), из которых состоит бесконечность. Бесконечностей было три: Бесконечно Великая, Бесконечно Малая и Бесконечно Сложная. Последняя подразумевала некую градацию своих составляющих. Симмонс, например, писал: «Чем выше мы поднимаемся по Шкале Материи от минералов к растениям, от растений к животным, от животных к Человеку, а от него к существам еще более сложным, тем яснее становится, что корпускулы, составляющие материю, атомы, электроны, протоны, нейтроны, имеют склонность группироваться все более сложными способами во все более сложные Организмы.

В рассуждении сложности живой Организм превосходит неживой, поскольку клеточная организация сложней молекулярной. Следовательно, муравей превосходит физическую Сущность солнца.

На данной планете нет организма более сложного, чем человеческий мозг.

Организацию Жизни на Земле можно назвать Биосферой, чувствительной пленкой, растянутой по твердой поверхности земного шара. Вкупе с Литосферой (каменной корой), Гидросферой (водным покровом) и Атмосферой (газовой оболочкой) она входит в число четырех составляющих физической планеты. Планеты Ментальной мы пока здесь не касаемся.

С тех пор как Зюсс[161] высказал, а Вернадский[162] развил мысль о том, что Биосферу следует рассматривать как целокупное живое существо, об этом говорили многие биологи и геологи.

Эта мысль идет вразрез с нашим примитивным представлением о стратификации мира, переворачивает с ног на голову нашу мегалантропическую[163], антропоцентрическую веру в Человека как высшую форму Бытия, данную нам в ощущениях. Если Биосфера есть живое Существо, то мы, люди, суть части ее физического организма или организации, причем столь малые, что по размеру и числу сопоставимы с клетками в организме человека.

Если гипотетически соотнести Человечество с мозговой тканью Биосферы, численное совпадение поражает. По существующим оценкам, в человеческом мозге около 3 000 000 000 клеток, что совпадает с предположительной численностью земного населения в 2000 г. Более того, в остальном организме насчитывается около 10 000 000 000 000 простых клеток. Столько же примерно многоклеточных организмов живет сейчас на поверхности Земли…»

Маркус с некоторым сомнением отнесся к Шкале Материи, зато ему понравилась идея, что он – лишь клетка в огромной взаимосвязанной системе восприятия. Так и расчерченный клетками окоем, и назойливый свет казались более выносимыми. Пропустив наиболее шаткие сопряжения чисел и аналогии между человеческими клетками и сотворением птиц и зверей, Маркус перешел к теории Ментальной эволюции, которая последует за эволюцией дарвиновской.

«Физическая поверхность, внешняя сторона материи, эволюционировала до тех пор, пока не возник человек. Со времен Дарвина ученые искали доказательства продолжения эволюции и ничего убедительного не нашли. Причина в том, что человек как вид достиг пика самосознания и физического развития. Эволюция и борьба за существование переместились в Ментальную сферу. Следовательно, полностью развитая Биосфера заключена в еще более плотный слой Мысли. Это Ноосфера, Сознание Земли. Разумно предположить, что Цель Существования состоит в превращении Материальной Энергии в Ментальную. Следовательно, Человек, а следом все низшие создания превратятся в чистый Разум. Поэтому энтропия, то есть потеря физической планетой материальной энергии вследствие необратимого рассеивания тепла, сопровождающего любые преобразования материи, должна считаться не угрозой для существования, а свидетельством воплощения высшей цели, необходимой частью Замысла.

Разумно предположить также, что другие небесные тела и организации, данные и не данные нам в ощущениях, имеют свои Ноосферы или энтелехии[164]. Их слабые отражения мы видим, возможно, в четырех зверях Апокалипсиса[165], в косноязычных описаниях ангелов, архангелов и пр. К. С. Льюис[166] посредством Научной Фантастики указывает на древний обычай давать имена языческих божеств, пусть ложноантропоморфных, Ноосферам других планет нашей Солнечной системы».

Когда речь зашла о Боге, Маркус понял, что тогда в кафе, назвав Его Гобом, Симмонс не пытался подделаться под некий подростковый жаргон, а хотел освободить от налета антропоморфности Вселенский Разум, Заполняющий Космос. В тексте он тоже был обозначен как «Гоб». Гоб был организатором всех организмов, создателем Замысла и Схемы, «реализуемой» в согласии с Законами.

В описании Гоба и его деяний разобраться было много сложней, чем в гипотезах о Биосфере.

«Каждое человеческое сознание может быть рассмотрено как некий аспект Гоба или Его частица. Наши мировые линии[167] исчертили его, словно пестрый Тюльпан или рассветное небо, но Он не зависит от кратких мерцаний нашего бытия – это они без Него немыслимы. Цель Ментальной Деятельности существ человеческих, субчеловеческих и сверхчеловеческих в более полном осознании Гоба.

Замысел напрямую исходит от Гоба. Замысел – это Идея, завершенная и совершенная Идея Творца, воплотить которую стремятся все его творения. Схема определяет воплощение во Времени и Пространстве частей Замысла. Замысел и Схема соотносятся как мужское и женское. Он – утверждение и потенциал, она – отрицание и действие. Солнце – не матерь планет, одиноко порождающая их, а отец, оплодотворяющий Замыслом бесформенную планетную материю, лучезарный Свет с собственной генетической организацией».


Дальше шло несколько страниц с подробным изложением «научных фактов». Факты эти, касавшиеся роли белков как носителей информации, Маркуса смутили. Живые организмы содержат миллионы различных вариантов белков, однако это лишь ничтожно малая часть всех химически возможных белковых структур.

«Даже простая молекула белка, содержащая по одной молекуле каждой из 20 основных аминокислот, – восклицал Симмонс, – уже даст нам 2 400 000 000 000 000 000 возможных вариантов, причем это всё будут одни и те же аминокислоты, в том же количестве, различающиеся лишь своим пространственным взаиморасположением». Потом Симмонс перешел к генетическому коду, носителями которого являются яйцеклетка и сперматозоид (масса последнего составляет одну стомиллионную часть от массы человека). Рассказал, как из небольшого числа недифференцированных белковых соединений сперматозоида формируется такой сложный орган, как глаз. Маркус смотрел на цифры, но беспокоила его слабость логических связок. Потом он сосредоточился на панегирике Жизни как Космической Примиряющей Силы.

«Но сколь немногие знают свою истинную природу и призвание! Большинство людей едва перешагнули за уровень видового самосознания, характерный для прочих млекопитающих. Корова подобна механизму. Она может быть лишь тем, что она есть, воплощением Схемы „Корова“, подразумевающей, конечно, минимальное самосознание. Трава, которую корова претворяет в материю собственного организма, самосознания не имеет вовсе. Долг же человека – бороться и воплотить свой потенциал. Рядовой человек за всю свою жизнь совершает, может быть, 10 000 поступков, целиком определенных его выбором. Сравнив это с 100 000 000 000 произвольных или рефлекторных действий, совершаемых его организмом за это же время, мы приходим к выводу, что свобода выбора всегда была доступна человеку в самой малой степени.

Высшая степень самосознания выходит, разумеется, за пределы возможностей отдельной личности или вида. Она доступна лишь сущностям, в полноте осознающим Схему Жизни, т. е. биосферам и проч.

Существование вне Жизни есть Схема, воплощенная без помех со стороны отрицающего действия. Существование в Боге есть Замысел, не воплощенный в материи. Жизнь – это реакция на утверждающий Замысел. Но существование вне Жизни – это утверждение: утверждается Земля, утверждается Солнце. Разница между уровнями сверхорганического качественно выражена в степени свободы, а та, в свою очередь, заключена в способности создавать собственную Схему и самостоятельно утверждать, а не быть лишь отпечатком высшей сущности.

Именно потому, что Солнце реализовано меньше, чем Земля, оно свободнее в смысле утверждения. Галактика свободней Солнца, и подавляющая часть ее существования остается в потенциале».

Пробравшись через эти и подобные рассуждения, Маркус опустил шторку, свернулся в клубок и ушел в глубокий, без сновидений, сон. Засыпать по желанию, как и рассеиваться, он умел, сколько себя помнил. Когда он проснулся, теория Симмонса улеглась у него в виде схемы, безвредной схемы из кругов, верениц одноклеточных и мыслящего света. Подумав, Маркус решил ничего не предпринимать: если Симмонс прав, то ничего не понадобится.

Так и оказалось. Через три дня Маркус нога за ногу брел по галерее, когда перед ним мелькнул подол белого халата. Серые ноги, куда-то шагавшие, остановились. Маркус поднял глаза. Симмонс, суровый и розовый, жестом подозвал его. Маркус подошел.

– Вот мы и встретились. Прочел рукопись?

– Да.

– Значит, имеешь некоторое понятие о важности предстоящей нам миссии. Здесь нужно действовать очень умно. Часть миссии – выяснить ее суть и установить, какие формы сознания мы должны изучить. У меня готово несколько пробных схем. Подход будет эклектический: мы займемся традиционными созерцательными практиками и одновременно прямой передачей мыслей. Сперва между нами. Потом, может быть, через нас – напрямую в Ноосферу. Присядь, я тебе объясню. Первое, чему мы должны научиться, хоть это очень сложно, – это освобождать разум, опустошать его…

Маркус сел. Сложил худые ладони одна в другую и покорно склонил голову. Слова Симмонса все быстрей и обильней падали на благодарную, нетронутую поверхность сознания, слишком часто пустого и свободного.

Некому было оценить эту иронию: Маркус спасался от пустоты бесконечными речами Симмонса об очищении от мертвых слов. От тишины заслонялся восторженным лепетом учителя о тишине, которой они достигнут вдвоем.





Часть II

Цветистый сказ





«На заре года»

Газета «Таймс», понедельник, 6 апреля 1953 г.




Благодаря прихотям календарного цикла Пасха заняла свое изначальное, истинное место в году. Ведь 5 апреля по грегорианскому календарю (25 марта по юлианскому) – первый день Нового года Древних, славный день, ныне отмечаемый в основном лишь сотрудниками Налоговой службы. Древние символы наполняют новым смыслом первый банковский праздник в году. И пусть синоптики грозят нам ветром, снегом и бурей, сегодня англичанин оставляет позади зимние заботы. Единственный среди ежегодных праздников, этот день столь явственно знаменует разрыв со всем старым и отжившим. В этом он особенно отличен от Рождества, венчающего собой долгие недели приготовлений. К горожанину, по крайней мере, Пасха приходит вместе с открытием: в мире опять незаметно свершилось ежегодное чудо весны. Покинув улицы, где осень и зима тянулись так долго, что казалось, им не будет конца, горожанин выезжает на природу, где все вокруг твердит о возрождении. Нарциссы кивают ему головками, на обочинах светло пестреют первоцветы, лопаются почки, птицы поют на все голоса. Жизнь, так долго пребывавшая в недвижности и мраке, пробуждается, бурлит, торжествует. Сигнал дан, и вот, в такт возрождению природы, меняется и наше бытованье.

«Старый» и «молодой» – понятия, неизбежно отражающие меру человеческой жизни. И это не бесплодный софизм, ибо все мы часть вечного круга перемен, за которыми наблюдаем, извлекая для себя нравственные уроки. С той поры, как человеку стали доступны абстрактные идеи, он видит в смене времен года аллегорию собственного бытия, но…

Гордыни нашей пышной срок недолог.

Взмахнет косою Время – и уже

Над нами Смерть раскидывает полог[168].





Конечно, Главк, сын Гипполоха, не был оригинален, когда под стенами Трои[169] столь изящно сравнил людей с листьями, что опадают осенью и возрождаются по весне. Эту мысль ГОМЕР завещал ВЕРГИЛИЮ, ВЕРГИЛИЙ – ДАНТЕ, а тот – МИЛЬТОНУ. Чем больше мы всматриваемся в полустертые знаки доисторической поры, тем больше понимаем: изначальный человек не только верил, что разделяет участь зерна, упавшего в землю, – в мистическом смысле он сам был зерном, смертным и полным жизни, а значит, был и зеленым ростком, восстающим из земли на заре года. На этой идее выросли целые общества: пронизывая жизнь отдельного человека, она пронизывает семью, племя, нацию.

Этой весной древние образы встают перед нами во всем своем богатстве, ведь коронация для народа – праздник мистического обновления. Мы пережили хмурую, тоскливую зиму, омраченную природными бедствиями. И та особая сфера, где личность каждого отражена в личности монарха, тоже омрачена была недавней кончиной всеми любимой КОРОЛЕВЫ. Но вот приходит весна и снова учит нас, что все беды и потери преодолевает неистовая сила новой жизни. Мы, нация и Содружество наций, принимаем молодую Королеву как свою высшую представительницу. Освящая будущее древними образами, мы провозглашаем веру в то, что жизнь восстает из смертной тени, что победу вырывают из лап поражения, что конечное превращение не обращает в прах наше краткое бытие, но раскрывает его глубочайшую суть, что

Без перемен живое не живет —

Таков закон. Но приглядись, мой друг.

Меняясь, мир лишь расширяет круг,

Исконный совершая оборот.

Кто, с каждым кругом боле совершен,

В пути даров не расточил своих, —