Дальгрен

– Господи Исусе! – сказал Джек.

Дым опять смешался, разорвался.

– Нет, вы погодите-ка, сука, минуточку! – сказал Тэк.

Ночь вновь осветил маленький, но отчетливо лунный месяц. Рядом с ним заблестели звезды. Дым тут смыкался, там расходился: над ним сиял горб, которому светило полнолуние.

У дверей бара в исковерканную ночь тянула шеи еще одна группа. Двое, по очереди потягивая из бутылки, отделились, подошли.

– Это что, – (небо снова очистилось под двумя фонарями – месяцем и почти полной луной), – за херня? – осведомился Тэк.

Кто-то еще сказал:

– А ты как думаешь? Солнце?

– Луна! – Один взмахнул пенящейся бутылкой.

– А это тогда что?

Один забрал у другого бутылку.

– А это еще одна… а это Джордж!

И зашатались прочь, расплескивая спиртное.

Собравшиеся у дверей засмеялись:

– Слыхал, Джордж? В честь тебя луну, сука, назвали! – и из смеха и болтовни вырвался смех еще громче.

Ланья втиснулась ему под руку.

– Господи Исусе… – снова прошептал Джек.

– У них другое мнение, – сказал Тэк. – Пошли.

– Что это? – спросила Ланья.

– Может, отражение. – Его пальцы перебрались на ее узкое плечо. – Или такой, знаешь, метеозонд. Их еще раньше за летающие тарелки принимали.

– Отражение чего и в чем? – спросил Тэк.

Дымные пласты бурлили. Показывалась то одна, то другая луна, порой обе. Поднялся ветер. Небо исцелялось. Больше половины небесных облаков уже срослось. Из дверей бара донеслись голоса:

– Эй, у нас теперь луна! И еще Джордж!

– Свети мне, свети, полный Джордж…

– Уй блин, Джун и Джордж не рифмуются же!

(– А Тэк и Джек – да, – шепнула Ланья, хихикнула и выудила из кармана губную гармошку.)

– Ну ты ж помнишь, чего он сделал с этой беленькой девочкой…

– Ой ёпта, ее так звали?

Ланья вдула ему в ухо ноты. Он шарахнулся («Эй!..») и снова придвинулся в смятении. Она взяла его за указательный палец. Расплющенную костяшку что-то пощекотало. Ланья водила губами по руинам первого сустава его большого пальца. Крики за спиной стихли. Светила над головой расплылись в надвинувшихся облаках. У его груди она наигрывала ленивую музычку, шагая следом за бывшим солдатом и бывшим инженером. Ее движение тянуло его. Она прервалась, чтобы сообщить:

– Ты вкусно пахнешь.

– Чего? Да воняю, наверно. – И поморщился.

– Я серьезно. Вкусно. Как груша в коньяке.

– Вот что бывает, если бомжуешь три недели, а помыться негде.

Она носом потерлась об ответвление его руки.

Он решил, что она занятная. И ему нравилась ее занятность. И он сообразил: это потому, что с ней проще нравиться… себе самому; и вынырнул из этих мыслей, стараясь не улыбаться. Она играла то и это.

Он стучал газетой и тетрадью по ноге, пока не вспомнил Джона, который ему не нравился, – и тогда перестал.






5




Ищи тень в этом двояко-осиянном мареве. Темное причастие на горящих улицах, в этом пейзаже и с воспалением чувств, обещает более стерильные муки. Облака отбились от рук и заваривают упование. Что проку нам всем от двух лун? Чудо порядка иссякло, и я остался в городе без чудес, где может случиться что угодно. Новые аллюзии на беспорядок мне ни к чему. Этого мало! Поищи в дыму исток огня. Не прочти в углях ни успеха, ни отчаяния. Эта грань скуки тоже яркая. Я вступаю в тьму закрая насквозь. И здесь обманчивое тепло, что ни о чем не просит. Здесь предметы теряются, освещаясь двоякостью.

Средь веселья их похода по ночным улицам, средь восклицаний и спекуляций по поводу близнецовых спутников он, уже очутившись на темной лестнице у Тэка – шаги грохочут вокруг, вниз, вбок, затем восходящий грохот, – сообразил, что не запомнил, через какую дверь они сейчас вошли из ночи; осталось только воспоминание о выходе поутру.

– Отличная мысль! – Ланья позади него тяжело дышала. – Праздник Полного Джорджа!

– Если Джордж – та, что полная, – отозвался Тэк. – Извиняюсь; прибывающая.

– Высоко ты живешь? – впереди спросил Джек.

Орхидея подпрыгнула на бедре. Тетрадь и газета – газету он пока не открывал – так и стиснуты в повлажневших пальцах.

– Еще один – и… Не-а. Обсчитался, – крикнул сверху Тэк. – Уже пришли! Давайте! У нас праздник!

Металл скрежетнул по металлу.

И Ланья позади, и Джек впереди смеялись.

Наверху свет. Что еще отбрасывает этот город в изнанку облачного своего покрывала не очень-то исправными фонарями, робкими протечками из плохо затененных дверей и окон, пламенем? Хватит ли этого, чтобы осветить другое яркое, преходящее, пролетное, но нетипичное тело?





6




Винную бутылку он поставил на балюстраду высотой до бедра. Уличный фонарь внизу – расплывчатая жемчужина. Он вгляделся в плотные туманные дали, потерялся в них.

– На что смотришь? – Она вдруг подошла сзади.

– Ой. – Ночь загустела горелой вонью. – Не знаю.

Она взяла бутылку, глотнула:

– Ладно, – и поставила, а затем сказала: – Ты что-то ищешь. Ты щуришься. И шею тянул, и… ой, там же ничего не видно, один дым!

– Реку, – сказал он.

– Хм? – Она опять посмотрела.

– Я не вижу реку.

– Какую реку?

– Когда я пришел с набережной, после моста. Этот дом был кварталах, по-моему, в двух. А потом, когда я первый раз сюда поднялся, воду было еле видно, как будто река взяла и отодвинулась на полмили. Она вон там была. А теперь я не вижу… – И опять вытянул шею.

Она сказала:

– Реку отсюда и не видно. Она почти… Ну, не знаю точно, но далеко.

– Утром было видно.

– Может быть, но я сомневаюсь. – А потом она сказала: – Ты был здесь утром?

Он сказал:

– Там не дымно. Я даже фонарей на мосту не вижу – вообще ничего; даже отражений домов на набережной, где горит. Может, все погасло уже, конечно.

– Если погасло, где-то еще включилось. – Она вдруг свела плечи, легонько вздрогнула; вздохнула и задрала голову. И в конце концов сказала: – Луна.

– Что?

– Помнишь, – спросила она, – как на Луну отправили первых астронавтов?

– Да, – ответил он. – Я видел по телику. Мы целой толпой у одного моего друга дома были.