Дети луны, дети солнца

Глава 7. Ритуал





Возле закрытых ворот Чертога Зимы ждут их те, кто ушел вперед. Хейд выходит вперед, бьет себя кулаком по груди и, едва они подходят ближе, говорит:

– Вместе ушли – вместе вернемся.

Ренэйст кивает головой в знак благодарности и устремляет взгляд вперед. Один из отроков, что стоит ближе всех к тяжелым воротам, несколько раз бьет по крепкому дереву кулаком. Удары отдаются в груди ее тяжестью, и она закрывает глаза, крепче сжимая бронзовую рукоять щита в своих руках.

По ту сторону – суматоха, и в спешке ворота распахивают перед ними. Юноши расступаются, пропуская, и на дрожащих ногах Рена делает шаг вперед, ступая на земли своих предков. Единым строем идут они в сторону Великого Чертога, а женщины и дети выходят на пороги своих домов, чтобы увидеть будущих воинов. Завидев укутанное в саван тело, с тревогой вглядываются они в лица юных волчат. Печальная весть переходит от дома к дому и достигает собравшихся в Чертоге воинов раньше, чем дети их ступают на его порог.

Жгучее пламя бушует в груди. Не она должна нести этот щит, не эти вести должны узнать сыны Одина, едва они возвратились назад. Фритхов должен идти подле них, а вместо этого лежит под белым плащом, и на грудь ему давит собственный меч.

Подняв взгляд, видит Ренэйст, как распахиваются двери Великого Чертога и яркий свет льется алой рекой на каменные ступени. Видит она жен ярлов, которые не смогли ждать в Великом Чертоге с мужьями. Стоят они по обе стороны ступеней, взволнованные, кутаются в меха и меняются в лицах, завидев, с чьим гербом несет в руках щит дочь конунга. Теперь Рена знает, каково это – быть вестницей смерти.

Белее снега делается супруга Халле-ярла, черноволосая Алва, завидев знамя их рода в чужих руках. Губы женщины дрожат, медленно оседает она на колени, протягивая руки к телу, скрытому от взглядов плотной тканью. Слезы катятся по лицу ее, постаревшему в одно мгновение, и зовет она надломленным голосом умирающей птицы:

– Сынок!..

Что ей титулы да земли, если больше не бьется сердце единственного ее сына? Убейте – и охваченная горем женщина того не заметит. Склоняется над безутешной Сванна, мягко сжимающая узкими своими ладонями сотрясающиеся в рыданиях плечи. Ове смотрит на свою стройную, как побег омелы, вечно мерзнущую мать, чье чрево смогло выносить и породить лишь единожды. Сванна ловит взгляд сына и вглядывается в его лицо, задержавшись глазами на тонкой косичке подле виска, что больше не украшена бирюзовой бусиной. Потерял он оберег, подаренный матерью, но, быть может, раскололась бусина, да уберегла от беды?

Будет у них время поговорить об этом позднее. Сванна продолжает утешать рыдающую Алву, в то время как вносят тело погибшего ее сына под своды Великого Чертога.

Ньял мечтал, что, едва он войдет в великую залу, стены сотрясутся от громогласного крика воинов, встречающих своих меньших братьев. Но Великий Чертог встречает их траурной тишиной, и, пока они с Ове укладывают тело юноши на один из столов, вперед выходит Халле-ярл. Поверх головы Белолунной смотрит он на укутанного в саван сына, и лишь когда воительница зовет его по имени, переводит взгляд на нее.

– Халле-ярл, – осипшим от волнения голосом произносит она, протягивая ему щит. – Твой сын погиб. Мы принесли его тело, меч и щит.

Тянет он руки, забирает щит, и знает Рена, что если не он, то ее собственный отец потребует объяснений. Встает Ганнар-конунг со своего трона, не сводя с дочери взгляда, и приближается к ним. В дальней части зала замечает она неясное, смутное движение, и в свете факелов видится ей сокрытая в тени мужская фигура. Слегка откинув полу плаща, поднимает он вверх левую руку, являя сестре ладонь, лишенную двух пальцев.

Присутствие брата на мгновение заставляет ее позабыть обо всем, и лишь когда тень отца закрывает от нее свет, вспоминает, где находится. Вскинув голову, ловит она взгляд Покорителя, расправляет плечи и ждет, что велит ей конунг.

– Поведай нам, Ренэйст, дочь Ганнара, как погиб Фритхов, сын Халле, – говорит он.

Скажет правду – обречет род его. Солжет – будет опозорена пред теми, кому известна истина. Не пойдут они за вождем с мягким хребтом, не способным следовать законам чести. Видится ей белое лицо безутешной матери, рыдающей на пороге Великого Чертога, зовущей погибшего сына по имени, и тяжко сделать правильный выбор. Да и как понять, какой выбор верен?

Позади конунга замечает она Хакона. Мужчина мягко кивает, глядя в ее глаза, и становится спокойнее. Сжимает и разжимает она дрожащие от волнения пальцы, вдыхает нагретый пламенем факелов воздух и говорит, зная, что дороги назад больше нет:

– Фритхов, сын Халле, нарушил закон охоты. Он убил детеныша, не ведая, что выбрал не того противника. Взрослый тролль, разъяренный убийством… переломил ему хребет.

Великий Чертог полнится гомоном взволнованных, разъяренных мужчин, а Ренэйст, обернувшись, не сводит взгляда с Халле-ярла, что стоит за ее спиной, глядя на щит, который держит в руках. Все, что творится вокруг, словно бы не беспокоит его. Внутри нее ворочается печаль, и не чувствует она, что поступает верно.

Ганнар-конунг поднимает вверх руку, сжатую в кулак, и гомон постепенно прекращается. Поворачивается он к Халле-ярлу, проводит рукой по волосам, тронутым сединой, и хмурится. В наступившей тишине, которую нарушает лишь треск огня, звучит конунг сурово и непоколебимо:

– Каждому из вас известны наши законы. Не станем мы сходить с этого пути, все будет сделано так, как до́лжно, но не сейчас. Восемнадцать щенков отправили мы в лес, а вернулось к нам семнадцать воинов. Так примем же их в ряды сынов Одина так, как полагается, дабы смогли они проститься с товарищем. Приготовьте костер для юного Фритхова. Проводим его к праотцам.

Конунг кивает, и двое воинов подходят к телу Фритхова и выносит его из Великого Чертога. Халле-ярл следует за ними, дабы собственными руками собрать погребальный костер для единственного сына, и спина его неестественно пряма. За грехи сына теперь отвечать отцу, но не кажется Ренэйст, что вина юноши так велика. Да, он совершил ошибку, но неужели того, что он поплатился за нее своей жизнью, недостаточно?

Отец и слушать ее не станет, если она будет просить его проявить милосердие. Ярлы же примут это за слабину, и потому Рена решает, что ни за что не останется в Великом Чертоге, когда придет время суда.

Вздрагивает, когда отец сжимает ладонью ее плечо, и оглядывается назад, смотря на тех, кто прошел испытание вместе с ней. Выглядят они сконфуженными, но нетерпение перед собственной судьбой уводит их прочь от сожалений о погибшем друге. Когда в следующий раз помыслят они о Фритхове, то будут уже не неразумными щенками, а могучими волками, гордостью своего рода. Разве виновны они в том, что произошло с ним? Должны ли они из-за этого отказываться от почестей, им обещанных?

Нет.

Двери Великого Чертога открываются вновь, впуская вместе с зимним холодом тонкую, едва ли не прозрачную старуху. Опирается она на дубовую ветвь, украшенную веревками, каменьями и оберегами. Вся она, облаченная в тряпье, с волосами, не знавшими гребня, увешана жемчужными и деревянными бусами. Руки ее покрыты незаживающими ранами, алым цветом видневшимися на бледной сморщенной коже. Ярлы кланяются вельве, прячут глаза от мутного взгляда ее, расступаясь пред слепой старухой. Останавливается она лишь перед конунгом, дочь которого поспешно отходит назад, встав подле своих побратимов. Вельва манит конунга пальцем, что-то шепчет на ухо, когда он наклоняется к ней, и, кивнув, поворачивается к ним, впиваясь в лицо каждого бельмовым взглядом.

– В полукруг, – шелестит ее голос.

Они подчиняются, и в суматохе этой Ньял мимолетно сжимает ладонь напряженной своей посестры, призывая ее к спокойствию. Приблизившись к ним, снимает вельва с пояса своего небольшой холщовый мешочек, ослабляет узел и протягивает вперед.

– Зубы.

Луннорожденные отдают ей свои трофеи. Едва последний троллий зуб падает на дно, изогнутые пальцы старухи стискивают мешочек с такой силой, словно бы кто-то желает вырвать его из ее рук. Наблюдая за тем, как вельва, запустив вторую руку внутрь, ощупывает каждый зуб, Ренэйст облизывает губы, потрескавшиеся на морозе до кровавых ранок. Вельва шепчет что-то себе под нос на языке, им незнакомом, и юные волчата переглядываются, нервничая.

Но старуха, жуя губы, задумчиво кивает седой головой. Убрав мешочек обратно, забрав зубы, она покрепче сжимает кривыми пальцами шершавое дерево своего посоха и благосклонно кивает. Подойдя к столу, женщина ставит на него глубокую ступку, которую извлекает из мешочка, что оттягивает ее пояс. Не глядя на них, кидает она в ступку куски угля, которые толчет в порошок, шепча древние заговоры. Окунув в толченый уголь скрюченные пальцы, вельва подходит к ним, нанося на лица каждого древние знаки. Руны расцветают на полотнах их ликов, и Рен вздрагивает, едва холодная длань старухи касается ее кожи. Она чертит у нее на лбу руну – Волчице кажется, что это Раидо, – ведет линии по скулам, от нижней губы, окрашенной в черный цвет, вертикально вниз по подбородку до самой шеи, остановившись лишь у ключиц. Едва вельва отходит к Ове, натянутому, словно тетива, Ренэйст скашивает взгляд на Ньяла. Олафсон так же смотрит на нее, и меж прядей рыжих волос, падающих ему на лицо, видит она предначертанную ему руну.

– Эйваз? – спрашивает он одними губами. Посестра подтверждает его догадку кивком, и он не сдерживает гордой усмешки. – Раидо.

Ренэйст не успевает подумать о том, почему ей досталась именно эта руна; нанеся знаки на лицо Хейд, стоявшей последней, вельва вновь отходит к столу. Несмотря на то что слепая старуха стоит к ним спиной, никто из луннорожденных не решает посмотреть на того, кто стоит рядом. Во все глаза наблюдают они за продолжением ритуала.

Едва старуха подает знак, солнцерожденные служанки торопливо подносят ей глубокую деревянную миску, которую наполняют молоком яка. Вельва растирает в ладонях несколько высушенных листьев дурман-травы, которые кидает в питье. Рабыня подносит миску первому юноше, а подошедшая вельва вкладывает в руку его ритуальный стилет, сделанный из бычьей кости.


– Режь руку, воин, – велит она. – Напои побратимов своей кровью.

В неуверенности смотрит он на волчат, не сводящих с него взглядов, полных волнения и любопытства, и не смеет отказать. Обхватив лезвие ладонью, юноша резко дергает, зашипев сквозь зубы, и из сжатого кулака его в молоко капает алая кровь.

Трижды в жизни дети Луны режут запястья, признавая воина другого рода своим братом, и лишь единожды – ладони, связывая жизнь свою с жизнями тех, с кем прошел испытание. Так каждый из семнадцати режет ладонь, наполняя чашу, и молоко становится розоватым от их крови. Передав нож Ове, опускает Ренэйст взгляд на свою руку. Сильно провела она ножом по бледной коже, наверняка останется шрам, но важно ли это? На душе у нее до сих пор неспокойно, и, взволнованная, не ощущает она того триумфа, которого желает. Вот она, женщина среди юных воинов, равная им, но не испытывающая никакой радости.

Все потеряло смысл, словно она – все то же напуганное дитя на тонком льду.

В нос ей совершенно неожиданно ударяет металлический запах дурман-травы. Качнув головой, Ренэйст отшатывается, но вельва упрямо протягивает ей миску, держа ее в дрожащих руках.

– Пей, конунгова дочь, посвяти себя Одину!

Принимает Рена чашу из рук вельвы и немигающим взором смотрит на плещущееся в ней молоко. Питье пахнет яком и кровью, но дурман-траву чувствует она ярче всего. Закрывает воительница глаза и делает глоток, чувствуя, как соленая жидкость стекает по горлу. Словно бы глотнув морской воды, она еле справляется с тошнотой и возвращает миску довольно кивнувшей старухе, что сразу же обращает взор слепых глаз на Товесона.

Голова идет кругом, становится невыносимо душно, и Ренэйст кажется, что она умирает. Старается твердо стоять на ногах, но ее ведет из стороны в сторону, и стены Великого Чертога кружатся перед глазами. Она чувствует себя так, как некогда, когда радостный отец с громогласным хохотом кружил ее на руках в этой самой зале, и словно бы издалека слышит Ренэйст детский свой смех.

Словно в бреду оглядывается она по сторонам, слыша и видя то, чего быть не может. Вот между ярлами, с беспокойством вглядывающимися в лица своих детей, кольцами сворачивается мировой змей, а под ноги ей падают листья самого Иггдрасиля. Протянув вперед руку, хватается она за плечо Ньяла, но это не помогает, и оба они падают на пол.

Видит, как загорается над головой яркая Южная Луна, и теряется в ее лучах.



Не сразу ей удается вновь обрести себя. Ренэйст медленно садится, держась за голову, и осматривается. Вельва покинула Великий Чертог, оставив юных воинов на попечении старших товарищей, но в воздухе до сих пор витает запах крови и дурман-травы. Чувствует, как на плечо ее опускается крепкая ладонь. Подняв взгляд, видит Хакона, что стоит на одном колене подле нее, и не может понять, чего в его глазах больше – гордости или беспокойства. Улыбка трогает бледные, искусанные губы, и ладонью она накрывает его руку на своем плече. Северянин внезапно обхватывает щеки Рен руками и тянет на себя, накрывая губы ее своим ртом. Целует жадно, сжимает крепкими пальцами белые косы луннорожденной, словно бы одни они в Великом Чертоге. Тянется к нему дева, протягивает руки, да только отстраняется Медведь столь же внезапно.

– Я горжусь тобой, – выдыхает он, прижимаясь лбом к ее лбу. – Я так горжусь тобой.

Она улыбается, да только нутро сжимается от тоски. Знает, что нет у него поводов для гордости, только ничего не говорит. И без того уже много сказано.

Хакон мягко придерживает ее за плечи, помогая встать на дрожащие ноги. Белолунная цепляется за возлюбленного, словно бы без него и шагу ступить не сможет, и устало прижимается лбом к его плечу. Смотрит на то, как ярлы громогласно поздравляют своих сыновей, не пришедших в себя после выпитого пойла. Видит дева Ньяла, что, опираясь на одну из стен Великого Чертога обеими руками, сгибается так, словно бы содержимое желудка вот-вот покинет его, а отец и пятеро старших братьев хлопают его по плечам, поздравляя с посвящением в ранг воина. Тихо смеется Рена, когда братья подхватывают побратима ее, и оглядывается по сторонам.

Лишь один родитель не поздравляет своего отпрыска со столь значимым событием.

– Где же отец?

Медведь слегка хмурится, поцеловав Ренэйст в белую макушку, и тихо отвечает:

– Снаружи. Халле-ярл пожелал предать тело сына огню на родине, потому готовится к отбытию в Медвежий Коготь. Конунг решил провести суд после того, как вернется из набега.

Белая Волчица хмурит брови. Не успевает она огорчиться, как ярлы расступаются, и к ним быстрым шагом направляется Йорунн. Кюна бледна и взволнованна, тонкими руками обвивает она стан дочери, и Рена торопится ответить на материнское объятие. Отстранившись, воительница мягко сжимает ладонями хрупкие ее плечи.

– Видишь, – с ласковой улыбкой шепчет она, – я же обещала тебе, что вернусь.

Она хочет спросить что-то еще, да только, стоит ей открыть рот, в Великий Чертог врывается Ганнар. Конунг едва ли не бегом направляется к дочери, захохотав в темную бороду. Ренэйст чувствует, как отступает назад Хакон, а после оказывается в медвежьих объятиях отца. Мужчина прижимает дочь к крепкой своей груди, звонко целует в макушку, а после подкидывает вверх, как младенца, вырвав из горла воительницы испуганный вскрик.

– Смотрите! – ревет он, посадив хрупкую на его фоне Ренэйст на свое плечо. – Узрите гордость мою, мою наследницу! Ренэйст Белолунная из рода Волка, Белая Волчица, доказавшая, что женщины нашего рода достойны того, чтобы носить меч у бедра!

Все они смотрят на нее, ожидают, и Рена, опьяненная успехом, восседающая на крепком плече отца, воинственно кричит, вскинув кулак вверх. Ярлы и новопосвященные воины вторят ей, Великий Чертог наполняется их голосами. Ренэйст чувствует, что все так, как должно быть.

Она на своем месте.



Пируют викинги так же, как и идут в бой, – неистово и безудержно. Своды Великого Чертога содрогаются от громогласных песнопений и тостов в честь новых воинов, а веселье и эль льются рекой. Кюна смеется над шутками Олафа-ярла, слишком похабными для нежного женского слуха, и пьет пряный мед из изящного кубка. Ренэйст давно не видела мать такой, и одно удовольствие наблюдать за ней. Йорунн словно помолодела, в льдисто-голубых глазах ее вновь появился огонь, и даже Ганнар-конунг смотрит на супругу влюбленным взглядом.

Дочь их сидит за одним столом с иными воинами, наслаждаясь пиршеством. Голова ее идет кругом, а во рту чувствуется вкус дурманящей травы. Вздохнув, запускает она пальцы в волосы, убирая их с раскрасневшегося лица, и качает головой. Хакон, сидящий по правую руку от нее, мягко кладет ладонь на поясницу своей возлюбленной, вглядываясь в лицо ее голубыми глазами.

– Все хорошо, – отвечает воительница на молчаливый его вопрос. – Я все еще мутно чувствую себя после посвящения. Будет лучше, если я выйду ненадолго.

В Великом Чертоге в самом деле душно. Тонкие волосы прилипают ко лбу, влажному от пота, и с каждым новым вдохом в нутро проникает жар. Улыбнувшись, встает она из-за стола, нежно проведя кончиками пальцев по крепким плечам возлюбленного. Под насмешливые крики побратима направляется Ренэйст к сулящим прохладу дверям, где и сталкивается с ней, затаившейся, словно мышь. Руна отводит взгляд, обнимает свой круглый живот руками, кутаясь в шаль; прячется. Ренэйст кривит губы, глядя на нее, и спрашивает грубее, чем хотела бы:

– Отчего ты скрываешься от моего взгляда? Аль думаешь, я прокляну ребенка, которого ты понесла от моего отца?

Полопавшиеся на морозе губы растягиваются в усмешке столь печальной, что у Белолунной сжимается сердце. Сквозь пряди распущенных рыжих волос смотрит на нее Руна взглядом загнанного зверя.

– Если бы ты знала, – шепчет она. – Если бы только ты знала…

Не дожидаясь ответа, она проскакивает мимо дочери конунга и скрывается в глубинах Великого Чертога. Словно очнувшись после дурмана, смотрит Рена ей вслед, хмуря брови и кусая губы. Слишком много тайн крутится вокруг Руны, да только недаром имя ее значит «тайное знание». Фыркнув, она толкает тяжелую створку двери и шагает за порог.

Чертог Зимы встречает ее холодом, треском факелов и бледным светом небесного светила. Те, кто не пожелал пировать, спят в своих домах, и от каждой крыши вверх поднимается ниточка дыма. Оглядывая родные стены, медленным шагом отходит Ренэйст дальше от резных дверей и опускается на одну из ступеней, покрытых снегом. Полушубок свой оставила она в Чертоге, да только словно бы не чувствует холода, пронизывающего до самых костей.

Погруженная в свои мысли, накручивает девушка на палец одну из тонких своих косичек и молчит. Думает о побеге их от тролля, о смерти Фритхова и о том видении, что явилось к ней после глотка дурманящего молока. Думает обо всем – и ни о чем.

Не знает, сколько сидит на ступенях Великого Чертога, глядя на диск полной Луны, когда одиночество ее нарушают тихие шаги. Мужчина присаживается рядом, откидывает с головы капюшон и не говорит ни слова. Ренэйст не смотрит на него, и без того зная, кто прервал ее одиночество.