Десять тысяч дверей

Как удобно: в эту тяжелую минуту от меня требовалось именно то, что я умела лучше всего: спрятаться от мира в страницах книги.

Я взяла «Десять тысяч дверей», уселась поудобнее, подогнув под себя ноги, и открыла последнюю главу.





Глава шестая

Рождение Джулиана Сколлера




Жертва кораблекрушения. Охотник и добыча. Человек, живущий надеждой.



Йуль Ян долго плавал в мутной темноте, оторванный от своей физической оболочки. Ему казалось, что это к лучшему, поэтому решил как можно дольше не всплывать на поверхность.

Это было непросто. Темноту порой нарушали странные голоса и свет фонарей, его собственное тело, так некстати требующее удовлетворения потребностей, сны, которые заставляли его просыпаться в незнакомой комнате, тяжело дыша. Пару раз он слышал пронзительный и знакомый детский крик, и в груди начинало колоть, словно под ребрами терлись друг о друга осколки глиняного горшка. Потом он снова проваливался в забвение.

Но постепенно, неохотно, шаг за шагом Йуль начал поправляться. Теперь он мог несколько часов подряд пролежать в сознании, но молча и неподвижно, как будто действительность была тигрицей, которая может не заметить его, если не шевелиться и не шуметь. Но нельзя было спрятаться от бесцеремонного, неприветливого человека с черной кожаной сумкой, приходившего померить ему температуру и сменить повязку на голове. Впрочем, Йуль мог хотя бы игнорировать его вопросы и покрепче сжимать челюсти, когда перед ним ставили миску с горячим бульоном. Точно так же он игнорировал невысокую полную женщину, которая иногда врывалась в его комнату, причитая что-то про его дочь – правда ли он отец девочки? Зачем он полез с ней в гору? Где ее мать? Не желая слушать, он вжимался затылком в матрас, чтобы боль и темнота снова поглотили его – не самое совершенное средство, но вполне эффективное.

(Меня до сих пор мучит воспоминание о собственной трусости, особенно когда я думаю, что сказала бы твоя мать, если бы увидела меня в тот момент. Я испытывал горькое удовлетворение при мысли, что ее больше нет и, следовательно, я уже не могу ее разочаровать.)

Спустя несколько дней или, может, недель, Йуль очнулся и увидел незнакомца, сидящего у его кровати. Этот человек, одетый в черный костюм, явно был богат. Его черты немного расплывались перед глазами.

– Доброе утр, сэр, – доброжелательно поздоровался он. – Чай? Кофе? Может, хотите глоток весьма крепкого бурбона, который так любят эти горные дикари?

Йуль закрыл глаза.

– Нет? Мудро, друг мой. По-моему, это пойло попахивает крысиным ядом. – Что-то звякнуло, а потом раздался плеск – это незнакомец налил себе немного упомянутого пойла. – Хозяин заведения говорит, вы не в себе после случившегося и двух слов не сказали с тех пор, как вас принесли сюда. А еще он недоволен, что из-за вас провоняла его лучшая комната, хотя слово «лучшая», на мой взгляд, здесь едва ли уместно.

Йуль не ответил.

– Он покопался в ваших вещах, разумеется, – по крайней мере, в том, что удалось найти на месте вашего странного кораблекрушения на вершине горы. Канаты, холстина, соленая рыба, весьма необычная одежда. И целые пачки страниц, исписанных непонятными закорючками – или шифром. Город разделился пополам: одни думают, что вы шпион, который отправляет рапорты французам, – вот только где они видели цветного шпиона? – другие считают, будто вы были сумасшедшим и до того, как получили травму головы. Я лично подозреваю, что и те, и другие ошибаются.

Йуль начал вжиматься затылком в набитый соломой матрас, и под веками заискрили крошечные звезды.

– Ну хватит, юноша. – Голос незнакомца изменился, сбросив с себя ласковую окраску, словно шерстяное пальто. – Вы не задумывались, почему спите в хорошей теплой комнате, пользуясь сомнительным искусством здешнего доктора, вместо того, чтобы медленно умирать на улице? Думаете, это местные жители такие добрые? – Он издал короткий презрительный смешок. – Никто не проявляет доброту к татуированным неграм – или кто вы там – без гроша в кармане. Боюсь, все дело в моей личной доброй воле и деньгах. Поэтому мне кажется, – Йуль почувствовал, как его бесцеремонно схватили за подбородок, заставляя повернуть лицо, – что вы обязаны выслушать меня крайне внимательно.

Но Йуль уже давно находился за рамками социальных условностей и проявлений благодарности, потому подумал лишь о том, что без вмешательства этого человека его путь к совершенной темноте смерти был бы намного быстрее. Он продолжил лежать с закрытыми глазами.

Незнакомец помолчал.

– Я также еженедельно оплачиваю услуги некой миссис Катли. Если я перестану это делать, ваша дочь на ближайшем поезде отправится в Денвер и попадет в сиротский приют, где либо вырастет вшивой и грубой, либо умрет в раннем возрасте от чахотки и одиночества, и никому на свете не будет до нее дела.

В груди снова закололо, а в голове пронесся беззвучный крик, похожий на голос Аделаиды. «Только через мой труп», – говорила она.

Йуль открыл веки. Тусклый свет заходящего солнца больно ударил в глаза, вонзаясь в мозг тысячей игл, так что он поневоле заморгал, тяжело дыша. Постепенно комната обрела четкость – маленькая, убогая, с мебелью из грубо обработанной сосны. Постель превратилась в скомканные грязные простыни. Его собственные ноги и руки, торчащие из-под покрывала под странными углами, как обломки, оставленные наводнением, выглядели исхудавшими.

Незнакомец смотрел на него бледными, как рассвет, глазами, держа в руках бокал из нефритового стекла. Йуль облизнул пересохшие губы.

– Почему? – спросил он. Его голос звучал ниже и грубее, чем раньше, как будто вместо легких у него теперь были заржавевшие кузнечные мехи.

– Почему я поступаю с вами столь великодушно? Потому что случайно оказался здесь, планируя вложить деньги в добычу минералов, – впрочем, рынок уже перенасытился, так что теперь я бы не советовал делать такие вложения, – и до меня дошли слухи о татуированном безумце, который потерпел кораблекрушение на вершине горы, в бреду рассказывает о дверях и других планетах и зовет женщину, которую, если мои информаторы не ошибаются, зовут Аделаида. – Человек наклонился ближе. Дорогая ткань его костюма едва слышно зашуршала. – Потому что я коллекционирую все ценное и уникальное и подозреваю, что вы и то и другое. Итак. – Он достал еще одну чашку, грязноватую, совсем не похожую на его резную зеленую чашу, и наполнил ее все тем же сомнительным напитком. – Сейчас вы сядете поудобнее и выпьете вот это, а потом я налью вам еще, и вы снова выпьете. А потом расскажете мне правду. От начала и до конца. – На этих словах человек посмотрел ему в глаза.

Йуль привстал, проглотил напиток – ощущения были такие, словно он глотал горящие спички, – и рассказал свою историю.

– Я впервые попал в этот мир в тысяча восемьсот восемьдесят первом году по вашему календарю и познакомился с девочкой по имени Аделаида Ли Ларсон. – Он на секунду умолк, а потом продолжил уже шепотом: – И полюбил ее на всю жизнь.

Сначала Йуль говорил медленно, короткими, отрывистыми предложениями, но вскоре из него посыпались абзацы и страницы, которые превратились в неудержимый поток. Это было не хорошо и не плохо – просто необходимо, как будто бледные глаза незнакомца камнем давили ему на грудь, выжимая слова.

Он рассказал господину о закрывшейся двери и о том, как это событие подтолкнуло его к тщательным научным исследованиям дверей. Рассказал о том, как Аделаида тоже искала его и как они воссоединились на берегу возле Города Пламм. О дочери, о том, как они отправились в путешествие к двери на вершине горы и о том, как его мир рухнул.

– И теперь я не знаю… я не знаю, как мне быть, куда идти. Мне нужно найти другую дверь, чтобы попасть домой, чтобы узнать, выжила ли она… я уверен, что выжила, она всегда была сильной… Но моя малышка, моя Январри.

– Довольно хныкать, юноша. – Икнув, Йуль притих, сплетая и расплетая пальцы, потирая татуировки («ученый», «муж», «отец»), как будто сомневался, относятся ли к нему теперь эти слова. – Как я уже говорил, я коллекционер. Поэтому нанимаю агентов для полевой работы, чтобы они путешествовали по миру и собирали различные ценности – скульптуры, вазы, экзотических птиц и все такое прочее. Так вот, мне кажется, что эти – двери, так вы их называете? – могут привести в места, где можно обнаружить крайне редкие предметы. Почти мифологические. – Человек подался вперед, излучая жадность. – Я прав?

Йуль заморгал, сбитый с толку.

– Наверное… Пожалуй, да, вы правы. За годы исследований я заметил, что предметы, которые широко распространены в одном мире, в другом могут восприниматься как волшебные по причине изменения культурного контекстуального осмыс…


– Вот именно. Да. – Незнакомец улыбнулся, откинулся на спинку стула и достал из кармана толстую недокуренную сигару. Чиркнула спичка, и по комнате распространились запах серы и синеватый табачный дым. – Так вот, мне кажется, мы можем заключить взаимовыгодную сделку, мальчик мой. – Он погасил спичку, встряхнув ее, и бросил на пол. – Вам нужен кров, пропитание, работа и – если я ничего не путаю – средства и возможности, чтобы найти способ вернуться к своей дорогой и, вероятно, покойной супруге.

– Она не…

Незнакомец не обратил на него внимания.

– Считайте, что у вас это уже есть. Все вышеперечисленное. Кров и стол, а также неограниченные средства для исследований и путешествий. Ищите свою дверь где угодно и сколько угодно, но взамен… – Он улыбнулся, и его зубы цвета слоновой кости сверкнули сквозь дым. – Взамен вы поможете мне создать коллекцию, в сравнении с которой все музеи Смитсоновского института покажутся горой чердачного хлама. Ищите редкое, странное, невозможное, неземное, даже могущественное, и привозите мне.

Йуль посмотрел на незнакомца намного внимательнее, чем до этого. От внезапной надежды сердце забилось чаще.

– А вы… Вы не могли бы нанять няньку, которая путешествовала бы со мной? Хотя бы на первое время, для моей малышки…

Тот шумно выдохнул в свои пышные усы.

– Да, на этот счет… Вы скоро поймете, что этот мир не самое безопасное место для маленьких детей. Я подумал, что она могла бы пожить в моем доме. Он довольно большой, и… – Незнакомец откашлялся, впервые за все это время отвел взгляд и уставился в стену. – Своих детей у меня нет. Она меня не стеснит.

Затем он снова посмотрел на Йуля.

– Ну, что скажете?

На мгновение Йуль онемел. О большем он не мог и мечтать: ему предложили время и средства на поиски двери в Начертанный, безопасное место для Январри, возможность двигаться вперед. Но сомнения не отпускали его. Непросто выкорчевать отчаяние, когда оно уже пустило корни.

Наконец Йуль вздохнул и протянул руку, как когда-то показывала ему Аделаида. Незнакомец пожал ее с пугающе широкой улыбкой.

– И как ваше имя, мальчик мой?

– …Джулиан. Джулиан Сколлер[15].

– Корнелиус Локк. Добро пожаловать в мою команду, мистер Сколлер.



В Начертанном, будучи совсем юнцом, Джулиан искал двери с безграничной уверенностью молодого влюбленного, который полагает, что весь мир готов подстроиться под его желания. Разумеется, временами, после целых недель безрезультатного прочесывания архивов в каком-нибудь далеком Городе, когда глаза болели от попыток разобрать замысловатые символы нескольких языков или когда приходилось много миль идти по склонам холмов, заросших джунглями, чтобы в итоге не найти и следа двери, в душу начинали закрадываться сомнения. По ночам, где-то на границе между сном и явью, мелькали мысли: «А что, если я состарюсь в поисках, но так ее и не найду?»

Но к утру эти мысли таяли, как туман на рассвете, и от них ничего не оставалось. Он поднимался и продолжал поиски.

Теперь же, запертый в мире Аделаиды, я ищу с отчаянием старика, который знает, как ценно и скоротечно время. Каждый удар сердца отсчитывает его как секундная стрелка.

Какую-то его часть я потратил на то, чтобы просто освоиться в этом мире – таком странном, иногда жестоком и крайне негостеприимном. Здесь есть правила, касающиеся богатства и статуса, границ и паспортов, оружия и общественных туалетов, а также цвета кожи, и все они меняются в зависимости от местоположения и времени. В одном месте я волен спокойно посетить университетскую библиотеку и взять несколько книг; но если попытаюсь сделать то же самое в другом месте, могут вызвать полицейских, которые, недовольные моим сопротивлением, арестуют меня и откажутся выпускать, пока мистер Локк не направит телеграмму с извинениями и удручающе огромную сумму в полицейский участок округа Орлеан. При определенных условиях я могу встретиться с другими учеными, которые занимаются исследованиями в моей области, и обсудить значимость мифов для археологических изысканий; в других же случаях меня воспринимают как умную собачку, которая выучилась английскому языку. Бывало так, что персидские принцы устраивали пиры в мою честь, благодаря за мои открытия; а иногда на меня плевали на улице за то, что я вовремя не отвел взгляд. Я ужинаю за одним столом с Корнелиусом, но на собрания его Археологического общества меня не приглашают.

Справедливости ради замечу, что в этом мире есть также много прекрасного и достойного восхищения. Я видел, как девочки в Гуджарате запускают воздушных змеев, которые парят в розово-бирюзовом вихре; видел большую голубую цаплю с золотыми глазами на берегу Миссисипи; видел, как два молодых солдата целуются в темном переулке Севастополя. Этот мир не весь захвачен злом, но он никогда не станет мне родным.

Также я потратил немало времени, выполняя условия нашей с Корнелиусом сделки, больше похожей на сделку с дьяволом. В документах, которые я предъявляю на границе, мой род деятельности обозначен как «археолог-путешественник», но на самом деле правильнее было бы написать «прилично одетый расхититель гробниц». Однажды я слышал, как китайские уйгуры называют меня словом, полным щелевых и других непроизносимых сочетаний согласных, которое можно перевести как «пожиратель историй».

Вот кто я, вот в кого я превратился – в старьевщика, обыскивающего землю, забирающегося в самые тайные и прекрасные уголки и крадущего сокровища и мифы. Пожирающего чужие истории. Я скалывал фрагменты священных изображений со стен храмов; похищал вазы, маски, скипетры и волшебные лампы; раскапывал гробницы и вырывал украшения из рук мертвецов – в этом мире и сотне других. И все ради коллекции богача на другой стороне земного шара.

Какой позор! Ученый из Города Нин стал пожирателем историй. Что бы сказала твоя мать?

Я готов и на худшие поступки, лишь бы вернуться к ней.

Но у меня все меньше времени. Твое лицо – мои песочные часы: каждый раз, когда я возвращаюсь в особняк Локка, мне кажется, что прошли не недели, а десятилетия. Словно пролетело несколько жизней, словно месяцы неведомых испытаний и побед вылепили из тебя кого-то, кого я с трудом узнаю. Ты стала высокой и молчаливой, обрела осторожность лани, застывшей, но готовой в любую минуту сорваться с места.

Иногда – когда я слишком устал или пьян, чтобы избегать опасных мыслей, – я спрашиваю себя, что бы сказала твоя мать, если бы увидела тебя. Твои черты так явно, так болезненно напоминают ее, но твой дух спрятан под корсетом из хороших манер и давящего одиночества. Она мечтала совсем о другом – о том, что у тебя будет жизнь, полная свободы и опасностей, без ограничений и закрытых дверей.

А вместо этого я оставил тебя в богатом особняке, сдал тебя Корнелиусу и этой злой немке, которая смотрит на меня, как на грязное белье. Я бросил тебя одну, оставил сиротой, лишил знания о чудесных и ужасных вещах, спрятанных под вуалью реальности. Корнелиус говорит, так будет лучше; по его мнению, юным девочкам не следует забивать головы волшебными дверями и иными мирами, и тебе рано об этом знать. После всего, что он сделал – спас нас, дал мне работу, вырастил тебя как родную дочь, – какое я имею право спорить с ним?

И все же: если я когда-нибудь снова увижу твою мать, сможет ли она простить меня?

Об этом я стараюсь не думать. Лучше начну с новой страницы, чтобы эти слова не смотрели на меня с укором.



Такие, как я, не видят ничего, кроме собственной боли. Мы постоянно смотрим внутрь себя и не можем оторвать взгляда от собственных разбитых сердец.

Вот почему я так долго не замечал, что двери закрываются. Точнее, кто-то их закрывает.

Мне следовало заметить это раньше, но в первые годы я был слишком одержим своей целью, уверенный в том, что следующая же дверь обязательно приведет меня в лазурные моря родного мира. Я следовал за мифами, историями и слухами, искал восстания и революции, и в их извилистых корнях меня часто ждала дверь. Ни одна из них не привела меня домой, поэтому я спешил дальше, задерживаясь лишь ненадолго, чтобы набрать сокровищ. Потом я паковал их в ящики с опилками, нацарапывал на них «1611 Шамплейн-драйв, Шелберн, Вермонт» и садился на ближайший пароход в погоне за новой историей и новой дверью.

Я нигде не задерживался и поэтому не видел, что случалось потом: необъяснимые лесные пожары, внезапный снос исторических зданий, наводнения, строительные работы, обвалы грунта, утечки газа и взрывы. Катастрофы вроде бы случайные, которые превращали двери в груды камней и пепел и разрывали тайные связи между мирами.

Когда я наконец разглядел закономерность – сидя на балконе в гостинице и читая статью в «Ванкувер Сан» об обвале шахты, где я всего неделей ранее обнаружил дверь, – то поначалу не подумал, что это дело рук человеческих. Я винил время. Винил двадцатый век, который старательно уничтожал сам себя, как Уроборос. Я решил, что дверям, возможно, нет места в современном мире, что всем им суждено рано или поздно закрыться.

Нужно было раньше догадаться: судьба – это красивая сказка, которую мы рассказываем себе. За этой сказкой прячутся люди и наши собственные ошибки.

Может, я уже знал правду – еще до того, как получил доказательства. Я чувствовал, как в душу закрадываются подозрения, беспокоился, что за мной наблюдают в ресторанчиках Бангалора, слышал чьи-то шаги в переулках Рио. Примерно в это время я начал отправлять отчеты Корнелиусу в зашифрованном виде, используя изобретенный мною код, уверившись в том, что кто-то перехватывает мои письма. Ничего не изменилось: двери продолжили закрываться.