Дальгрен

– Я прохлопала – увидела только наутро, – сказала она. – Но это было… странно. – Она втянула губы меж зубов, отпустила. – Помнишь, как после ты вышел наружу, посмотрел вверх и увидел Луну не в телевизоре, а в небе?

Он сдвинул брови.

– Иначе было, помнишь? Я тогда поняла, что последние пятьдесят тысяч фантастических романов Луна была просто фонарь – висит себе и висит. А тут она стала… местом.

– Я только думал: кто-то там насрал, и чего ж нам об этом не говорят? – Он оборвал смех. – Но стало иначе, да.

– А сегодня… – Она посмотрела на безликий дым. – Появилась еще одна, и мы не знаем, ступал ли на нее кто-нибудь, и внезапно обе стали…

– Снова просто фонарями.

– Или, – кивнула она, – чем-то другим. – Подалась к нему, коснулась локтем.

– Эй, – из дверей сказал Джек. – Я, наверно, пойду. В смысле… может, мне пойти. – Он огляделся. Их всех вместе с крышей окутывало марево. – То есть… – сказал он, – Тэк напился в хлам, ну? И он как бы…

– Он тебя не обидит.

Ланья воздвигла смешок на кромке своего веселья, зашагала назад, вошла в хижину.

Он взял вино и тоже пошел.

– Итак, – объявил Тэк, выступая из-за бамбуковой занавески. – Вот я знал, что у меня есть икра. В первый же день нашел, как здесь поселился. – Он скривил лицо. – Перебор, да? Но я люблю икру. Импортная. – Он предъявил черную банку в левой руке. – Отечественная. – Показал оранжевую в правой. Его кепка и куртка валялись на письменном столе. Голова маловата для такого мощного торса. – У меня тут добра столько – по самое, как говорится, не балуй. – И он сгрузил банки к дюжине других.

– Вроде поздно уже… – Голос Джека затих в дверях.

– Господи боже, – сказала Ланья, – сколько фигни. Это зачем все, Тэк?

– Поздний ужин. Не переживай, от Огненного Волка никто голодным не уйдет.

Он взял баночку (граненое стекло в рубцеватой ороговевшей плоти):

– «Пряная медовая паста»…

– А, да. – Тэк пристроил разделочную доску на край стола. – Я ее уже даже пробовал. Вкусная. – Он покачивался над маринованными артишоками и капонатой, острой ветчиной, селедкой, перцем черри, анчоусными рулетами, гоябадой, паштетом. – И еще стаканчик… – Он поднял бутылку и поболтал жидкостью внутри. – Джек, будешь?

– Ой, нет. Очень поздно уже.

– На, держи! – Тэк сунул стакан парнишке в руку. Тот взял – иначе стакан бы разбился.

– Э-э… спасибо.

– …мне. – Тэк допил свой и налил еще. – Ну, налетайте. Любишь перец?

– Когда он один-одинешенек – нет, – возмутилась Ланья.

– С хлебом или… вот, с сыром. Анчоусов?

– Слушай, – сказала Ланья. – Я сама.

Люфер махнул Джеку:

– Давай-ка, парень. Сам же сказал, что есть хочешь. У меня тут икра эта клятая, и вообще.

– Уже как бы… – За спиной у Джека поперек дверного проема витал дым. – Ну, час поздний.

– Тэк?

– Эй, Шкедт, держи стакан.

– Спасибо. Тэк?

– Чего, Шкедт? Чем тебя порадовать?

– Плакат у тебя.

Черный дылда с центрального экспоната прожигал взглядом комнату – маслянистый тиковый живот поблескивал под потертой кожаной курткой, кулак темным округлым долотом взрезал темное бедро. Источник света был желтый: курчавый лобок тронуло латунью. Мошонка цветом и текстурой – точно кожура гнилого авокадо. Между ляжками болтался хуй, толстый, как рукоять фонарика, пыльный, черный и исчерченный червями вен. Под кожей правого колена явно таится восхитительная машина. Левое ухо – клубок змей. Латунный свет исполосовал его ногу, шею, размазал масло по ноздрям.

– Это негр, который в бар приходил – в честь которого луну назвали.

– Да, это Джордж… Джордж Харрисон. – Тэк свинтил крышку с банки, понюхал, набычился. – «У Тедди» парни поставили его позировать. Любит на публику играть. Сниматься – только волю дай. Если не очень перепьет, отличный мужик. Красавец, да? И силен, как пара лошадей.

– Вроде же в газете были фотографии, где он… изнасиловал какую-то девчонку? Мне утром газетный разносчик сказал.

– А, ну да. – Тэк отставил очередную банку, глотнул еще бренди. – Да, история с белой девочкой, в газете писали; это когда волнения были. Ну, я ж говорю: Джордж просто любит фотографироваться. Он теперь важный ниггер. Пускай радуется. Я б радовался на его месте.


– Тэк, это что… осьминог! – Ланья, сморщив нос, откусила. – Жесткий какой-то… на вкус ничего.

– Господи Исусе! – вскричал Джек. – Соленое!

– Выпей бренди, – напомнил Тэк. – Острое под бухло хорошо идет. Давай-давай. Пей.

– Знаешь, – он все разглядывал плакат, – я утром видел эту штуку в церкви.

– А! – Тэк взмахнул стаканом. – Так ты у пастора Эми был. А ты не знал? Она главный распространитель. Где, ты думаешь, я это надыбал?

Он нахмурился на плакат, нахмурился на Тэка (который не смотрел), снова на плакат.

Глаза слоновой кости, бархатные губы, красивое лицо, гримаса на полпути от презрения к неловкости. Какая-то… наигранная, нет? Может, наигранное презрение. Фоном – багрянец без горизонта. Он попытался сопоставить это жесткое лицо с воспоминанием о поразительной второй луне.

– Ты попробуй! – воскликнула Ланья. – Вкусно.

И впрямь. Но, бубня сквозь безвкусные крошки бутербродной основы, он вышел наружу и глубоко вздохнул в густом дыму. Запаха не почуял, но спустя миг ощутил собственный пульс в ушах, быстрый и ровный. Поискал в небе один из двух стертых фонарей. Насильник? – подумал он. Эксгибиционист? Он на подступах к непостижимому: слухи; печатное слово; знамения. Трепеща, он сощурился, вновь оглядывая облака в поисках Джорджа.

– Эй, – сказала Ланья. – Ты как?

– Устал.

– Я оставила одеяла и вообще всё в парке. Пошли обратно.

– Пошли.

Он потянулся было ее обнять – она обеими руками взяла его ладонь. Обхватила его кисть горстью, от запястья, пальцы ее – как ножи орхидеи. Ножи сомкнулись, и она подержала его за мизинец, потом за указательный палец, поцеловала мозолистую ладонь и нарочно не стала смотреть в лицо его смятению. Поцеловала его костяшки, приоткрыв рот, коснулась их языком. Ее дыхание согрелось в волосах на тыле его ладони.

Ее лицо – в каком-то дюйме; в нем он тоже чуял тепло. В ожившем любопытстве и смущении он высказался по касательной:

– Вот знаешь… луна, да?

Она взглянула на него, не отпуская пальцев:

– Какая луна?

– Ну… когда мы видели две луны. О чем ты говорила. Что с ними теперь иначе.

– Две луны?

– Ну кончай. – Он опустил руку, и ее руки тоже опустились. – Мы вышли из бара, помнишь?

– Да.

– И ночь была ненормальная, вся полосатая? – Он глянул в обнявшее их небо, слитное и размытое.

– Да.

– Ты что видела?

Она озадачилась:

– Луну.

– А их было, – в крестце шевельнулось что-то ужасное, – сколько? – и, деря когтями, взобралось до самой шеи.

Ее голова склонилась набок.

– Сколько?

– Мы все стояли перед баром и видели в небе…

Но она засмеялась и, смеясь, вновь приникла лицом к его руке. А подняв голову, оборвала звук вопросительным:

– Эй? – И затем: – Эй, я пошутила?..

– А, – сказал он.

Но в ответе она увидела непонятное.

– Нет, правда, я пошутила. Что ты хотел про них сказать?

– Чего?