Дань псам. Том 2

Ничего подобного Тисерра не ожидала. Она не искала пророчества, мысли ее были о муже и о том, во что он там впутался, – нет, только не пророчество, только не подобного масштаба…

Я вижу гибель Даруджистана. Храни нас духи, я вижу гибель моего города. И это, Торвальд, твое гнездо.

– Муж мой, – прошептала она, – ты и правда в опасности…

Взгляд ее вновь упал на карту с Узлом. Ты ли это, Котильон? Или вернулась Воркан? Это не просто Гильдия – Гильдия тут ничего не значит. Нет, под этой вуалью кроются лица. Нас ждут ужасные смерти. Много смертей. Она быстро собрала карты, словно одним этим движением могла остановить грядущее, разорвать нити паутины и дать миру возможность выбрать себе новое будущее. Если бы только все было так просто. Если бы только свобода выбора действительно существовала.

Снаружи прогромыхала телега, ее истертые колеса скрипели и подпрыгивали по неровной брусчатке. Копыта тянувшего телегу вола мерно стучали, словно отбивая похоронный марш, и ей послышался звон тяжелой цепи, хлопающей по коже и дереву.

Она снова спрятала колоду в чехол и вернула ее в тайник. Потом направилась к другому – этот сделал ее муж, вероятно, и вправду надеясь, что она его не найдет, хотя это было совершенно исключено. В конце концов, она прекрасно знала, как скрипит любая из половиц, и нашла ямку уже через несколько дней после того, как муж ее выкопал.

Внутри ее были предметы, завернутые в лазурный шелк – ткань Синих морантов. Добыча Тора – она вновь удивилась тому, что подобное попало ему в руки. Даже сейчас, стоя над тайником на коленях, она чувствовала клубящееся, словно неприятный запах, волшебство, и отдавало оно сырым гнильем – не иначе как Путь Руз, хотя, может статься, и нет. Кажется, это Старшая магия. Думаю, исходящая от Маэля.

Вот только какая связь между Синими морантами и Старшим богом?

Она протянула руку и осторожно раздвинула шелк. Пара перчаток из тюленьей кожи, блестящих таких, словно их только что вытянули из глубин покрытого льдом океана. Под ними – покрытый водяной гравировкой метательный топор совершенно незнакомого ей стиля, уж, во всяком случае, не морантского. Оружие мореплавателя, врезанные в голубую сталь орнаменты извиваются, словно водовороты. Рукоять из белого бивня, пугающе большого – у известных ей животных такого быть не могло. По обе стороны от топора аккуратно уложены завернутые в ткань гранаты, числом тринадцать, в одной из которых, как она обнаружила, зажигательная химия отсутствует. Странная морантская традиция, однако она позволила ей тщательно исследовать исключительное мастерство, с которым были изготовлены эти идеальные фарфоровые шары, не рискуя разлететься при этом на мелкие кусочки вместе с собственным домом. Правда, ей доводилось слышать, что в основном морантские боеприпасы делаются из глины, но эти почему-то оказались исключением. Покрытые толстой, почти прозрачной, и, однако же, с еле заметным небесным оттенком глазурью гранаты казались ей произведениями искусства, а уничтожать их, используя по назначению, граничило с преступлением.

И зачем тебе все это, дорогой мой супруг? Их тебе кто-то дал или – что более вероятно – ты их где-то стянул?

Она знала, что, если потребовать ответа, он скажет ей правду. И однако делать этого не собиралась. В удачном браке право каждого из супругов на секреты считается священным. Когда столь многим делишься, определенные вещи лучше придержать при себе. Само собой, речь о мелочах, но от этого не менее драгоценных.

Тисерру интересовало, полагает ли ее муж, что все это понадобится ему в дальнейшем. Или это всего лишь очередное проявление его естественной наклонности собирать всякий мусор – привычки одновременно милой и раздражающей, симпатичной и потенциально смертельной (как и бывает с лучшими из привычек).

Вокруг фарфоровых шаров пульсировали бесконечные струйки еле заметной магии, – еще одна, как она заподозрила, не совсем обычная подробность.

Зачарованная взрывчатка – как только Синим морантам подобное в голову взбрело?

Нет, в самом деле – как?



Два пустых стула напротив Круппа являли собой зрелище не слишком привычное и отнюдь не радующее глаз. Еще совсем недавно стулья были заняты. Ожог и Лефф заскочили пропустить по кружечке, прежде чем отправиться на работу – на ночную вахту у ворот загадочной усадьбы, охранять ее не менее загадочную хозяйку. Можно было поручиться, что им не по себе – яростно наморщенные лбы свидетельствовали о совершенно нехарактерной для обоих сосредоточенности. Горький эль они хлестали, словно в кружках была вода, а забавной чуши на этот раз, увы, было совершенно не слышно. Круппу, глядевшему им вслед, когда оба торопливо устремились прочь, они напомнили двух обреченных на пути к виселице (или же под венец) – еще одно свидетельство крайней несправедливости этого мира.

Впрочем, справедливости, сколь приятной ни была бы эта метафора, свойственно ускользать от точного определения, она вихрится, завиваясь вокруг себя самой, стоит же ее струям повстречаться со струями соседнего вихря, как выясняется, что справедливость подобна монете, всегда падающей на одну сторону. Из подобных яростных столкновений проистекают всевозможнейшие конфликты, от охватывающих целые континенты опустошительных войн до вражды двух соседей из-за того, где должен стоять забор.

Вот только есть ли смысл в наших философических умствованиях? Какое они оказывают влияние на неостановимое движение жизни? Да ни малейшего. Оставим их и перенесемся к следующей исполненной величайшего значения сцене, когда из узкого портала таверны «Феникс» появляется не кто иной, как Торвальд Ном, в своем капюшоне похожий на стервятника. Остановился у самого порога, ответил приветствовавшей его на бегу Салти рассеянной улыбкой, потом направился прямиком к стойке, где Миза уже наполнила ему кружку. Когда же он протянул к ней руку, Миза ухватила его за запястье, подтянула поближе и негромко произнесла несколько слов, вероятно, очень важных, на что Торвальд ответил гримасой и неохотным кивком – и этого оказалось достаточно, чтобы Миза его отпустила.

Торвальд Ном же, на которого произошедшее явно подействовало, направился к столу, где его встретил улыбкой Крупп, и плюхнулся на один из свободных стульев.

– Все плохо, – сообщил он.

– Дражайший кузен Раллика, столь унылое уныние, столь пессимистический пессимизм поражают Круппа в самое сердце. Хмурость на челе Торвальда бросает на окружающий его мир тень настолько глубокую, что она не может не заразить даже самых скромных из его приятелей. Взгляни, сколь мрачно это мрачное облако, наползающее сейчас на Круппа. Эту печальную дымку необходимо немедленно развеять! – С этими словами он помахал перед собой рукой, в которой, словно небольшое знамя, трепетал малиновый платочек. – Ага, так намного лучше. Поверь мне, Торвальд, друг Круппа, что «плохо» никогда не бывает настолько плохо, как могло бы, будь оно даже плохо по-настоящему.

– Раллик оставил мне сообщение. Он ищет встречи.

Крупп подвигал бровями и попытался наклониться вперед, чему, однако, помешал живот, так что он откинулся обратно на спинку стула, на мгновение озаботившись тем, что талия продолжает расти – хотя смотреть на это тоже можно по-разному, так что незначительный сдвиг перспективы позволил ему, хвала богам, снова расслабиться.

– Вне всякого сомнения, единственное, чего Раллик желает, – это радостно обнять брата, которого так давно не видел. Крупп уверяет, что никакого повода для беспокойства здесь нет.

– И это, – вздохнул Торвальд, – лишь показывает, как мало ты знаешь. Когда-то я ужасно с ним поступил. Зло, жестоко, отвратительно. У него на всю жизнь шрам остался. Если он меня выследит, то наверняка убьет. По-твоему, отчего я вообще сбежал?

– Любой мост, – объявил Крупп, – по прошествии лет ветшает, вплоть до того, что готов обрушиться от малейшего прикосновения, в крайнем случае – от нескольких добрых ударов кувалдой.

– Ты же замолвишь перед ним за меня словечко, Крупп?

– Разумеется, замолвил бы, но увы, Раллик столь ужасно, зло, жестоко и отвратительно поступил с бедным Круппом, что никакое прощение здесь невозможно.

– Как? Что он тебе сделал?

– Крупп обязательно что-нибудь вспомнит. Достаточное для того, чтобы поддеть Раллика ломом убедительности и как следует нажать, пока он не качнется беспомощно в твою сторону в отчаянной надежде на утешение. Тебе, мой друг, останется лишь в означенный миг шагнуть с распростертыми объятиями ему навстречу.

– Спасибо, Крупп, ты настоящий друг. – С этими словами Торвальд как следует отхлебнул из кружки.

– Истинная правда, тут ни прибавить, ни убавить. Увы, Крупп не в состоянии даровать тебе ничего более материального, подобного той защите, что вручили тебе Синие моранты – о, хотел бы Крупп лично быть свидетелем столь незаурядных, в своем роде даже уникальных почестей. Салти, сладкая моя, не пора ли подавать ужин? Крупп изнемогает от голода. И заодно, наверное, еще кувшинчик…

– Обожди, – перебил его вдруг сощурившийся Торвальд. – Во имя Худа, Крупп, ты-то что об этом знаешь? И откуда? Кто тебе рассказал… да никто не мог рассказать, потому что это, для начала, секрет!

– Спокойней, прошу тебя, спокойней, дражайший друг Круппа! – Еще один взмах платочка завершился торопливым прикосновением к капельке пота, необъяснимым образом возникшей на лбу. – Это всего лишь слухи…

– Исключено.

– Значит, эээ, предсмертная исповедь…


– Которую я сейчас от тебя услышу.

Крупп вновь поспешно промокнул лоб.

– Источник информации прямо сейчас никак не вспоминается, слово Круппа. Особенно учитывая нынешнюю заваруху у морантов…

– Крупп, когда это у них не было заварухи, чтоб их?

– Тоже верно. Тогда, значит, недовольство среди Черных морантов, до которых дошли слухи о данном пожертвовании – или это было благодарение? В любом случае что-то религиозное…

– Это было благословение, Крупп.

– Совершенно верно, и есть ли на свете человек, более заслуживающий подобного благословения от морантов? Разумеется, нет, оттого почести и оказались столь уникальными, что Черные моранты задрали свои панцирные брови, как, несомненно, поступили и Красные, и Золотые, Серебряные, Зеленые и Розовые – только бывают ли Розовые моранты? Крупп не уверен. Столько цветов – и так мало свободного места в голове у Круппа. Взглянем же на палитру пристальней – в памяти тут же ослепительно и убедительно вспыхивает фиолетовый цвет, и верно, почему нет? Это Фиолетовые моранты оказались столь болтливы и столь безответственны – впрочем, не настолько безответственны, чтобы сообщить что-нибудь кому-нибудь помимо Круппа, одного лишь Круппа, можешь Круппу в этом поверить. Более того, их лиловая болтливость была настолько неудержимой, что у Круппа выдуло из головы все подробности – как и у них самих! Препирайся с Пурпурными сколько угодно, они уже ничего не расскажут! Как и Крупп! – И он выжал насквозь мокрый платок – разумеется, в сторонку, но это самым неудачным образом совпало с появлением Салти, принесшей ужин.

Что в дальнейшем позволило Круппу познать блаженство воссоединения с собственным потом, хотя его последующее замечание, что ужин оказался несколько пересоленным, было воспринято без понимания, без малейшего понимания.

Самым же поразительным оказалось то, что Торвальд внезапно утратил весь интерес к своему элю и покинул столик (самым непочтительным образом), хотя Крупп еще не закончил кушать.

Вот вам еще одно доказательство, что манеры нынче уже не те. Впрочем, а когда они были теми?



Поспешим же и мы, словно эхом бегства Торвальда Нома в объятия своей жены – наружу, в сумрак, где все пути открыты, где действительность не лезет в глаза непреодолимыми препятствиями и потенциально смертельными осложнениями. Во флигельке рядом с купеческим домом при верфи, в квартирке на втором этаже над пыльным складом, чей пол усыпан опилками, высокорожденная молодая женщина оседлала бывшего вора на единственной узенькой койке, покрытой тощим комковатым матрасом, и в глазах ее расцветает тьма – мужчина видит эту тьму, дикую, яростную, видит столь отчетливо, что на мгновение вздрагивает от испуга.

Так и есть. Испуг. Резчику не сразу удалось стряхнуть неясный озноб, понять его конкретную причину – в глазах Вазы ему открылось нечто всепоглощающее, тревожно-отчаянное, быть может, и вообще бездонное и ненасытимое.

О нем она позабыла – это он понимал. Резчик сейчас сделался просто оружием, на которое она себя насаживала в экстазе от запретного, живя лишь своей изменой. Протыкала себя, удар за ударом, уходя ото всех столь глубоко, что ему никогда не достать, – и да, без сомнения, наносимые ею себе раны подразумевали нацеленное внутрь презрение, если даже не отвращение.

Он не знал что думать, но в собственной безликости, в том, что он стал оружием, была некая притягательность – истина эта прошла сквозь него дрожью столь же мрачной, как увиденное им в ее глазах.

Апсал'ара, ты этого страшилась? Если да, то я тебя понимаю. Понимаю, отчего ты сбежала. Ты сделала это ради нас обоих.

При этой мысли он со стоном выгнулся и излился внутрь Вазы Видикас. Она громко вздохнула, прильнула к нему. Оба потные, в объятиях горячих волн.

Ни один не проронил ни слова.

Чайки снаружи провожали криками умирающее солнце. Приглушенные стенами возгласы и смех, негромкий плеск волн об усыпанный битыми черепками берег, поскрипывание лебедок – на пристани разгружались и загружались корабли. Мир снаружи оставался таким же, что и всегда.

Теперь Резчик думал о Скилларе, о том, что с его стороны нынешние отношения были предательством – точно таким же, как у Вазы. Верно, Скиллара не раз говорила, что их любовь – лишь стечение обстоятельств, что они ничего не ждут друг от друга. Она всегда настаивала на том, чтобы держать дистанцию, и если в интимные мгновения в обоих иной раз и вспыхивала страсть, то не совместная – обессилев, они быстро разлеплялись. И все же он подозревал, что сделал ей больно – когда они высадились в городе, какая-то его часть хотела отрезать все, что между ними было на корабле, словно конец очередной главы потребовал от него оборвать все нити и начать историю заново.

Но это невозможно. Паузы в жизненной истории вызваны скорее неспособностью выдержать слишком много, достижением того предела, за которым – временное истощение. Однако память ничего не отпускает, она тянется за тобой, словно сеть за кораблем, и в ее ячейках запутываются самые странные предметы.

Он повел себя несправедливо, сделав Скилларе больно и нанеся удар их дружбе. А теперь, похоже, зашел уже очень далеко, слишком далеко, чтобы можно было вернуться к тому, что, он понял, было драгоценней, истинней того, что он чувствовал сейчас, лежа под этой женщиной.

Говорят, никакая радость не выдержит веса правды. Распростертая сверху Ваза вдруг сделалась тяжелей.



Ваза из Дома Видикас тоже молчала, вспоминая сегодняшнее утро, один из тех немногих случаев, когда она завтракала в компании мужа. В выражении его лица она видела легкую насмешку или, во всяком случае, намек на нее, в тщательно выверенных жестах сквозила издевка, словно, сидя за столом друг напротив друга, они оба лишь играли шаблонные благопристойные роли. И, казалось, находили облегчение в том, как просто обоим дается эта фальшь.

Она подозревала, что удовлетворение Горласа отчасти основано на его знании про ее личную жизнь, словно ему была приятна ответственность за ее все ускоряющееся падение; что его непроницаемое спокойствие обещает поддержку, на которую можно положиться, остров, к которому можно направиться, когда слишком уж разбушуются волны, когда она почувствует, что уже не просто плавает над бездной, а именно тонет.

Тем самым ее так называемая личная жизнь оставалась его собственностью. Она ему принадлежала, так что он мог позволить пользоваться ею кому-то еще. Она даже стала ощущать между ними определенное влечение такого рода, какого давно уже… какого никогда еще не чувствовала. Она поняла, что такая делается ему желанней.

Кажется, он решил пройти по очень узенькому мостику. В конце концов, какая-то ее часть все же принадлежала ей самой – и никому другому, что бы они там ни думали, – и она, когда до того дойдет, будет следовать собственным решениям, делать выбор в свою пользу и больше ничью. Да, супруг ее затеял чрезвычайно опасную игру, что ему еще, может статься, предстоит обнаружить.

Он как бы между делом упомянул о размолвке между Шарданом Лимом и Ханутом Орром – само собой, какая-то мелочь, которая скоро забудется. Однако сейчас всё довольно напряженно, и ни один из союзников не желает ничего обсуждать с Горласом. Ханут Орр, однако, как бы между прочим упомянул Горласу в личной беседе кое-какие странные вещи – любопытные, похожие на намеки, ну да ладно. Очевидно, драгоценному эго Ханута Орра нанесена какая-то рана, но подобное неизбежно – такое эго постоянно нужно подкармливать, иначе оно попросту сдуется, наткнувшись на острые шипы действительности.

Настроение Шардана Лима тоже вдруг испортилось. То он по-настоящему счастлив, а на следующий день ходит надутый и раздраженный.

Хуже, чем дети, право слово. Начинаешь подозревать, что дело в женщине…

Ваза встретила новости без особого интереса, не без удивления обнаружив, что у нее неплохо выходит притворяться, блюсти необходимые приличия. Хозяйка Дома, жемчужная награда Хозяина, гладкая на ощупь, тонкая, словно фарфоровая статуэтка. Безразличная к окружающему миру и его грязным, неблаговидным подробностям. В конце концов, такова привилегия относительного богатства, поощряющая естественную наклонность сплести себе уютный кокон. Который предохраняет от обыденных неприятностей, банальных несчастий, всех тех тривиальных нужд и потребностей, тех грубых волнений, что делают жизнь простонародья невыносимой.

А потом ты с постепенно нарастающим ужасом обнаруживаешь, что мир у тебя внутри ничем особенным не отличается; что всех этих карикатурных недостатков человеческой натуры не избежать – они высятся рядом и сверкают, словно полированные безделушки, оставаясь, однако, столь же дешевыми и грязными.

Ваза молча размышляла о дарах, что достаются на долю избранных – а ведь сама она была избранной из избранных! Богатый муж, становящийся все богаче, один из его ближайших союзников в качестве любовника (и эту приманку она, возникни необходимость, готова использовать еще не раз), а теперь и другой любовник – о котором Горлас практически ничего не знает. Во всяком случае, надо на это надеяться.

Сердце ее вдруг затрепетало. Что, если он приказал за мной следить? Возможность была вполне реальной, только что она может поделать? И что сделает ее муж, обнаружив, что ее нынешний любовник в его игру не включен? Что он ему даже незнаком, явно вне его досягаемости, его чувства контроля. Поймет ли он тогда, что она тоже теперь вне его контроля?

Горлас может запаниковать. И, честно говоря, может возжаждать крови.

– Будь осторожен, Кро… Резчик. То, что мы затеяли, очень опасно.

Он не ответил, и мгновение спустя она, оттолкнувшись от него, встала рядом с узкой кроватью.