Дальгрен
Часть 23 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
…продеть загрубелые пальцы в сбрую, застегнуть браслет на узловатом запястье…
Кто-то тряс его за плечо. Его рука стучала по влажной листве. Другая зависла в воздухе. Он открыл глаза.
Вечер так шарахнул в висок, что затошнило.
– Молодой человек, вы как?
Он снова открыл глаза. Пульсирующие сумерки долбились в четверть головы. Он толчком приподнялся.
Человек в синей сарже сел на пятки.
– Мистер Фенстер, он, по-моему, пришел в себя!
Чуть подальше, на краю поляны стоял черный в футболке.
– Надо бы его внутрь отнести, наверно? Голову ему осмотреть.
– Да нет, я думаю, не стоит. – Черный сунул руки в карманы слаксов.
Он качнул головой – всего раз, а то страх как больно.
– На вас напали, молодой человек?
Он сказал:
– Да, – очень невнятно. Кивок подбавил бы цинизма, но кивнуть он не осмелился.
Белый воротничок между саржевыми лацканами стянут невероятно тонким галстуком. Белые виски под седыми волосами; акцент у человека пугающе смахивал на британский. Он подобрал тетрадь. (Газета уползла прочь по листве.)
– Это ваше?
Снова невнятное:
– Да.
– Вы студент? Ужас какой – люди нападают на людей прямо у всех на виду! Ужас!
– Я думаю, нам пора в дом, – сказал черный. – Нас ждут.
– Минуточку! – прозвучало на удивление властно. Джентльмен помог ему сесть. – Мистер Фенстер, я считаю, совершенно необходимо отнести беднягу в дом. Вряд ли мистер Калкинз будет возражать. Это все-таки исключительные обстоятельства.
Фенстер вынул темно-бурые руки из карманов и подошел:
– Боюсь, ничего исключительного в них нет. Мы проверили, а теперь пойдемте.
С неожиданной силой Фенстер поставил его на ноги. По дороге правый висок взорвался трижды. Он стиснул голову рукой. В волосах кровь хрустела; по бакенбарде текла.
– Можете стоять? – спросил Фенстер.
– Да. – Слово во рту – как тесто. – Э-э… спасибо за… – Он опять чуть было не потряс головой, но спохватился. – Тетрадь.
Человек в галстуке искренне опешил. Очень белой рукой тронул его за плечо:
– Вы уверены, что с вами все хорошо?
– Да, – на автомате. А затем: – Можно мне воды?
– Разумеется. – И Фенстеру: – Мы ведь можем пустить его в дом хотя бы попить.
– Нет… – с раздраженной покорностью ответил Фенстер, – мы не можем пустить его в дом попить. – И в завершение реплики выпятил челюсть – крошечные мускулы проступили под темной кожей. – Роджер очень строг. Придется вам смириться. Прошу вас, пойдемте.
Белый – пятьдесят пять? шестьдесят? – в конце концов вздохнул:
– Я… – А затем отвернулся, и все.
Фенстер – сорок? сорок пять? – сказал:
– Здесь неблагополучный район, юноша. Я бы на вашем месте срочно возвращался в центр. Очень жаль, что так получилось.
– Ничего, – выдавил он. – Порядок.
– Мне правда жаль. – Фенстер заспешил следом за пожилым джентльменом.
Он поглядел, как они дошли до угла, свернули. Поднял руку в клетке, посмотрел на нее сквозь ножи. Они поэтому?.. Снова посмотрел на улицу.
Для полного счастья в голове опять застучало.
Бубня проклятия, он положил газету на тетрадь и вышел на авеню.
Они, похоже, вернулись в дом через ворота. И ворота заперли. Сволочи, подумал он. Сумрак сгустился. Давно он ушел из парка? Часа четыре, пять. Голова болела сильно. И уже темнело.
Вдобавок, похоже, вот-вот польет… Но воздух сух и нейтрален.
Южная Брисбен едва успела превратиться в Северную, и тут в квартале впереди он увидел, как авеню перебегают трое.
Слишком далеко – не разглядеть, есть ли у них цепи на шее. И тем не менее все тело атаковали мурашки. Он остановился, держась за фонарный столб. (Плафон – перевернутая корона иззубренного стекла вокруг маленького иззубренного хомута патрона.) Почувствовал, как сами собой сдвинулись плечи. Поглядел в темнеющее небо. И накатил ужас порушенного вандалами города; сердце застучало барабаном.
Под мышками стало скользко.
Тяжело дыша, он сел, привалившись к столбу.
Вынул ручку из кармана и защелкал кнопкой. (Он же не надевал орхидею?..) Перестал, снял оружие с запястья и снова прицепил на шлевку; наверно, ходить по улицам вооруженным – напрашиваться?..
Опять огляделся, открыл тетрадь, торопливо пролистнул «Брисбен», нашел пустую страницу – на середине, а то и дальше.
«На дальнем углу, – записал он мелкими буковками, – у поблескивающей черной стены горой жженых жучиных трупиков громоздился уголь». Прикусил губу и продолжил: «Общую землистую вонь улицы прорезала влажная едкость сожженной обивки. Серый угорь дыма выпростался на тротуар из лучистой дыры в подвальном окне, рассеялся, не успев», – тут он вычеркнул последние три слова и заменил их на «испарился в водостоке. В другом окне…» – и вычеркнул «окно», «пока уцелевшем, что-то мерцало. Этот одинокий горящий дом среди множества других, нетронутых…» – бросил и начал заново:
«У поблескивающей стены горой жучиных трупиков громоздился уголь. Землистую уличную вонь прорезала едкость сожженной обивки». Вернулся, поменял «жучиные трупики» на «жуков», и дальше: «Серый угорь дыма выпростался на тротуар из разбитого подвального окна и испарился в водостоке. В другом, уцелевшем, что-то мерцало. Этот горящий дом», вычеркнул, заменил на: «Одиночное горение посреди множества нетронутых зданий», – и, не прерывая движения, рука внезапно выдрала из тетради целую страницу.
В горсти мятая бумага и ручка; дышать тяжело. Он разгладил листок и на новой странице начал переписывать заново:
«Возле поблескивающей стены горой жуков громоздился уголь…»
Закончив очередную редактуру, сложил вырванную страницу вчетверо и сунул в тетрадь. На задней обложке прежний владелец написал:
начать с того, что моей повседневности он не отражает. Здесь часами царят в основном тишина и скука. По большей части мы сидим
Он опять скривился и закрыл обложку.
Марево по-вечернему посинело. Он поднялся и зашагал по улице.
Спустя несколько кварталов распознал странное ощущение: ночь надвигалась неоспоримо, но не похолодало ничуть. Эфемерный дым окутывал его одеялом, отключая всё.
Впереди завиднелись дома повыше. Верхние этажи отгрыз дым. Он крадучись спускался в травмированный город.
Оно вовсе не дарит мне защиты, это марево, – лишь преломляющую сетку, сквозь которую надлежит смотреть на эту кровавую машину, изучать саму технократию глаза, исследовать недра полукружного канала. Я странствую по собственному зрительному нерву. Ковыляю по городу без истока, ищу день без теней; это меня морочит переменчивый символ? Не люблю боль. При такой дезориентации, фокусируя взгляд в такой дали, никак не измерить угол между такими вот почти параллельными линиями видимости.
4
– Вот ты где! – Она выбежала между львами и через дорогу.
Он удивленно обернулся под фонарем.
Она обеими руками сжала его ладонь.
– Я и не думала, что увижу тебя до… Эй! Что с тобой? – Лицо ее скривилось в тени. Она совсем задохнулась.
– Побили.
Ее хватка разжалась; она пальцами обмахнула его лицо.
– Аййй…
– Пойдем-ка. Ты что натворил?
– Ничего! – что отчасти излило его негодование.
Она опять взяла его за руку и потянула за собой:
– Что-то ты натворил. Людей не бьют ни за что.
Кто-то тряс его за плечо. Его рука стучала по влажной листве. Другая зависла в воздухе. Он открыл глаза.
Вечер так шарахнул в висок, что затошнило.
– Молодой человек, вы как?
Он снова открыл глаза. Пульсирующие сумерки долбились в четверть головы. Он толчком приподнялся.
Человек в синей сарже сел на пятки.
– Мистер Фенстер, он, по-моему, пришел в себя!
Чуть подальше, на краю поляны стоял черный в футболке.
– Надо бы его внутрь отнести, наверно? Голову ему осмотреть.
– Да нет, я думаю, не стоит. – Черный сунул руки в карманы слаксов.
Он качнул головой – всего раз, а то страх как больно.
– На вас напали, молодой человек?
Он сказал:
– Да, – очень невнятно. Кивок подбавил бы цинизма, но кивнуть он не осмелился.
Белый воротничок между саржевыми лацканами стянут невероятно тонким галстуком. Белые виски под седыми волосами; акцент у человека пугающе смахивал на британский. Он подобрал тетрадь. (Газета уползла прочь по листве.)
– Это ваше?
Снова невнятное:
– Да.
– Вы студент? Ужас какой – люди нападают на людей прямо у всех на виду! Ужас!
– Я думаю, нам пора в дом, – сказал черный. – Нас ждут.
– Минуточку! – прозвучало на удивление властно. Джентльмен помог ему сесть. – Мистер Фенстер, я считаю, совершенно необходимо отнести беднягу в дом. Вряд ли мистер Калкинз будет возражать. Это все-таки исключительные обстоятельства.
Фенстер вынул темно-бурые руки из карманов и подошел:
– Боюсь, ничего исключительного в них нет. Мы проверили, а теперь пойдемте.
С неожиданной силой Фенстер поставил его на ноги. По дороге правый висок взорвался трижды. Он стиснул голову рукой. В волосах кровь хрустела; по бакенбарде текла.
– Можете стоять? – спросил Фенстер.
– Да. – Слово во рту – как тесто. – Э-э… спасибо за… – Он опять чуть было не потряс головой, но спохватился. – Тетрадь.
Человек в галстуке искренне опешил. Очень белой рукой тронул его за плечо:
– Вы уверены, что с вами все хорошо?
– Да, – на автомате. А затем: – Можно мне воды?
– Разумеется. – И Фенстеру: – Мы ведь можем пустить его в дом хотя бы попить.
– Нет… – с раздраженной покорностью ответил Фенстер, – мы не можем пустить его в дом попить. – И в завершение реплики выпятил челюсть – крошечные мускулы проступили под темной кожей. – Роджер очень строг. Придется вам смириться. Прошу вас, пойдемте.
Белый – пятьдесят пять? шестьдесят? – в конце концов вздохнул:
– Я… – А затем отвернулся, и все.
Фенстер – сорок? сорок пять? – сказал:
– Здесь неблагополучный район, юноша. Я бы на вашем месте срочно возвращался в центр. Очень жаль, что так получилось.
– Ничего, – выдавил он. – Порядок.
– Мне правда жаль. – Фенстер заспешил следом за пожилым джентльменом.
Он поглядел, как они дошли до угла, свернули. Поднял руку в клетке, посмотрел на нее сквозь ножи. Они поэтому?.. Снова посмотрел на улицу.
Для полного счастья в голове опять застучало.
Бубня проклятия, он положил газету на тетрадь и вышел на авеню.
Они, похоже, вернулись в дом через ворота. И ворота заперли. Сволочи, подумал он. Сумрак сгустился. Давно он ушел из парка? Часа четыре, пять. Голова болела сильно. И уже темнело.
Вдобавок, похоже, вот-вот польет… Но воздух сух и нейтрален.
Южная Брисбен едва успела превратиться в Северную, и тут в квартале впереди он увидел, как авеню перебегают трое.
Слишком далеко – не разглядеть, есть ли у них цепи на шее. И тем не менее все тело атаковали мурашки. Он остановился, держась за фонарный столб. (Плафон – перевернутая корона иззубренного стекла вокруг маленького иззубренного хомута патрона.) Почувствовал, как сами собой сдвинулись плечи. Поглядел в темнеющее небо. И накатил ужас порушенного вандалами города; сердце застучало барабаном.
Под мышками стало скользко.
Тяжело дыша, он сел, привалившись к столбу.
Вынул ручку из кармана и защелкал кнопкой. (Он же не надевал орхидею?..) Перестал, снял оружие с запястья и снова прицепил на шлевку; наверно, ходить по улицам вооруженным – напрашиваться?..
Опять огляделся, открыл тетрадь, торопливо пролистнул «Брисбен», нашел пустую страницу – на середине, а то и дальше.
«На дальнем углу, – записал он мелкими буковками, – у поблескивающей черной стены горой жженых жучиных трупиков громоздился уголь». Прикусил губу и продолжил: «Общую землистую вонь улицы прорезала влажная едкость сожженной обивки. Серый угорь дыма выпростался на тротуар из лучистой дыры в подвальном окне, рассеялся, не успев», – тут он вычеркнул последние три слова и заменил их на «испарился в водостоке. В другом окне…» – и вычеркнул «окно», «пока уцелевшем, что-то мерцало. Этот одинокий горящий дом среди множества других, нетронутых…» – бросил и начал заново:
«У поблескивающей стены горой жучиных трупиков громоздился уголь. Землистую уличную вонь прорезала едкость сожженной обивки». Вернулся, поменял «жучиные трупики» на «жуков», и дальше: «Серый угорь дыма выпростался на тротуар из разбитого подвального окна и испарился в водостоке. В другом, уцелевшем, что-то мерцало. Этот горящий дом», вычеркнул, заменил на: «Одиночное горение посреди множества нетронутых зданий», – и, не прерывая движения, рука внезапно выдрала из тетради целую страницу.
В горсти мятая бумага и ручка; дышать тяжело. Он разгладил листок и на новой странице начал переписывать заново:
«Возле поблескивающей стены горой жуков громоздился уголь…»
Закончив очередную редактуру, сложил вырванную страницу вчетверо и сунул в тетрадь. На задней обложке прежний владелец написал:
начать с того, что моей повседневности он не отражает. Здесь часами царят в основном тишина и скука. По большей части мы сидим
Он опять скривился и закрыл обложку.
Марево по-вечернему посинело. Он поднялся и зашагал по улице.
Спустя несколько кварталов распознал странное ощущение: ночь надвигалась неоспоримо, но не похолодало ничуть. Эфемерный дым окутывал его одеялом, отключая всё.
Впереди завиднелись дома повыше. Верхние этажи отгрыз дым. Он крадучись спускался в травмированный город.
Оно вовсе не дарит мне защиты, это марево, – лишь преломляющую сетку, сквозь которую надлежит смотреть на эту кровавую машину, изучать саму технократию глаза, исследовать недра полукружного канала. Я странствую по собственному зрительному нерву. Ковыляю по городу без истока, ищу день без теней; это меня морочит переменчивый символ? Не люблю боль. При такой дезориентации, фокусируя взгляд в такой дали, никак не измерить угол между такими вот почти параллельными линиями видимости.
4
– Вот ты где! – Она выбежала между львами и через дорогу.
Он удивленно обернулся под фонарем.
Она обеими руками сжала его ладонь.
– Я и не думала, что увижу тебя до… Эй! Что с тобой? – Лицо ее скривилось в тени. Она совсем задохнулась.
– Побили.
Ее хватка разжалась; она пальцами обмахнула его лицо.
– Аййй…
– Пойдем-ка. Ты что натворил?
– Ничего! – что отчасти излило его негодование.
Она опять взяла его за руку и потянула за собой:
– Что-то ты натворил. Людей не бьют ни за что.