Дальгрен
Часть 73 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Свеча с высокого подоконника раскачивала тень безбатарейного проектора в тетради, раскрытой на голом бедре.
Кто-то постучал, как раз когда он заметил, что торопливыми сдавленными буквами переписывает одну строку уже четвертый раз (мысли бродили сами по себе).
– Ты там? – спросила Ланья.
– Чего? – Он вперился в многослойные каракули на двери. – Да. Иду. – Встал, подтянул штаны с лодыжек, дернул за цепочку смыва.
– Он сказал, что ты там. – Она кивнула на бармена, когда Шкедт открыл дверь. – Пошли.
– Чего? Куда?
Она улыбнулась:
– Пошли. – И взяла его за руку.
– Эй, – окликнул он, проходя мимо бара. – Постережешь еще раз?
Бармен склонился через стойку.
– Где обычно, шкет. – Встал на цыпочки и сунул тетрадь сквозь прутья клетки.
Ланья приостановилась у двери, спросила:
– Как прошло у Ричардсов?
– Вернул ему его сраную пятерку.
Ее растерянность внезапно растворилась в хохоте.
– Ну ты даешь! Рассказывай, что было. – И она потащила его в коридор, а затем на улицу. – Что было? – повторила она, плечом втискиваясь ему под мышку. Они быстро зашагали. Она обернулась к нему, и ее волосы пощекотали ему плечо.
– Платить он не захотел. У них там был званый ужин, что ли. И я ему отдал, что он успел заплатить. – Шкедт почесал грудь под полой жилета. На бедре звякала сбруя орхидеи. – А пацана своего, мальчика, они так и оставили… – Он тряхнул головой, потерся о ее голову. – Ешкин кот, не хочу про это. Куда мы?
– В парк. В коммуну.
– Зачем?
– Во-первых, есть охота.
– Все равно рассказывать не буду.
Она погнала его через дорогу, в дымно-вечерний океан. Шкедт принюхался было, однако ноздри онемели – или обвыклись. Львы в размытой мути раззявили пасти в каменном ошеломленном негодовании. Появилась туманная жемчужина горящего фонаря.
– Утром, – сказала Ланья, – когда ты ушел писать стихи, сказали, что на том конце парка новые пожары!
– Дым явно гуще.
– Вон там, – кивнула она, – я, кажется, видела, как мигает. А еще даже не стемнело.
– В парке пожаров быть не может, – вдруг объявил он. – Тут же все сгорит к чертям? Либо сгорает все, либо нет.
– Наверно.
– А кого-нибудь посылали проверить? Может, им послать кого-нибудь копать такую штуку… противопожарный барьер. – Противопожарный барьер? – и услышал, как слово отзывается картинками обугленного леса, где много лет назад он топал с канистрой на плечах, в шипящий пепел брызжа водой из латунной форсунки. – Может, тебе с Джоном и его ребятами сходить?
Она дернула плечами под его рукой.
– Нет, правда, я бы туда лучше не ходила…
Он попытался по голосу догадаться, что известно о ее гримасе, и вспомнил, как она сидела на каменном парапете, обнимая груду драного синего шелка.
– Ты перепугалась до смерти!
Ее голова крутнулась – вопросом или подтверждением.
– Почему?
Она набычилась и удивила его, повторив:
– Пошли, – тихо, резко.
Босая нога ступила с бетона в траву.
Ночь вздымалась и опадала; привычка вела их лабиринтом тумана.
Он увидел дрожащие огни.
Но это горел шлакоблочный очаг коммуны. У костра безмолвно, безжизненно бродили люди.
Вдоль деревянного стола сидела молодежь во всевозможных армейских гимнастерках, рубахах с огурцами и грязных маечках и смотрела сквозь сальные волосы. Кто-то подтащил спальник к огню. Тень: бледное волосатое тело; черная кожаная куртка – поодаль от костра, скрестив руки, широко расставив ноги, стоял Тэк. На ремне у него болталась затейливая медная орхидея. За его спиной перешептывались три скорпиона.
Один – рыжий веснушчатый черный, который заехал Шкедту трубой у Калкинза; другие потемнее. Но Шкедт, поначалу вздрогнув, не встревожился. Кто-то вразвалку прошагал мимо с картонной коробкой консервов, мятых целлофановых оберток, бумажных стаканчиков. Шкедт сообразил (очень удивившись), что его ужасно прет. Мысль раскачалась в мозгу, рассыпалась, зашипела, как вода в горячем пепле. Дым, лихорадочно подумал он. Может, в этом тумане и дыме что-то. Нет…
К костру, поблескивая голой грудью под жилетом, подошел Джон, остановился поговорить с Тэком; оба склонились к орхидее. А потом на запястье Джона – медные листья, панцирь, когти: вдоль пальцев изгибались вниз длиннющие медные ножи на прихотливом браслете. Джон дергал локтем, словно, разоружись его рука, застучал бы по ноге.
Тэк улыбнулся, и Джон удалился.
Шкедт поморгал; бил озноб, ноги не держали. Вот Ланья – отошла, говорит с кем-то за столом. Невразумительным градом сыпались обрывочные вопросы. В боку дернулся мускул, и Шкедт его ужасно испугался. Сделал шаг, плечом задел кого-то – от того пахло вином. Огонь положил горячую руку на щеку, на грудь и на плечо, а в остальном предоставил Шкедта прохладе.
Где-то в тени дерева затрясла шевелюрой Милли: по плечам застучала кроваво-медная щепа.
Зачем они пришли? Зачем здесь толкутся? Череп изнутри словно помят и воспалился. Смотри на них, слушай их, складывай поступки и осколки разговоров; он поискал экран, что преобразит восприятие в информацию; подождал, когда кто-нибудь начнет танцевать, есть, петь. Пожалел, что Ланья не сказала, зачем они пришли. Но он ужасно устал. Так что пошел бродить. Однажды я умру, ни к селу ни к городу подумал он, но в ушах по-прежнему стучала кровь.
Он попятился от жара, снова попятился. (А где Ланья?) В смятении не смог обернуться. Всё громко и настырно обозначало слишком много всего: дым, что раскручивался над ветками; камешек под пяткой; горячая лента жара костра над бровями; бубнеж вокруг, здесь громче, там тише.
Неподалеку впереди стояла Милли – голые ноги двигались под музыку, которой Шкедт не слышал. Затем подле нее, скрестив ноги в листве, рассеянно щупая ножи на руке, плюхнулся Джон.
Некоторое время назад, сообразил он, опять пришла эта мысль: умоляю, я больше не хочу заболеть, умоляю, – но он едва расслышал, как она пролетела, и лишь теперь равнодушно различил ее эхо.
Кто– или что-то вот-вот явится на поляну – в этом он не сомневался; и равно не сомневался, что, блестящий и голый, на поляну явится Джордж! И Джун!
– Вот идиотизм, а? – говорил кто-то невидимый. – А ведь можно было на Гавайи!
Розовым бутончиком высунув кончик языка в уголке губ, Джон смотрел на подвижные икры Милли. Поднял руку с ножами (по подбородку метнулся отсвет) и рубанул сверху вниз.
Милли ахнула, придушила ах, но больше не издала ни звука. Не сделала ни шагу, даже не взглянула.
Шкедт в ошеломлении смотрел, как кровавый ручей шириной (посреди ужаса невпопад всплыла мысль) с карандаш течет ей на пятку.
IV
Во время чумы
1
– Слышь, отцепись…
– Давай-давай, пошли…
– Тэк, харэ меня, сука, лапать…
– Мне твоя бурая тушка без надобности. Я хочу тебя только до бара дотащить, чтоб ты там посидел.
– Слушай, ну прошу тебя, я…
– Ты не пьяный; ты говоришь, что не укурен, ничего такого, так что сядешь и посидишь спокойно! – За его плечо ухватилась мясистая Тэкова рука. (Шкедт с трудом одолел еще три шага.) – Ты там шатался, буквально, как в трансе каком. Пошли, сядем, выпьем, приведем тебя в порядок. Ты точно ничего не употреблял?
Хитрая орхидея у Тэка на ремне лязгнула о Шкедтову, простенькую.
– Эй, слышь! Шагай уже, оставь меня в покое… А где Ланья?
– Она быстрее найдет тебя у Тедди, чем пока ты по темноте шляешься. Сам шагай.
За таким вот диалогом они спотыкливо брели из парка в бар.
Шкедт колыхался в дверях, глядя на нестойкие свечные огоньки, а Тэк дискутировал с барменом:
– Горячий бренди! Слушай, ну вот же, налей воду из кофейника в стакан с дозой…
Кто-то постучал, как раз когда он заметил, что торопливыми сдавленными буквами переписывает одну строку уже четвертый раз (мысли бродили сами по себе).
– Ты там? – спросила Ланья.
– Чего? – Он вперился в многослойные каракули на двери. – Да. Иду. – Встал, подтянул штаны с лодыжек, дернул за цепочку смыва.
– Он сказал, что ты там. – Она кивнула на бармена, когда Шкедт открыл дверь. – Пошли.
– Чего? Куда?
Она улыбнулась:
– Пошли. – И взяла его за руку.
– Эй, – окликнул он, проходя мимо бара. – Постережешь еще раз?
Бармен склонился через стойку.
– Где обычно, шкет. – Встал на цыпочки и сунул тетрадь сквозь прутья клетки.
Ланья приостановилась у двери, спросила:
– Как прошло у Ричардсов?
– Вернул ему его сраную пятерку.
Ее растерянность внезапно растворилась в хохоте.
– Ну ты даешь! Рассказывай, что было. – И она потащила его в коридор, а затем на улицу. – Что было? – повторила она, плечом втискиваясь ему под мышку. Они быстро зашагали. Она обернулась к нему, и ее волосы пощекотали ему плечо.
– Платить он не захотел. У них там был званый ужин, что ли. И я ему отдал, что он успел заплатить. – Шкедт почесал грудь под полой жилета. На бедре звякала сбруя орхидеи. – А пацана своего, мальчика, они так и оставили… – Он тряхнул головой, потерся о ее голову. – Ешкин кот, не хочу про это. Куда мы?
– В парк. В коммуну.
– Зачем?
– Во-первых, есть охота.
– Все равно рассказывать не буду.
Она погнала его через дорогу, в дымно-вечерний океан. Шкедт принюхался было, однако ноздри онемели – или обвыклись. Львы в размытой мути раззявили пасти в каменном ошеломленном негодовании. Появилась туманная жемчужина горящего фонаря.
– Утром, – сказала Ланья, – когда ты ушел писать стихи, сказали, что на том конце парка новые пожары!
– Дым явно гуще.
– Вон там, – кивнула она, – я, кажется, видела, как мигает. А еще даже не стемнело.
– В парке пожаров быть не может, – вдруг объявил он. – Тут же все сгорит к чертям? Либо сгорает все, либо нет.
– Наверно.
– А кого-нибудь посылали проверить? Может, им послать кого-нибудь копать такую штуку… противопожарный барьер. – Противопожарный барьер? – и услышал, как слово отзывается картинками обугленного леса, где много лет назад он топал с канистрой на плечах, в шипящий пепел брызжа водой из латунной форсунки. – Может, тебе с Джоном и его ребятами сходить?
Она дернула плечами под его рукой.
– Нет, правда, я бы туда лучше не ходила…
Он попытался по голосу догадаться, что известно о ее гримасе, и вспомнил, как она сидела на каменном парапете, обнимая груду драного синего шелка.
– Ты перепугалась до смерти!
Ее голова крутнулась – вопросом или подтверждением.
– Почему?
Она набычилась и удивила его, повторив:
– Пошли, – тихо, резко.
Босая нога ступила с бетона в траву.
Ночь вздымалась и опадала; привычка вела их лабиринтом тумана.
Он увидел дрожащие огни.
Но это горел шлакоблочный очаг коммуны. У костра безмолвно, безжизненно бродили люди.
Вдоль деревянного стола сидела молодежь во всевозможных армейских гимнастерках, рубахах с огурцами и грязных маечках и смотрела сквозь сальные волосы. Кто-то подтащил спальник к огню. Тень: бледное волосатое тело; черная кожаная куртка – поодаль от костра, скрестив руки, широко расставив ноги, стоял Тэк. На ремне у него болталась затейливая медная орхидея. За его спиной перешептывались три скорпиона.
Один – рыжий веснушчатый черный, который заехал Шкедту трубой у Калкинза; другие потемнее. Но Шкедт, поначалу вздрогнув, не встревожился. Кто-то вразвалку прошагал мимо с картонной коробкой консервов, мятых целлофановых оберток, бумажных стаканчиков. Шкедт сообразил (очень удивившись), что его ужасно прет. Мысль раскачалась в мозгу, рассыпалась, зашипела, как вода в горячем пепле. Дым, лихорадочно подумал он. Может, в этом тумане и дыме что-то. Нет…
К костру, поблескивая голой грудью под жилетом, подошел Джон, остановился поговорить с Тэком; оба склонились к орхидее. А потом на запястье Джона – медные листья, панцирь, когти: вдоль пальцев изгибались вниз длиннющие медные ножи на прихотливом браслете. Джон дергал локтем, словно, разоружись его рука, застучал бы по ноге.
Тэк улыбнулся, и Джон удалился.
Шкедт поморгал; бил озноб, ноги не держали. Вот Ланья – отошла, говорит с кем-то за столом. Невразумительным градом сыпались обрывочные вопросы. В боку дернулся мускул, и Шкедт его ужасно испугался. Сделал шаг, плечом задел кого-то – от того пахло вином. Огонь положил горячую руку на щеку, на грудь и на плечо, а в остальном предоставил Шкедта прохладе.
Где-то в тени дерева затрясла шевелюрой Милли: по плечам застучала кроваво-медная щепа.
Зачем они пришли? Зачем здесь толкутся? Череп изнутри словно помят и воспалился. Смотри на них, слушай их, складывай поступки и осколки разговоров; он поискал экран, что преобразит восприятие в информацию; подождал, когда кто-нибудь начнет танцевать, есть, петь. Пожалел, что Ланья не сказала, зачем они пришли. Но он ужасно устал. Так что пошел бродить. Однажды я умру, ни к селу ни к городу подумал он, но в ушах по-прежнему стучала кровь.
Он попятился от жара, снова попятился. (А где Ланья?) В смятении не смог обернуться. Всё громко и настырно обозначало слишком много всего: дым, что раскручивался над ветками; камешек под пяткой; горячая лента жара костра над бровями; бубнеж вокруг, здесь громче, там тише.
Неподалеку впереди стояла Милли – голые ноги двигались под музыку, которой Шкедт не слышал. Затем подле нее, скрестив ноги в листве, рассеянно щупая ножи на руке, плюхнулся Джон.
Некоторое время назад, сообразил он, опять пришла эта мысль: умоляю, я больше не хочу заболеть, умоляю, – но он едва расслышал, как она пролетела, и лишь теперь равнодушно различил ее эхо.
Кто– или что-то вот-вот явится на поляну – в этом он не сомневался; и равно не сомневался, что, блестящий и голый, на поляну явится Джордж! И Джун!
– Вот идиотизм, а? – говорил кто-то невидимый. – А ведь можно было на Гавайи!
Розовым бутончиком высунув кончик языка в уголке губ, Джон смотрел на подвижные икры Милли. Поднял руку с ножами (по подбородку метнулся отсвет) и рубанул сверху вниз.
Милли ахнула, придушила ах, но больше не издала ни звука. Не сделала ни шагу, даже не взглянула.
Шкедт в ошеломлении смотрел, как кровавый ручей шириной (посреди ужаса невпопад всплыла мысль) с карандаш течет ей на пятку.
IV
Во время чумы
1
– Слышь, отцепись…
– Давай-давай, пошли…
– Тэк, харэ меня, сука, лапать…
– Мне твоя бурая тушка без надобности. Я хочу тебя только до бара дотащить, чтоб ты там посидел.
– Слушай, ну прошу тебя, я…
– Ты не пьяный; ты говоришь, что не укурен, ничего такого, так что сядешь и посидишь спокойно! – За его плечо ухватилась мясистая Тэкова рука. (Шкедт с трудом одолел еще три шага.) – Ты там шатался, буквально, как в трансе каком. Пошли, сядем, выпьем, приведем тебя в порядок. Ты точно ничего не употреблял?
Хитрая орхидея у Тэка на ремне лязгнула о Шкедтову, простенькую.
– Эй, слышь! Шагай уже, оставь меня в покое… А где Ланья?
– Она быстрее найдет тебя у Тедди, чем пока ты по темноте шляешься. Сам шагай.
За таким вот диалогом они спотыкливо брели из парка в бар.
Шкедт колыхался в дверях, глядя на нестойкие свечные огоньки, а Тэк дискутировал с барменом:
– Горячий бренди! Слушай, ну вот же, налей воду из кофейника в стакан с дозой…