Дальгрен

– Разумеется, – ответила миссис Ричардс, что-то мешая на плите.

Он пошел в ванную; планировка, наверно, как в той, которую он зассал наверху. Две свечки у стенки на унитазном бачке вмуровали по две искорки в каждую плитку; и еще одна свеча стояла на аптечном шкафчике.

Он вывернул краны, сел на крышку унитаза и, положив Новика на тетрадь, почитал «Пролегомены».

Шумела вода.

Спустя страницу он принялся листать, тут читал строчку, там – строфу. Кое-где смеялся в голос.

Отложил книгу, сбросил одежду, перегнулся через край и опустил в ванну окованную цепью грязную лодыжку. Пар поцеловал подошву, затем ее лизнула горячая вода.

Сидя в остывающей воде, с цепочкой под задом, он потер себя всего минуту – а вода уже посерела и покрылась бледной шелухой.

Ну, Ланья сказала, что не против.

Он спустил эту воду и полил из крана на ноги, растирая заскорузлую кожу подъемов. Понятно, что он был грязен, но количество дряни в воде поражало. Он намочил и намылил волосы, тер руки и грудь мыльным бруском, пока брусок не разрезала цепь. Комом свернув мочалку, повозил ею под подбородком, а затем лег – уши ушли под воду – и стал смотреть, как в такт пульсу вздрагивает остров живота, каждый изогнутый волосок – влажная чешуйка, словно на гонтовой коже некой амфибии.

Где-то посреди всего в коридор выкатился пронзительный смех мадам Браун; а чуть позже ее голос за дверью:

– Нет! Нельзя, туда нельзя, Мюриэл! Там человек моется.

Он спустил воду и лег навзничь, изможденный и чистый, временами потирая опоясавшее ванну грязное кольцо шире уставного ремня. Вжался в фаянс. Запруженная спиной вода полилась по плечам. Он сел, раздумывая, нельзя ли высушиться усилием воли. И медленно высох.

Взглянул на свое плечо, усеянное порами, расчерченное крохотными линиями – границами клеток, вообразил он, – опушенное темным. Провел губами по коже, лизнул опресненную плоть, поцеловал ее, поцеловал бицепс, поцеловал бледное местечко, где вены ползли через мостик с бицепса на предплечье, поймал себя на этом, сердито засмеялся, но снова себя поцеловал. Рывком поднялся. Сзади по ногам побежали капли. Голова закружилась; зашатались огоньки в плитках. Он вылез, и сердце застучало от внезапного усилия.

Грубо растер волосы, нежно – гениталии. Потом, на коленях, получше смыл волосы, и грязь, и какие-то хлопья со дна ванны.

Взял штаны, посмотрел, покачал головой; ну, больше ничего нет. Надел их, пальцами зачесал назад волосы, заправил рубашку, застегнул одинокую сандалию и вышел в коридор. За ушами было холодно и все еще мокро.

– Вы сколько ванн приняли? – спросил мистер Ричардс. – Три?

– Две с половиной, – ухмыльнулся Шкедт. – Здрасте, ма… миссис Браун.

– Мне тут рассказывают, вы славно потрудились.

Шкедт кивнул:

– Там не так сложно. Завтра, наверно, закончу. Мистер Ричардс? Вы говорили, у вас есть бритва?

– Ах да. Точно не хотите электрическую?

– Я к другим привык.

– Но придется обычным мылом.

– Артур, – окликнула миссис Ричардс из кухни, – у тебя же есть эта банка пены для бритья, тебе Майкл на Рождество подарил.

Мистер Ричардс щелкнул пальцами:

– Я и забыл. Три года прошло. Я ее так и не открывал. С тех пор успел отрастить бороду. У меня одно время была довольно красивая борода.

– Дурацкая была борода, – сказала миссис Ричардс. – Я его заставила сбрить.

В ванной он намылил подбородок и соскреб теплую пену. Лицо под лезвием похолодело. Он решил оставить бакенбарды на полдюйма длиннее. Сейчас (двумя отчетливыми скачками) они проросли сильно ниже ушей.

Какой-то миг, прижимая к лицу горячее махровое полотенце, он разглядывал узоры в глазах на темном фоне. Но как и всё в этом доме, узоры эти казались расчетливо бессмысленными.

Из кухни:

– Бобби, умоляю, иди сюда и накрой на стол. Сию минуту!

Шкедт вышел в гостиную.

– Вы, небось, меня и не узнаёте, – сказал он мадам Браун.

– Я бы так не сказала.

– Ужин готов, – объявила миссис Ричардс. – Шкедт, вы с Бобби садитесь туда. Эдна, ты садись с Джун.

Мадам Браун подошла и вытянула стул из-под стола.

– Мюриэл, сидеть и вести себя хорошо, слышишь меня?


Он втиснулся между стеной и столом – и потащил за собой скатерть.

– Ох батюшки! – Мадам Браун цапнула закачавшийся медный подсвечник. (Отраженное пламя замерло во внезапно обнажившемся красном дереве.) При свечах ее лицо вновь стало фингально-аляповатым, как накануне в баре.

– Господи, – сказал Шкедт. – Извините.

Он снова натянул скатерть на стол и принялся поправлять приборы. Миссис Ричардс выгрузила на стол вилки, ложки и блюдца в изобилии. Он не понял, правильно ли их расставил и разложил, и где его приборы, а где приборы Бобби; когда он наконец сел, два пальца замерли на затейливой рукояти ножа; он посмотрел, как они ее потирают, толстые, с раздутыми костяшками и обгрызенными ногтями, но чистые до прозрачности. После ванны, подумал он, пока ты еще один в сортире, самое время тому, для чего не нужны вокруг люди: подрочить, поковырять в носу и съесть, от души погрызть ногти. Что ему помешало здесь – ложные представления о приличиях? Мысли уплыли к многообразным декорациям, в которых он отдавался подобным привычкам не так уж скрытно: сидя у торца буфетных стоек, стоя в общественных туалетах, в сравнительно пустых вагонах метро ночью, в городских парках на заре. Он улыбнулся; потер еще.

– Это моей матери, – сказала миссис Ричардс через стол. Она поставила две тарелки с супом перед Артуром и мадам Браун и снова ушла в кухню. – Старое серебро, я считаю, прелестно, – долетел оттуда ее голос, – но полировать его, чтоб не тускнело, – тяжкий труд. – Она вышла с еще двумя тарелками. – Может, этот виноват… как он называется? Оксид серы в воздухе, вещество такое, оно еще пожирает все картины и статуи в Венеции. – Она поставила одну тарелку перед Шкедтом, другую перед Бобби, который как раз протискивался на свое место – тарелки и приборы снова поползли по морщинам ткани; Бобби поправил скатерть.

Шкедт отнял пальцы от потускневшего ножа и положил руку на колени.

– Мы никогда не были в Европе, – сообщила миссис Ричардс, вернувшись из кухни с двумя тарелками для себя и Джун. – Но родители Артура ездили… ой, много лет назад. Тарелки – его матери, европейские. Не стоит, наверно, пользоваться парадными; но я всегда их достаю, если у нас гости. Они такие праздничные… Ой, да вы не ждите меня. Налетайте.

Шкедту достался суп в желтой меламиновой плошке. По фестончатому краю нижней фарфоровой тарелки бежал прихотливый узор, и его исчертили царапинки еще прихотливее – может, следы моющего средства или проволочной мочалки.

Он огляделся – пора ли начинать? – заметил, что Бобби и Джун озираются с той же целью; мадам Браун досталась фарфоровая суповая тарелка, а всем остальным – пастельная пластмасса. Интересно, оказались ли бы он и мадам Браун по отдельности достойны праздничного стола.

Мистер Ричардс взял ложку и легонько черпанул супа с поверхности.

Ну и он тогда тоже.

И еще с громоздкой ложкой во рту заметил, что и Бобби, и Джун, и мадам Браун ждали миссис Ричардс, которая заносила свою только теперь.

Через дверь видна была кухня: там на столешнице горели свечи. Подле бумажного пакета для мусора с аккуратно отогнутым краем стояли две открытые банки «Кэмпбелла». Он еще зачерпнул. Миссис Ричардс, решил он, перемешала два или даже три разных супа; конкретных вкусов он не различал.

Другая его рука легла на колено под скатертью – мизинец терся о ножку стола. Сначала двумя пальцами, затем тремя, затем большим, а затем костяшкой он ощупал круглую резьбу, столешницу, царгу, болты-барашки, стыки и скругленные наросты клея, тончайшие трещинки на стыках деталей – а между тем поел еще супу.

Над полной ложкой мистер Ричардс улыбнулся и промолвил:

– Откуда ваша семья, Шкедт?

– Из штата… – он склонился над тарелкой, – Нью-Йорк. – И спросил себя, когда выучился распознавать в этом вопросе замазанную версию лобового «вы какой будете национальности?», которое местами в стране бывало чревато неприятностями.

– Мои родители из Милуоки, – сказала миссис Ричардс. – Родные Артура – все из окрестностей Беллоны. Собственно, моя сестра тоже тут жила – ну, раньше. Сейчас уехала. И вся Артурова родня тоже. Так странно, что Мэриэнн, и Джун – мы назвали нашу Джун в честь матери Артура, – и Хауарда, и твоего дяди Эла здесь больше нет.

– Ну, я не знаю, – сказал на это мистер Ричардс; Шкедт видел, как тот уже готовится спросить, давно ли Шкедт в городе, но тут вмешалась мадам Браун:

– Вы студент, Шкедт?

– Нет, мэм, – и сообразил, что ответ на этот вопрос она, вероятно, знала; но проникся к ней за то, что спросила. – Я уже давненько не был студентом.

– А где учились? – спросил мистер Ричардс.

– Много где. В Колумбии. И в колледже в Делавэре.

– В Колумбийском университете? – переспросила миссис Ричардс. – В Нью-Йорке?

– Всего год.

– Вам понравилось? Я давно уже… мы с Артуром оба давно уже думаем, стоит ли детям уезжать на учебу. Бобби неплохо бы поехать, например, в Колумбию. Хотя местный университет штата очень хорош.

– Особенно политология, – сказал Шкедт.

Мистер Ричардс и мадам Браун черпали суп от себя. Миссис Ричардс, Джун и Бобби – к себе. Один способ правильнее – это он вспомнил; но не вспомнил какой. Посмотрел на затейливые рукояти приборов, выложенных по бокам от тарелки по росту наоборот, и в конце концов просто утопил ложку прямо посередке.

– И конечно, гораздо дешевле. – Миссис Ричардс откинулась на спинку стула и натянуто рассмеялась. – Никуда не денешься – о расходах тоже нужно подумать. Особенно сейчас. В местном университете… – (Еще четыре ложки, прикинул он, уровень супа понизится, и компромиссный подход больше не поможет.) Миссис Ричардс снова подалась к столу. – Политология, вы говорите? – И наклонила к себе тарелку.

– Мне так сказали, – ответил Шкедт. – А Джун куда собирается?

Мистер Ричардс наклонил тарелку от себя.

– Не уверен, что Джун об этом думает.

Миссис Ричардс сказала:

– Хорошо бы Джун захотела в колледж.

– Джун у нас не очень, что называется, ученая. Она скорее девушка старомодного склада. – Наклон тарелки, видимо, не насытил мистера Ричардса: он поднял ее, вылил последние капли в ложку и отставил. – Да, деточка?

– Артур, ну что такое!.. – сказала миссис Ричардс.

– Очень вкусно, лапушка, – ответил тот. – Очень вкусно.

– Да, мэм, – сказал Шкедт. – Очень, – и положил ложку в тарелку. Невкусно.