Дальгрен

– У меня есть одно. Минуточку. – Развернулась и выбежала за дверь.

Досада росла. Шкедт зачерпнул желе; которого не хотел. Поэтому допил кофе. Кофе тоже не хотел.

– Вот! – вернувшись, вскричала миссис Ричардс и пихнула ему по столу листок с синей каемкой.

– Ой, – сказал Шкедт. – Я забыл, что у вас оно есть.

– Давайте читайте.

– И уж пусть будет хорошее, – сказал твидовый блондин вполне любезно. – Иначе Ронни, завидев вас на улице, будет убегать сломя голову – она-то считает, что вы…

– На улицу я не хожу, – сказала Ронни. – Я хочу послушать, какие у вас стихи. Читайте.

Мужчина, хотя и не мистер Ричардс, сказал:

– Я мало смыслю в поэзии.

– Шкедт, встаньте, – распорядилась миссис Ричардс, взмахнув сливочной ложкой. – Чтоб нам было слышно.

Шкедт встал, как можно невозмутимее сказал:

– Мистер Ричардс, я пришел только насчет денег за мою работу, – и подождал реакции.

Мистер Ричардс расправил плечи и улыбнулся.

Где-то – в коридоре на этаже? – затворилась дверь.

Миссис Ричардс, держась за край стола, с улыбкой кивнула:

– Давайте, Шкедт.

Ронни сказала ей:

– Он хочет денег. Какой прагматичный поэт. – Говорила она тихо, но все рассмеялись.

Он посмотрел на свой стих, переписанный миссис Ричардс, и оттянул язык от зубов, примериваясь к первому слову.

В коридоре заорал мужчина – ни слов, ни интонаций: шаги, глухие удары, – и с каждым ударом крик набирал высоту.

Шкедт стал читать. На третьей строке сделал паузу, потому что ужасно хотелось смеяться, но головы не поднял.

Шаги; на бегу ругаются голоса – и голосов много.

Шкедт читал, пока не добрался до пропущенной запятой.

Рядом Линн тихонько взвизгнула. Краем глаза Шкедт увидел, как муж взял ее за локоть. Снаружи кто-то загрохотал по стене – похоже, ломиком. И крик сорвался истерическим мексиканским акцентом:

– Ну кончай, ну пжалста, отстань, ну лан те. Не дури… Не надо! Ну кончай, кончай… не надо. Ну пжалста, не надо…

Шкедт прочел последние строки своего стихотворения и поднял голову.

Грохот перешел со стены на дверь – равномерный, расчетливый стук. В звуковой обертке этого грохота он различал звон цепочки, тряску петель, щелчки замка.

Он оглядел стол, и в голове просквозила окольно праздная мысль: у них такие лица – у меня, наверно, такое же, когда у кого-нибудь алеют глаза.

Снаружи, перебивая крики, кто-то заржал.

Страх Шкедта, упрямый, и сияющий, и до того знакомый, что почти уже бессознательный, целил куда-то в коридор. Однако смеяться не хотелось. По-прежнему хотелось захихикать.

Снаружи кто-то побежал. Остальные побежали следом.

Мускул сзади на бедре напрягся так, что вот-вот лопнет. Шкедт улыбнулся, невнятно и растерянно. Загривку было щекотно.

Кто-то скрипнул стулом.

– Господи боже, когда же это наконец… – ритмически предугадывался следующий удар, но прозвучало только ее слово: – кончится!

Шаги стали легче, скатились по ступеням, удалились за хлопающие двери.

Шкедт оглядел гостей – кто-то смотрел на него, кто-то друг на друга; вельветовая пялилась себе в колени; миссис Ричардс с трудом переводила дух. Интересно, понравилось ли кому стихотворение.

– В ваших краях тоже так, да? – шутливо выдавил Сэм.


Тут на другом конце стола женщина, которую Шкедт толком не видел, разлила кофе.

– Ой, я тряпку принесу! – заорала миссис Ричардс и бежала из комнаты.

Трое разом попытались высказаться толком ни о чем.

Но когда вернулась миссис Ричардс с полотенцем – черно-белым, а-ля оптическое искусство, – от хора отделился один голос, неуверенный баритон:

– Господи боже, а неужели ничего нельзя сделать? Надо ведь что-то делать.

Из нескольких чувств острой была только досада.

– Мистер Ричардс? – сказал Шкедт по-прежнему стоя. – Мистер Ричардс? А теперь можно с вами поговорить?

Мистер Ричардс задрал брови, оттолкнулся от стола. Джун, необъяснимо встревожившись, коснулась отцовского локтя… удерживала? защищала? Мистер Ричардс смахнул ее руку и пошел к двери.

Шкедт взял орхидею и вышел в прихожую.

Вельветовая между тем говорила:

– Когда придумаешь, что можно сделать, сообщи мне, будь добр. Поддержу на сто процентов. На сто процентов, уверяю тебя.

У двери Шкедт повернулся:

– Надо разобраться с этой историей про пять долларов в час, не находите, мистер Ричардс, потому что уже…

Бледная, натужная улыбка мистера Ричардса надломилась.

– Ты чего добиваешься? – шепотом вопросил он. – Чего ты добиваешься? Пять долларов в час – да ты спятил!

Миссис Ричардс, не выпуская полотенце из рук, продрейфовала к мужу и встала у него за плечом, моргая, – получилась точная копия Кумары и Тринадцати.

– Вот чего ты добиваешься? – продолжал мистер Ричардс. – Мы тебе ничего заплатить не можем, будь любезен это понять.

– Чего? – потому что это какой-то бред.

– Пять долларов в час? – повторил мистер Ричардс. – Да ты спятил! – Говорил он с нажимом, нервно и тихо. – Тебе-то зачем такие деньжищи? В этом городе жизнь не стоит ни гроша – еда за так, жилье за так. Деньги здесь ничто. Вот чего ты добиваешься?.. У меня жена. У меня семья. В «ИСМ» не платят уже который месяц. В конторе вообще ни души! Я должен сохранить то, что есть. Я не могу сейчас столько тратить – положение-то какое! Я не могу…

– Но вы же сами так сказали?.. – Шкедт разозлился. – Ох, ёпта. Слушайте, тогда давайте так… – И полез в карман.

Мелькнула орхидея, и глаза у мистера Ричардса расширились.

Шкедт, однако, просто рылся в кармане.

– Тогда и это забирайте, ага? – Мистер Ричардс покачнулся, когда влажный зеленый комочек отскочил от его рубашки и отрикошетил на пол, раскрываясь, как бумага в огне.

Шкедт щелкнул замком и дернул дверь. Цепочка удержала ее – хряп! – в двух дюймах от косяка.

Миссис Ричардс кинулась к нему, повозилась с защелкой. Шагнув в коридор, Шкедт оглянулся – облить их презрением.

Пока миссис Ричардс с многообразной горечью во взоре закрывала мистера Ричардса дверью, тот глядел изумленно, и это было неожиданно, и принесло удовлетворение, и было оборвано дверным хлопком.

Он насчитал пятнадцать лупящихся краской вмятин и решил (за дверью опять кто-то смеялся), что пора идти.

В раздумьях он спускался на лифте. Один раз поднял взгляд, наморщив нос от слабой гнилостной вони. Но спускался дальше. Вместе с ветром в шахте шелестело эхо шагов откуда-то с лестницы, эхо голосов.

В вестибюле не было ни души.





* * *


Удовлетворен?

Во всяком случае, удовлетворена досада.

Но смутные и шаткие остатки вскипали и толкались, добиваясь определения.

– Па-бам па-бам па-бам? – спросил он. – Па-бам па-бам, – ответил он и сел.

Оно кренилось, как масло в турбулентности. В конце концов Па-бам па-бам па-бам? сложилось вокруг обломков вопроса, а вот Па-бам па-бам в словесный ответ не лезло. Он тискал кончик авторучки, пока не заболели пальцы, затем вновь пошел в атаку на строптивые множества звука, перекрывавшие собственный смысл. Перечитал с десяток вариантов начала одного фрагмента; с блаженством обреченности остановился – заменив «Это» на «То» – на самой первой версии.