Десять тысяч дверей

– Да.

На улице молчать было как-то проще. Я слушала фырканье Бада, который вынюхивал какого-то невезучего зверька под живой изгородью; потом Сэмюэль чиркнул спичкой и раскурил грубо скрученную сигарету. Огоньки-близнецы вспыхнули у него в глазах.

Он втянул воздух и выдохнул жемчужное облако.

– Послушай, я… Мы слышали, что случилось. С мистером Сколлером. Мне так…

Сейчас Сэмюэль скажет, как ему жаль, как все это трагично и внезапно и так далее, и я вдруг осознала с пугающей ясностью, что не вынесу этого. Безумная ярость, с которой я сбежала с заседания Общества, остыла и скисла, и я осталась совсем одна.

Я резко перебила его, махнув рукой в сторону Бада:

– Почему ты мне его подарил? Ты так и не объяснил. – Мой голос прозвучал слишком громко и фальшиво, как у плохой актрисы в провинциальном театре.

Сэмюэль вскинул брови, посмотрел на Бада, который жевал что-то размером с мышь, и пожал одним плечом.

– Потому что тебе было одиноко. – Он затушил сигарету о ближайший кирпич и добавил: – И еще мне не нравится, когда кто-то остается один против всех. Мистер Локк, эта старая немка, ух. Тебе нужен был кто-то, кто будет на твоей стороне… Прямо как Маленький Джон для Робина Гуда, а?

Его глаза сверкнули. Я вечно отдавала ему роль Маленького Джона, когда мы играли в Шервудский лес, но при необходимости заставляла его изображать Алана-э-Дейла или брата Тука. Сэмюэль указал на Бада, который издавал неприятные звуки, пытаясь отрыгнуть застрявшие в горле мышиные косточки.

– Этот пес – уж он-то точно на твоей стороне.

Такая непринужденная, бесхитростная доброта. Я невольно потянулась к нему, как заблудившийся в море корабль тянется к маяку.

Сэмюэль все еще смотрел на Бада.

– Ты в последнее время часто плаваешь?

Я моргнула.

– Нет.

В детстве мы с ним часами плескались в озере, но я уже много лет не заходила в воду. С возрастом я как-то незаметно лишилась этого развлечения.

Я успела поймать изогнутый краешек его полуулыбки.

– Ага, так значит, ты растеряла хватку. Ставлю четвертак, что теперь я бы тебя сделал.

В наших соревнованиях он всегда проигрывал – должно быть, потому что помогал родителям в лавке и не мог, в отличие от меня, тратить бесконечные летние дни на тренировки.

– Леди не бьются об заклад, – чопорно заявила я. – Но если бы я все же согласилась, то стала бы на четвертак богаче.

Сэмюэль рассмеялся – с детства не слышала этого мальчишеского безудержного хохота, – а я не задумываясь ответила ему улыбкой. А потом мы вдруг оказались ближе друг к другу, и мне пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть в его лицо. Я почувствовала запах табака, смешанный с по том и еще чем-то теплым и зеленым, как свежескошенная трава.

Я вдруг вспомнила «Десять тысяч дверей» – как Аделаида поцеловала своего призрака под осенними звездами, ни секунды не сомневаясь. Хотела бы я быть такой же: дикой и бесстрашной, достаточно смелой, чтобы украсть поцелуй.

«Будь хорошей девочкой».

…Да к черту это все!

Эта мысль кружила голову и опьяняла. За этот вечер я нарушила столько правил, разбила их, оставив за спиной сверкающие осколки. Что изменится, если я нарушу еще одно?

Но я представила лицо мистера Локка в то мгновение, когда я вылетела из курильной комнаты – сжатые в гневе губы, разочарование в ледяных серых глазах, – и у меня внутри похолодело. Отца больше не было, и у меня не осталось никого, кроме мистера Локка.

Я опустила взгляд и отступила на шаг, вздрогнув от ночной прохлады. Кажется, Сэмюэль вздохнул.

Мы немного помолчали, пока я заново училась дышать. Затем Сэмюэль непринужденно спросил:

– Если бы ты сейчас могла оказаться где угодно, где бы ты хотела быть?

– Где угодно. В другом мире. – Сказав это, я подумала о синей Двери и запахе моря. Я не вспоминала о них много лет, но история Аделаиды подняла это воспоминание на поверхность.

Сэмюэль не стал смеяться надо мной.

– У моей семьи есть домик на северной оконечности озера Шамплейн. Раньше мы уезжали туда каждое лето на целую неделю, но отца стало подводить здоровье, да и лавка… Мы уже много лет там не были. – Я представила Сэмюэля, которого раньше знала – маленького, жилистого и такого загорелого, что он, казалось, сам излучал впитанный его кожей свет. – Домик не слишком большой и совсем не роскошный – просто хижина из сосновых досок, над которой торчит ржавая печная труба. Но зато это очень уединенное место. Дом стоит на краю собственного островка, и, когда выглядываешь в окно, не видно ничего, кроме озерной воды, неба и сосен. Когда мне все это надоедает, – он широко повел рукой, словно пытался показать не только на особняк Локка, но и на все, что было внутри: на каждую бутылку импортного вина, на все украденные сокровища и на щебечущих жен банкиров, которые берут бокал с его подноса, но не видят самого Сэмюэля, – я представляю себе наш домик. Вдали от всех этих галстуков-бабочек и костюмов, от богачей, бедняков и пропасти между ними. Вот куда я бы отправился, если бы мог. – Он улыбнулся. – В другой мир.

Я больше не сомневалась, что он по-прежнему читает рассказы из газет и приключенческие романы, по-прежнему не сводит глаз с далекого горизонта.

Это такое невероятное чувство – случайно найти того, чьи желания так похоже на твои. Как будто протягиваешь руку к отражению в зеркале, но внезапно касаешься чужих теплых пальцев. Если тебе, читатель, повезет найти эту волшебную, пугающую симметрию, надеюсь, тебе хватит смелости вцепиться в нее обеими руками и не отпускать.

Мне не хватило. Тогда – не хватило.

– Уже поздно. Пойду в дом, – объявила я, и рез кость этих слов стерла чудесный защитный круг, который мы начертили вокруг себя, будто ботинок, смазавший меловую линию. Сэмюэль напрягся. Я не нашла в себе сил посмотреть ему в лицо – что бы я увидела, сожаление или упрек, желание или отчаяние, подобное моему? – и просто подозвала Бада свистом, отворачиваясь.

В дверях я помедлила.


– Спокойной ночи, Сэмюэль, – прошептала я и шагнула в дом.



В комнате было темно. Лунный свет бледной линией обрисовывал платье цвета слоновой кости, кучей валявшееся на полу, волосы Джейн на подушке, изогнутую спину Бада у меня под боком.

Я лежала в кровати, чувствуя, что шампанское отступает, как прилив, оставляя меня на берегу, словно какое-нибудь несчастное морское существо. С уходом шампанского Нечто – тяжелое, черное, удушливое – вновь заняло свое место, как будто весь вечер дожидалось, пока мы останемся наедине. Скользкое, оно обвилось вокруг моей шеи, набилось в ноздри, скопилось в горле. Оно шептало мне на ухо, рассказывая истории о потерях, одиночестве и маленьких сиротках.

«Жила-была девочка по имени Январри, у которой не было ни матери, ни отца».

Тяжесть особняка Локка, красного кирпича, медной кровли и всех бесценных, тайных, похищенных сокровищ давила на меня. Что останется от меня через двадцать – тридцать лет под таким прессом?

Мне хотелось выскочить из комнаты и бежать, бежать, пока я не вырвусь из этой грустной и уродливой сказки. Есть лишь один способ сбежать из собственной истории: окунуться в чужую. Я достала книгу в кожаном переплете из-под матраса и вдохнула аромат чернил и приключений.

Через нее я вошла в другой мир.





Глава вторая,

в которой мисс Ларсон обнаруживает новые двери, а затем ее след теряется




Своевременная смерть. Бесовки из Сент-Урса. Голодные годы и их завершение.



Мама Ларсон скончалась в холодном марте 1885 года, через неделю после того, как ранние нарциссы погибли из-за заморозков, и через восемь дней после того, как ее внучке исполнилось девятнадцать. Для тетушек Ларсон смерть их матери была катастрофой того же масштаба, что падение великой империи или разрушение горного хребта; трагедией, которую почти невозможно осмыслить. На какое-то время дом погрузился в беспорядочный и бессмысленный траур.

Скорбь заставляет замкнуться в себе, поэтому неудивительно, что женщины семейства Ларсонов не обращали особенного внимания на Аделаиду Ли. Ади была даже благодарна, ведь если бы тетушки и впрямь присмотрелись к ней, то не нашли бы на ее лице следов отчаяния и печали.

Стоя в шерстяном платье, все еще пахнущем кампешевой краской, у смертного одра бабушки, Ади чувствовала себя зеленым ростком, который наблюдает, как одно из старейших лесных деревьев валится на землю во всем своем великолепии. Ее охватил трепет и даже страх. Но, когда из груди Мамы Ларсон вырвался последний вздох, Ади осознала простую истину, доступную даже молодому ростку: теперь, когда старого дерева не стало, между кронами появился просвет.

Ади начала подозревать, что впервые в жизни обрела свободу.

Не то чтобы за прошедшие годы ей совсем не давали свободы. На самом деле, в сравнении с другими девушками тех времен, она жила без забот и ограничений. Ей позволяли носить холщовые штаны и мужской картуз – главным образом потому, что тетушки больше не могли смотреть на ее вечно перепачканные юбки; ее не вынуждали искать себе завидного жениха, ведь тетушки и сами были невысокого мнения о мужчинах; ее не заставляли ходить в школу или искать работу; и хотя тетушки не одобряли ее привычки бродить невесть где, они уже давно смирились с таким положением дел.

Но Ади все равно чувствовала, как на шею давит невидимый ошейник, а поводок тянет ее обратно к ферме Ларсонов. Бывало, она исчезала на два дня, или четыре, или даже шесть, садилась на поезда, идущие на север, спала в чужих табачных сараях, но в конце концов все равно возвращалась домой. Мама Ларсон вопила что-то про падших женщин, тетушки поджимали губы, а сама Ади отправлялась спать с тоской, и ей снились двери.

За эти годы поводок растянулся и истрепался, и наконец от него осталась одна тонкая ниточка любви и верности семье. После смерти Мамы Ларсон и эта ниточка лопнула.

Как бывает со всеми существами, которые долго сидели в клетке, а также с полудомашними девушками, Ади не сразу осознала, что может уехать. Она поприсутствовала на похоронах бабушки, чьим последним пристанищем стал неровный, заросший плющом участок земли в дальнем уголке фермы, и заплатила мистеру Туллсену за памятник из белого камня с гравировкой: «ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ АДА ЛАРСОН, 1813–1885, ГОРЯЧО ЛЮБИМАЯ МАТЬ», а через три недели проснулась с бешено бьющимся сердцем, которое выстукивало походный марш. Стояло яркое весеннее утро, полное возможностей. Большинству путешественников прекрасно известна такая погода – когда теплый ветер дует на запад, но земля еще холодит ступни, когда бутоны начинают распускаться и наполнять воздух тайным весенним безумием, – и они понимают: этот день отлично подходит для того, чтобы покинуть дом.

Что Ади и сделала.



В то утро каждой из тетушек достался поцелуй в щеку – по порядку, от старшей к младшей. И если в этих поцелуях было больше искренности, чем обычно, а в глазах племянницы сверкал лихорадочный огонь, они ничего не заметили. Одна только тетя Лиззи оторвала взгляд от вареного яйца и посмотрела на Ади.

– Куда ты, дитя мое?

– В город, – ровным тоном ответила та.

Тетя Лиззи задержала на ней взгляд на несколько долгих секунд, как будто прочитала намерения племянницы в линии ссутуленных плеч, в изгибе улыбки.

– Что ж, – вздохнула она наконец, – мы будем здесь, когда ты вернешься.

Тогда Ади услышала ее лишь краем уха, вылетая в дверь кухни, как выпущенная на свободу пташка. Но потом она не раз возвращалась к этим словам, перекатывая их в памяти, как ручей перекатывает камешки, пока они не станут гладкими.

Для начала Ади отправилась в покосившийся сарай и откопала молоток, набила карман гвоздями с квадратными шляпками, взяла кисть из конского волоса и ржавую жестяную банку с краской под названием «Берлинская лазурь».

Все это она отнесла на старый сенокос. Время почти не оставило следа на этом поле. Какое-то время там выращивал и косил траву кто-то из зажиточных соседей, но вскоре его вновь забросили. Несколько раз приезжали землемеры, когда судоходная компания искала место для постройки своей конторы поближе к реке, но землю, лежавшую в низине, сочли неподходящей. Теперь здесь остались только колючая проволока и жестяная табличка, запрещавшая пересекать границу частной собственности. Ади пригнулась и прошла под проволокой, не останавливаясь ни на секунду.

Обломки старого дома так и не убрали. Они продолжали гнить, зарастая жимолостью и лаконосом. Ади опустилась на колени перед горой дерева. Все ее мысли ушли в глубину сознания, будто подземные реки. Она порылась в куче, выбирая еще не съеденные гнилью доски, скобы и петли. Жизнь на ферме без дядей и братьев худо-бедно научила ее плотницкому делу, поэтому примерно за час ей удалось собрать раму и кое-как сколотить дверь. Она вбила раму в землю, повесила на нее самодельную дверь, и та заскрипела на речном ветру.

Только покрасив дверь в глубокий бархатный цвет моря в завершение работы, Ади наконец осознала, что делает. Она уезжала – возможно, на долгие годы – и таким образом хотела оставить что-то после себя. Нечто вроде монумента или мемориала, как надгробие на могиле Мамы Ларсон. Памятник ее воспоминанию о мальчике-призраке и старом доме. И еще в глубине души она надеялась – самую чуточку, – что однажды эта дверь вновь откроется и приведет в другое место. Насколько я могу судить по своему опыту, это была пустая надежда. Двери, которые кто-то закрыл, больше не открываются.

Ади побросала инструменты и прошла несколько миль до города. Она спрятала волосы под картуз, такой бесформенный и заношенный, что он лежал у нее на голове, как спящий зверек, и отправилась в порт ждать подходящий пароход. Казалось, Ади не строила никаких планов, а просто плыла по течению, подхваченная великой и безумной силой и влекомая к неведомым морям. Она не стала сопротивляться и позволила водам сомкнуться у нее над головой.

Потребовалось целых два дня ожидания и уговоров – и вот Ади наконец нашла судно, чей отчаянный капитан согласился взять ее матросом. Проблемой для других капитанов стал отнюдь не ее пол – забрызганные краской штаны и мешковатая хлопковая рубашка отлично маскировали фигуру, а веснушчатое квадратное лицо казалось скорее мужественным, чем по-женски красивым.