Десять тысяч дверей
Часть 38 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Что-то я в толк не возьму, ты готовишь ужин или хочешь устроить пожар?
Я уронила кочергу, которую держала в руках, кинулась к открывшейся заслонке печи, обожглась и повернулась к старушке. Та все еще лежала в кресле-качалке, тяжело дыша, но ее глаза приоткрылись и поблескивали в свете свечи.
Я сглотнула.
– Э-эм. Готовлю ужин, мэм…
– Для тебя бабушка Лиззи.
– Да. Бабушка Лиззи. Хотите яичницу с картошкой? Вот эта подгоревшая масса между картофелинами и есть яйца. Думаю, если посолить, станет лучше. – Я соскребла еду на две жестяные тарелки и зачерпнула воды из бочки, стоявшей на разделочном столе. От воды пахло зеленью и смолой.
Мы поужинали в тишине, если не считать хруста горелых корок у нас на зубах. Я не знала, что сказать. Точнее, знала, но у меня было столько вариантов, и я просто не могла определиться.
– Я всегда думала, что однажды она все-таки вернется. – Бабушка Лиззи заговорила уже после того, как Бад облизал наши тарелки, а синева за окном сменилась бархатной чернотой. – Ждала ее.
Я перебрала в уме различные версии правды о судьбе ее племянницы – утонула, оказалась разлучена со мной, навсегда застряла в чужом мире – и выбрала самую простую и самую милосердную.
– Она погибла, когда я была совсем маленькой. Несчастный случай. Если честно, я о ней почти ничего не знаю. – Лиззи не ответила. Я добавила: – Но я знаю, что она хотела вернуться домой. Пыталась добраться… Но так и не смогла.
Бабушка снова резко выдохнула, будто ее ударили кулаком в грудь, и произнесла:
– Ох.
А потом вдруг заплакала, совершенно неожиданно и очень громко. Я ничего не сказала, но пододвинула свой стул поближе к ней и погладила ее по дрожащей спине.
Когда всхлипывания стихли, сменившись прерывистым шмыганьем, я произнесла:
– Я надеялась, что вы… Что вы могли бы рассказать мне что-нибудь о ней. О моей матери.
Она так долго молчала, что я задумалась, не обидела ли ее чем-то. Но потом бабушка со скрипом поднялась, достала из кладовки графин из коричневого стекла и налила в грязноватый стакан некую жидкость, которая на вкус и запах напоминала керосин. Шаркающими шагами Лиззи вернулась в кресло-качалку с графином в руках и устроилась поудобнее.
Потом она заговорила.
Я не стану пересказывать все, что услышала от нее, по двум причинам. Во-первых, это, скорее всего, окажется смертельно скучно. Она рассказала мне о первых шагах моей матери, о том, как однажды та забралась на второй этаж в сарае и спрыгнула оттуда, потому что решила, будто сможет полететь; о том, как она ненавидела батат и обожала свежий мед в сотах; о прекрасных июньских вечерах, когда женщины семейства Ларсонов наблюдали, как она бегает по двору и делает кувырки.
Во-вторых, все эти воспоминания так болезненно, необъяснимо дороги мне, что я пока не готова ни с кем ими делиться. Мне хочется какое-то время подержать их внутри, в подземных водах моей души, чтобы острые углы стерлись и они стали гладкими, как речная галька.
Может, однажды я все расскажу.
– Она очень любила дальний участок и старый гниющий дом, пока мы их не продали. И, скажу тебе честно, об этом я жалею.
– О том, что продали сенокос?
Лиззи кивнула и задумчиво отпила похожего на керосин напитка прямо из горла. (Мой стакан стоял нетронутым; одного запаха хватало, чтобы опалить мне брови.)
– Деньгам-то мы были рады, скрывать не стану, но этот человек из большого города добра нам не принес. И с участком он ничего не сделал, только снес старый дом и оставил гнить. И с тех пор Ади перестала туда ходить. Мне всегда казалось, будто мы ее чем-то обидели.
Я подумала, не сказать ли ей, что она продала участок кому-то из членов зловещего Общества, закрыла дверь между двумя влюбленными подростками и обрекла их на долгие странствия.
– Зато у вас, по крайней мере, нет соседей, – попыталась утешить я.
Лиззи презрительно усмехнулась.
– Сделать-то он ничего не сделал, но продолжает приезжать примерно раз в десять лет. Говорит, проверяет свою недвижимость, ха! В прошлый раз – в девятьсот втором? или первом? – он имел наглость заявиться ко мне на порог и спросить, не видела ли я каких-нибудь подозрительных личностей поблизости. Мол, на его участке творится что-то странное. Я ответила, нет, сэр, и добавила, что человек, у которого есть средства на дорогущие золотые часы и краску для волос – потому что он, знаешь ли, ни капельки не постарел с тех пор, как мы с ним подписали договор, – мог бы найти деньги, чтобы поставить забор, если его так заботит этот проклятущий участок, а не приставать к старым женщинам. – Она сделала еще глоток из коричневого графина и продолжила ворчать себе под нос, жалуясь на богачей, молодежь, досужих нахалов, янки и иностранцев.
Я уже не слушала. Что-то в ее рассказе встревожило меня, кольнуло, будто репейник, застрявший в вате. Вопрос уже начал складываться у меня в голове, поднимаясь на поверхность…
– Да и к черту их всех, вот что я скажу, – подвела итог Лиззи. Она закрыла крышечкой свое пойло. – Пора спать, дитя мое. Ты можешь лечь наверху, а я нынче прямо здесь и сплю. – Она помолчала, жесткая линия ее рта смягчилась. – Ложись-ка ты на кровать у окна, с северной стороны. Мы все думали ее выкинуть, как поняли, что она не вернется, но как-то руки не дошли.
– Спасибо, бабушка Лиззи.
Я была уже на второй ступеньке, когда она добавила:
– Завтра, может, расскажешь мне, как цветная девочка со шрамами и злой собакой оказалась у меня на пороге. И почему ты так долго не приходила, черт возьми.
– Да, мэм.
Я заснула на маминой кровати. Под боком сопел Бад, пахло пылью, а в голове у меня все маячил незаданный вопрос.
Мне приснился кошмар про синюю Дверь. Ко мне опять кто-то тянулся, но теперь это были не белые паучьи лапы, а знакомые руки с толстыми пальцами – руки мистера Локка, которые хватали меня за горло.
Я проснулась от того, что Бад ткнулся носом мне под подбородок. Зеленоватый солнечный свет проникал сквозь заросшее плющом окно. Какое-то время я просто лежала, гладя собачьи уши и дожидаясь, пока сердце перестанет так бешено колотиться.
Комната напоминала выставку в каком-нибудь убогом провинциальном музее. На комоде лежала расческа с жесткой щетиной, в которой застряли несколько белых волосков. Там же стоял дагеротип в рамке, изображающий солдата-повстанца с маленьким подбородком; несколько детских сокровищ (кусочек пирита, сломанный компас, камешек с торчащими из него желтовато-белыми окаменелостями, заплесневевшая шелковая лента) лежали в ряд на подоконнике.
Таков был весь мир моей мамы, пока она не убежала из дома в поисках других. Сюда она направлялась, когда погибла, в этот жалкий домишко, пропитанный запахом старухи и жареного бекона. Ее дом.
Был ли у меня дом, куда я могла бы вернуться? Я подумала об особняке Локка – не о дурацких пышных гостиных и краденых сокровищах, а о своем любимом бугристом кресле. О маленьком круглом окне, из которого я могла наблюдать за грозами над озером. О том, как лестничные пролеты все время пахли пчелиным воском и апельсиновым маслом.
У меня был дом. Просто я не могла туда вернуться. Яблочко от яблоньки…
Судя по всему, Лиззи завтракала только ужасно горьким кофе, сваренным и процеженным через почерневшую тряпочку. Я никогда не пыталась выпить цианистый калий, но в тот момент мне показалось, что ощущение было бы примерно такое же: горячая жидкость, обжигающая твои внутренности.
– Ну что ж, послушаем, – сказала Лиззи и устало махнула мне рукой, мол, валяй.
И я рассказала ей, как непонятного цвета девочка оказалась на ее пороге через двадцать с лишним лет после того, как ее племянница исчезла.
Я не стала говорить ей всю правду, ведь в таком случае моя единственная живая родственница сочла бы меня сумасшедшей, но постаралась не исказить наиболее важные моменты. Мой отец был иностранцем («Ба-а», – протянула Лиззи), который чисто случайно встретился с моей матерью, проезжая через Нинли. Спустя многие годы поисков они снова отыскали друг друга, заключили брак («Ну, слава богу») и жили на жалованье отца, которое он получал в должности преподавателя истории (скептическое молчание). Они направлялись в Кентукки, когда произошел несчастный случай и моя мать погибла (снова этот выдох, как от удара в грудь), а нас с отцом взял к себе богатый покровитель (снова скептическое молчание). Последние полтора десятилетия мой отец провел, занимаясь исследованиями по всему миру; новую жену он не нашел (звук, выражающий некоторую степень одобрения).
– А я выросла в богатом особняке в Вермонте. У меня было все, о чем только может мечтать маленькая девочка. – Кроме семьи и свободы, но кому какое дело? – Я путешествовала со своим, э-э, приемным отцом. Я даже приезжала сюда как-то раз, не знаю, помните ли вы.
Лиззи прищурилась, а потом, кажется, наконец узнала меня.
– Ага! А я думала, мне тогда привиделось. Я постоянно повсюду видела Аделаиду, но всякий раз оказывалось, что это какая-нибудь девчонка с желтой косичкой или человек в старом пальто. Она всегда ходила в моем пальто, такое уродство… Да. Когда это было? И как ты сюда попала?
– В девятьсот первом. Я приехала сюда с приемным отцом, чтобы…
Эта цифра странно отозвалась у меня в памяти.
Лиззи сказала, в последний раз ее загадочный покупатель появлялся здесь в тысяча девятьсот первом году. Разве не странно, что мы с ним побывали в Нинли в одном и том же году? Может, мы даже были здесь одновременно. Может, пересекались в коридорах гранд-отеля. Не мог ли это быть тот губернатор с коллекцией черепов? Я попыталась вспомнить описание в книге отца: ровно подстриженные усы, дорогой костюм, холодные глаза, бледные, похожие на две луны или монетки…
Мои мысли замедлились, будто увязая в густом сиропе.
Вопрос – этот бесформенный черный призрак, – преследовавший меня всю ночь, внезапно всплыл на поверхность, и я тут же поняла, что мне отчаянно не хочется его задавать.
– Извините, но… Тот человек, который купил у вас землю. Как, говорите, его звали?
Лиззи поморгала.
– Что? А, по имени он нам не представился. Странно, не правда ли, продавать землю человеку, не зная, как его зовут. Но он был такой странный, и еще эти глаза… – Она слегка поежилась, и я представила, как взгляд ледяных глаз холодит ей кожу.
– Но в договоре написано название его фирмы: «У. К. Локк и Ко».
Не помню точно, что именно я сделала.
Может, закричала. Может, ахнула и зажала себе рот руками. Может, я опрокинулась вместе со стулом, и упала в глубокую холодную воду, и продолжала тонуть, пока воздух пузырьками вырывался из моих легких, поднимаясь на поверхность…
Может, я прокашлялась и попросила бабушку Лиззи повторить то, что она сказала.
Мистер Локк. Это он встретил мою пятнадцатилетнюю маму после воскресной мессы, расспросил ее о мальчике-призраке и старом доме, а потом купил участок в дальнем конце фермы Ларсонов и закрыл их Дверь.
«Неужели ты удивлена?» Голос у меня в голове звучал по-взрослому насмешливо. Наверное, он был прав: я и так уже знала, что мистер Локк – обманщик и мерзавец. Я знала, что он состоит в Обществе и, следовательно, посвятил свою жизнь уничтожению Дверей; знала, что он дал моему отцу работу из корыстных побуждений, словно богач, купивший лошадь для скачек, и семнадцать лет извлекал прибыль из его страданий; я знала, что его любовь ко мне всегда была хрупкой и зависела от множества условий, а отбросить ее для него было не труднее, чем продать артефакт на аукционе.
Но я не знала, точнее, не допускала мысли о том, что он был настолько жесток. Прекрасно зная обо всем, он закрыл Дверь моего отца не единожды, но дважды…
Или, может, он не знал, что в синей Двери есть что-то особенное. Может, он не связал ее со странным татуированным незнакомцем, которого нашел много лет спустя. (Теперь я понимаю: это была отчаянная, абсурдная надежда. Как будто я искала хоть что-нибудь, что оправдало бы мистера Локка и позволило ему вновь стать далекой, но любимой фигурой из детства, почти заменившей мне отца.)
Я вытряхнула содержимое своей вонючей грязной наволочки, не обращая внимания на Лиззи, которая возмущенно закудахтала:
– Только не на стол, дитя мое!
Я схватила книгу в кожаном переплете, папину книгу, ту самую, которая послужила началом моего безумного и запутанного путешествия к собственным корням. Она слегка подрагивала у меня в руках.
Я открыла последнюю главу в том месте, где мистер Локк чудесным образом приходит на помощь к моему убитому горю отцу. Да, верно: тысяча восемьсот восемьдесят первый год. Девочка по имени Аделаида Ли Ларсон. Несомненно, Локк узнал это имя и дату. Меня охватила паника, в горле встал ком. Я чувствовала себя загнанным в угол ребенком, у которого закончились отговорки.
Он знал. Локк все знал.
Когда он познакомился с моим отцом в девяносто пятом году, то уже знал о Ларсонах и участке с Дверью в поле. Разумеется, ведь это он ее закрыл. Но ни словом не обмолвился об этом моему бедному наивному отцу. Даже когда – на этот раз я действительно ахнула, так что Лиззи недовольно цокнула языком, – он обнаружил Дверь открытой в девятьсот первом году.
Если бы мистер Локк хоть немного любил меня и моего отца, не прошло бы и часа, как он выслал бы телеграмму: «Возвращайся Джулиан ТОЧКА я нашел твою чертову дверь». Мой отец примчался бы через всю Атлантику, как камешек, прыгающий по воде. Он бы ворвался в особняк Локка, а я бы кинулась ему на шею, и он бы прошептал мне в макушку: «Январри, милая, мы возвращаемся домой».
Но мистер Локк ничего подобного не сделал. Вместо этого он сжег синюю Дверь дотла, запер меня в комнате и обрек моего отца еще на десять лет скитаний.
Ах, отец. Ты мнил себя рыцарем под покровительством барона или герцога, верно? А на самом деле был всего лишь взнузданной лошадью, которую подгоняют хлыстом.
Я уронила кочергу, которую держала в руках, кинулась к открывшейся заслонке печи, обожглась и повернулась к старушке. Та все еще лежала в кресле-качалке, тяжело дыша, но ее глаза приоткрылись и поблескивали в свете свечи.
Я сглотнула.
– Э-эм. Готовлю ужин, мэм…
– Для тебя бабушка Лиззи.
– Да. Бабушка Лиззи. Хотите яичницу с картошкой? Вот эта подгоревшая масса между картофелинами и есть яйца. Думаю, если посолить, станет лучше. – Я соскребла еду на две жестяные тарелки и зачерпнула воды из бочки, стоявшей на разделочном столе. От воды пахло зеленью и смолой.
Мы поужинали в тишине, если не считать хруста горелых корок у нас на зубах. Я не знала, что сказать. Точнее, знала, но у меня было столько вариантов, и я просто не могла определиться.
– Я всегда думала, что однажды она все-таки вернется. – Бабушка Лиззи заговорила уже после того, как Бад облизал наши тарелки, а синева за окном сменилась бархатной чернотой. – Ждала ее.
Я перебрала в уме различные версии правды о судьбе ее племянницы – утонула, оказалась разлучена со мной, навсегда застряла в чужом мире – и выбрала самую простую и самую милосердную.
– Она погибла, когда я была совсем маленькой. Несчастный случай. Если честно, я о ней почти ничего не знаю. – Лиззи не ответила. Я добавила: – Но я знаю, что она хотела вернуться домой. Пыталась добраться… Но так и не смогла.
Бабушка снова резко выдохнула, будто ее ударили кулаком в грудь, и произнесла:
– Ох.
А потом вдруг заплакала, совершенно неожиданно и очень громко. Я ничего не сказала, но пододвинула свой стул поближе к ней и погладила ее по дрожащей спине.
Когда всхлипывания стихли, сменившись прерывистым шмыганьем, я произнесла:
– Я надеялась, что вы… Что вы могли бы рассказать мне что-нибудь о ней. О моей матери.
Она так долго молчала, что я задумалась, не обидела ли ее чем-то. Но потом бабушка со скрипом поднялась, достала из кладовки графин из коричневого стекла и налила в грязноватый стакан некую жидкость, которая на вкус и запах напоминала керосин. Шаркающими шагами Лиззи вернулась в кресло-качалку с графином в руках и устроилась поудобнее.
Потом она заговорила.
Я не стану пересказывать все, что услышала от нее, по двум причинам. Во-первых, это, скорее всего, окажется смертельно скучно. Она рассказала мне о первых шагах моей матери, о том, как однажды та забралась на второй этаж в сарае и спрыгнула оттуда, потому что решила, будто сможет полететь; о том, как она ненавидела батат и обожала свежий мед в сотах; о прекрасных июньских вечерах, когда женщины семейства Ларсонов наблюдали, как она бегает по двору и делает кувырки.
Во-вторых, все эти воспоминания так болезненно, необъяснимо дороги мне, что я пока не готова ни с кем ими делиться. Мне хочется какое-то время подержать их внутри, в подземных водах моей души, чтобы острые углы стерлись и они стали гладкими, как речная галька.
Может, однажды я все расскажу.
– Она очень любила дальний участок и старый гниющий дом, пока мы их не продали. И, скажу тебе честно, об этом я жалею.
– О том, что продали сенокос?
Лиззи кивнула и задумчиво отпила похожего на керосин напитка прямо из горла. (Мой стакан стоял нетронутым; одного запаха хватало, чтобы опалить мне брови.)
– Деньгам-то мы были рады, скрывать не стану, но этот человек из большого города добра нам не принес. И с участком он ничего не сделал, только снес старый дом и оставил гнить. И с тех пор Ади перестала туда ходить. Мне всегда казалось, будто мы ее чем-то обидели.
Я подумала, не сказать ли ей, что она продала участок кому-то из членов зловещего Общества, закрыла дверь между двумя влюбленными подростками и обрекла их на долгие странствия.
– Зато у вас, по крайней мере, нет соседей, – попыталась утешить я.
Лиззи презрительно усмехнулась.
– Сделать-то он ничего не сделал, но продолжает приезжать примерно раз в десять лет. Говорит, проверяет свою недвижимость, ха! В прошлый раз – в девятьсот втором? или первом? – он имел наглость заявиться ко мне на порог и спросить, не видела ли я каких-нибудь подозрительных личностей поблизости. Мол, на его участке творится что-то странное. Я ответила, нет, сэр, и добавила, что человек, у которого есть средства на дорогущие золотые часы и краску для волос – потому что он, знаешь ли, ни капельки не постарел с тех пор, как мы с ним подписали договор, – мог бы найти деньги, чтобы поставить забор, если его так заботит этот проклятущий участок, а не приставать к старым женщинам. – Она сделала еще глоток из коричневого графина и продолжила ворчать себе под нос, жалуясь на богачей, молодежь, досужих нахалов, янки и иностранцев.
Я уже не слушала. Что-то в ее рассказе встревожило меня, кольнуло, будто репейник, застрявший в вате. Вопрос уже начал складываться у меня в голове, поднимаясь на поверхность…
– Да и к черту их всех, вот что я скажу, – подвела итог Лиззи. Она закрыла крышечкой свое пойло. – Пора спать, дитя мое. Ты можешь лечь наверху, а я нынче прямо здесь и сплю. – Она помолчала, жесткая линия ее рта смягчилась. – Ложись-ка ты на кровать у окна, с северной стороны. Мы все думали ее выкинуть, как поняли, что она не вернется, но как-то руки не дошли.
– Спасибо, бабушка Лиззи.
Я была уже на второй ступеньке, когда она добавила:
– Завтра, может, расскажешь мне, как цветная девочка со шрамами и злой собакой оказалась у меня на пороге. И почему ты так долго не приходила, черт возьми.
– Да, мэм.
Я заснула на маминой кровати. Под боком сопел Бад, пахло пылью, а в голове у меня все маячил незаданный вопрос.
Мне приснился кошмар про синюю Дверь. Ко мне опять кто-то тянулся, но теперь это были не белые паучьи лапы, а знакомые руки с толстыми пальцами – руки мистера Локка, которые хватали меня за горло.
Я проснулась от того, что Бад ткнулся носом мне под подбородок. Зеленоватый солнечный свет проникал сквозь заросшее плющом окно. Какое-то время я просто лежала, гладя собачьи уши и дожидаясь, пока сердце перестанет так бешено колотиться.
Комната напоминала выставку в каком-нибудь убогом провинциальном музее. На комоде лежала расческа с жесткой щетиной, в которой застряли несколько белых волосков. Там же стоял дагеротип в рамке, изображающий солдата-повстанца с маленьким подбородком; несколько детских сокровищ (кусочек пирита, сломанный компас, камешек с торчащими из него желтовато-белыми окаменелостями, заплесневевшая шелковая лента) лежали в ряд на подоконнике.
Таков был весь мир моей мамы, пока она не убежала из дома в поисках других. Сюда она направлялась, когда погибла, в этот жалкий домишко, пропитанный запахом старухи и жареного бекона. Ее дом.
Был ли у меня дом, куда я могла бы вернуться? Я подумала об особняке Локка – не о дурацких пышных гостиных и краденых сокровищах, а о своем любимом бугристом кресле. О маленьком круглом окне, из которого я могла наблюдать за грозами над озером. О том, как лестничные пролеты все время пахли пчелиным воском и апельсиновым маслом.
У меня был дом. Просто я не могла туда вернуться. Яблочко от яблоньки…
Судя по всему, Лиззи завтракала только ужасно горьким кофе, сваренным и процеженным через почерневшую тряпочку. Я никогда не пыталась выпить цианистый калий, но в тот момент мне показалось, что ощущение было бы примерно такое же: горячая жидкость, обжигающая твои внутренности.
– Ну что ж, послушаем, – сказала Лиззи и устало махнула мне рукой, мол, валяй.
И я рассказала ей, как непонятного цвета девочка оказалась на ее пороге через двадцать с лишним лет после того, как ее племянница исчезла.
Я не стала говорить ей всю правду, ведь в таком случае моя единственная живая родственница сочла бы меня сумасшедшей, но постаралась не исказить наиболее важные моменты. Мой отец был иностранцем («Ба-а», – протянула Лиззи), который чисто случайно встретился с моей матерью, проезжая через Нинли. Спустя многие годы поисков они снова отыскали друг друга, заключили брак («Ну, слава богу») и жили на жалованье отца, которое он получал в должности преподавателя истории (скептическое молчание). Они направлялись в Кентукки, когда произошел несчастный случай и моя мать погибла (снова этот выдох, как от удара в грудь), а нас с отцом взял к себе богатый покровитель (снова скептическое молчание). Последние полтора десятилетия мой отец провел, занимаясь исследованиями по всему миру; новую жену он не нашел (звук, выражающий некоторую степень одобрения).
– А я выросла в богатом особняке в Вермонте. У меня было все, о чем только может мечтать маленькая девочка. – Кроме семьи и свободы, но кому какое дело? – Я путешествовала со своим, э-э, приемным отцом. Я даже приезжала сюда как-то раз, не знаю, помните ли вы.
Лиззи прищурилась, а потом, кажется, наконец узнала меня.
– Ага! А я думала, мне тогда привиделось. Я постоянно повсюду видела Аделаиду, но всякий раз оказывалось, что это какая-нибудь девчонка с желтой косичкой или человек в старом пальто. Она всегда ходила в моем пальто, такое уродство… Да. Когда это было? И как ты сюда попала?
– В девятьсот первом. Я приехала сюда с приемным отцом, чтобы…
Эта цифра странно отозвалась у меня в памяти.
Лиззи сказала, в последний раз ее загадочный покупатель появлялся здесь в тысяча девятьсот первом году. Разве не странно, что мы с ним побывали в Нинли в одном и том же году? Может, мы даже были здесь одновременно. Может, пересекались в коридорах гранд-отеля. Не мог ли это быть тот губернатор с коллекцией черепов? Я попыталась вспомнить описание в книге отца: ровно подстриженные усы, дорогой костюм, холодные глаза, бледные, похожие на две луны или монетки…
Мои мысли замедлились, будто увязая в густом сиропе.
Вопрос – этот бесформенный черный призрак, – преследовавший меня всю ночь, внезапно всплыл на поверхность, и я тут же поняла, что мне отчаянно не хочется его задавать.
– Извините, но… Тот человек, который купил у вас землю. Как, говорите, его звали?
Лиззи поморгала.
– Что? А, по имени он нам не представился. Странно, не правда ли, продавать землю человеку, не зная, как его зовут. Но он был такой странный, и еще эти глаза… – Она слегка поежилась, и я представила, как взгляд ледяных глаз холодит ей кожу.
– Но в договоре написано название его фирмы: «У. К. Локк и Ко».
Не помню точно, что именно я сделала.
Может, закричала. Может, ахнула и зажала себе рот руками. Может, я опрокинулась вместе со стулом, и упала в глубокую холодную воду, и продолжала тонуть, пока воздух пузырьками вырывался из моих легких, поднимаясь на поверхность…
Может, я прокашлялась и попросила бабушку Лиззи повторить то, что она сказала.
Мистер Локк. Это он встретил мою пятнадцатилетнюю маму после воскресной мессы, расспросил ее о мальчике-призраке и старом доме, а потом купил участок в дальнем конце фермы Ларсонов и закрыл их Дверь.
«Неужели ты удивлена?» Голос у меня в голове звучал по-взрослому насмешливо. Наверное, он был прав: я и так уже знала, что мистер Локк – обманщик и мерзавец. Я знала, что он состоит в Обществе и, следовательно, посвятил свою жизнь уничтожению Дверей; знала, что он дал моему отцу работу из корыстных побуждений, словно богач, купивший лошадь для скачек, и семнадцать лет извлекал прибыль из его страданий; я знала, что его любовь ко мне всегда была хрупкой и зависела от множества условий, а отбросить ее для него было не труднее, чем продать артефакт на аукционе.
Но я не знала, точнее, не допускала мысли о том, что он был настолько жесток. Прекрасно зная обо всем, он закрыл Дверь моего отца не единожды, но дважды…
Или, может, он не знал, что в синей Двери есть что-то особенное. Может, он не связал ее со странным татуированным незнакомцем, которого нашел много лет спустя. (Теперь я понимаю: это была отчаянная, абсурдная надежда. Как будто я искала хоть что-нибудь, что оправдало бы мистера Локка и позволило ему вновь стать далекой, но любимой фигурой из детства, почти заменившей мне отца.)
Я вытряхнула содержимое своей вонючей грязной наволочки, не обращая внимания на Лиззи, которая возмущенно закудахтала:
– Только не на стол, дитя мое!
Я схватила книгу в кожаном переплете, папину книгу, ту самую, которая послужила началом моего безумного и запутанного путешествия к собственным корням. Она слегка подрагивала у меня в руках.
Я открыла последнюю главу в том месте, где мистер Локк чудесным образом приходит на помощь к моему убитому горю отцу. Да, верно: тысяча восемьсот восемьдесят первый год. Девочка по имени Аделаида Ли Ларсон. Несомненно, Локк узнал это имя и дату. Меня охватила паника, в горле встал ком. Я чувствовала себя загнанным в угол ребенком, у которого закончились отговорки.
Он знал. Локк все знал.
Когда он познакомился с моим отцом в девяносто пятом году, то уже знал о Ларсонах и участке с Дверью в поле. Разумеется, ведь это он ее закрыл. Но ни словом не обмолвился об этом моему бедному наивному отцу. Даже когда – на этот раз я действительно ахнула, так что Лиззи недовольно цокнула языком, – он обнаружил Дверь открытой в девятьсот первом году.
Если бы мистер Локк хоть немного любил меня и моего отца, не прошло бы и часа, как он выслал бы телеграмму: «Возвращайся Джулиан ТОЧКА я нашел твою чертову дверь». Мой отец примчался бы через всю Атлантику, как камешек, прыгающий по воде. Он бы ворвался в особняк Локка, а я бы кинулась ему на шею, и он бы прошептал мне в макушку: «Январри, милая, мы возвращаемся домой».
Но мистер Локк ничего подобного не сделал. Вместо этого он сжег синюю Дверь дотла, запер меня в комнате и обрек моего отца еще на десять лет скитаний.
Ах, отец. Ты мнил себя рыцарем под покровительством барона или герцога, верно? А на самом деле был всего лишь взнузданной лошадью, которую подгоняют хлыстом.