Дальгрен

Человек с банкой поджал губы до состояния черносливины.

Человек с ружьем ответил:

– Семерых где-то.

– Ёпта! – сказал Шкет.

– Кучно срезал четверых – пиу, пиу, пиу, пиу. Женщина еще была жива, но далеко уползти не могла. А потом кто-то вышел им помочь – думали, этот уже свалил. А он опять встал и снял троих. И сбежал.

– Белый был, кстати. – Человек с банкой помахал банкой. – И приперся аж сюда ниггеров стрелять.

– Женщина умерла, эй… когда? – спросил Флинт.

– Вскоре. Но она про мужика, который стрелял, не говорила. Другие видели. Так и узнали, что он белый. – Мужик с банкой допил, отшвырнул банку. – И скорпионы, значит, – (банка звякнула и подпрыгнула), – придут на Джексон нас охранять? Чтоб белые уебаны не шмаляли по людям на улицах?

Ружье выпрямилось.

– Нам скорпионья охрана без надобности. – И пренебрежительно: – Ёпта.

– Вот и хорошо, – сказал Шкет. – Потому что мы никого не охраняем.

Все это как-то знакомо. Вроде кого-то подстрелили с крыши…

Двое неловко переглянулись.

После паузы Флинт подтвердил:

– Это не наше дело.

Человек с ружьем сдвинул ствол на плечо:

– Не, нам охраны и не надо.

– Мудаков на крыше «Второго Сити», которые по людям шмаляют, нам тоже не надо. – Человек без банки пощупал пряжку, будто соскучился по своей банке. – А то, знаете, врачей-то нету. И гробовщиков тоже.

– И куда их дели? – спросил Флинт.

– Положили вон там в доме. Дня три-четыре – и люди, проходя мимо, начнут на другую сторону перебегать.

Человек с ружьем не засмеялся.

– А скорпионы-то чего тут забыли? Что, как солнце встанет, – приклад стукнул об асфальт, – вы все сюда ломанетесь?

– Джордж позвал меня в гости, – ответил Шкет. – Я с ним виделся в церкви у пастора Эми – он сказал прийти с ним повидаться.

– Ага, – поддержал Флинт. – Мы к Джорджу.

После паузы один сказал:

– А.

– Ну заходите, чего? – сказал другой. – Валяйте внутрь. Он там.

– Пошли, – сказал Шкет Флинту.

На полпути по коридору Флинт сказал:

– Как думаешь, он прежде оружие-то в руках держал? Он им так машет – того и гляди ухо себе расхерачит, или нос, или там бошку свою.

– Или мою, – сказал Шкет. – Да, я вот тоже подумал.

Три фонаря висели гроздью. Белый магний резко высвечивал конторский линолеум, больничные желтые стены. За железной дверью лифта – паутина теней на шлакоблоках.

Он знал, что как-то отреагировал, но не понял, какую выдал реакцию.

– Куда девать тела? Что-то мне не улыбается в третий раз наткнуться.

Флинт за ним наблюдал.

– Почему у тебя орхидея на шее? Вначале, в универмаге, ты ее на кожаном ремешке носил.

– Да, – сказал Флинт. – Но ты носишь на шее.


– А. Я так и подумал.

Из-за угла донеслись голоса.

– Слышь.

Флинт повернулся. По черному винилу скользнули обломки света.

– Чё?

– А вы что подумали, когда я пришел? Ну, в универмаг?

Флинт рассмеялся – точнее, хрюкнул. Похоже, смутился. Подтянул штаны на животе, почесал дважды перечеркнутое «Т» шрама аппендэктомии над ремнем. Костяшки у него были гораздо темнее прочей кожи; просветы между пальцами будто смазаны пеплом.

– Вы что подумали? Колись.

Флинт пожал плечами и покачал головой, утрясая улыбку в желтых уголках глаз.

– Мы… ну, мы знали, что ты придешь. Но не знали, что тогда. Помнишь, мы тебя разбудили утром в парке?

Шкет кивнул.

Флинт тоже кивнул, словно эта отсылка что-то объяснила, и посмотрел в конец коридора.

Шкет зашагал дальше.

На вечеринке я раздаю сто пятьдесят экземпляров своей книги, и музыку приглушают, и все сидят на полу, скрестив ноги, читают так внимательно, что можно бродить среди них, наклоняться и рассматривать, как по лицам скользят гримасы, от смеха через сочувствие к глубочайшему волнению.

От книжек под ремнем потно. Скатилась капля, пощекотала ягодицу.

Шкет и Флинт вошли в широко распахнутые двери.

А он думал, тут музыка.

– …хочет еще, нужно еще, и найти бы выход еще: Время, – кричала женщина над редкой толпой, – наш герой! – В темной сутане она раскачивалась на возвышении – или, может, на столе, коленками вровень с самой высокой, коротко остриженной, черной (с неотчетливой бурой плешью посередке) головой. – Время – наш злодей! – Пастор Эми Тейлор, в тридцати ярдах от двери, на другой стороне балконного зала, потрясла головой и кулаком, взглядом сверля тянущих шеи мужчин и женщин с лицами цвета чернозема, песка и всевозможных промежуточных оттенков земли. – Где этот город? Из времени вычеркнут! Где он возведен? На грани истин и лжи. Не правды с обманом – о нет. Нет. Никакого величия. Мы валимся в бездну выдумок врассыпную, невинных оплошностей зрения, блистательных рассуждений, ошибочных и смертельных; о, в нашей вселенной истина – самая редкая птица. Да, мы и здесь оступаемся на насыпи языка, на зыбучем пепле желания.

Флинт тронул Шкета за локоть. Лицо странное – впрочем, Шкету было еще страннее. По стенам фонари. Тени многочисленны и тусклы на линолеуме цвета крови. Неподалеку гирлянда из креп-бумаги завалилась за горшки с… не с пальмами. С кактусами!

– Итак, вы узрели Луну! Итак, вы узрели Джорджа – тестикулы Бога, левую-правую, что, отягощенные бременем завтра, прорвали завесу и нагими болтались над нами? Что же нынче явилось нам в небесах? Божественная утроба, наизнанку ударом вывернутая и горящая кровью Ее, словно лишь мгновением раньше Она выбросила яйцеклетку Земли и ее полярное тело, что мы так надменно из сингулярности вычеркнули? Кто есть Бог – свиноматка, что сжирает Свое потомство и страдает изжогой потом? Кто есть Бог – Уроборос, аспид, что подавился Своим хвостом? Или Бог – категориально-понятийная ошибка, подобно сознанию Райла[37], материальный процесс, каковой вселенная реализует, допускает или себе причиняет по необходимости либо случайно, неведомо почему, и нам никогда не постичь причин? Бытие есть функция времени, да, Мартин?[38] Хорошо, и к чему мы сейчас приходим? «Сейчас», думаю я, довольно фальшиво, ибо это всего лишь дыра, дырочка, и на краю нам дозволено примоститься на миг, лицезреть этот поток грядущего, ужасный для всех нас, трагичный для кое-кого из нас, что утекает со свистом и громоздится бедняцким кладби́щем минувшего. Очень глубоким, о да; и иссохшим. И пыльным. И костями утыканным, как волчьи ямы. Что это нынче явилось нам в небесах – жгучее сердце? Или всего лишь капля того, что жгло, выдавленная из космического брюха – к великому его облегчению! Может, у нас на глазах наше солнце, кувыркаясь, умчалось подальше отсюда; а нам теперь остается лишь день за днем холодеть и стареть – хорошо бы с достоинством. Сколько длился сей свет? Ах, мои бедные, больные, обреченные и в скором будущем уничтоженные дети, спросите лучше, сколько продлится тьма, что пришла за ним!

За вычетом тех тридцати-сорока, кто сгрудился вокруг пасторского возвышения, толпа, заметил Шкет, была не очень-то тиха и не особо внимала. Люди бродили, болтали; вот где-то зародился смех и заглушил слова. Несколько человек, подальше ото всех и друг от друга, спали в вышине на темном балконе темными же пятнами среди бурых деревянных кресел. Кто-то прошел вдоль перил, осматривая прожекторы; ни один прожектор, похоже, не работал. Толстый, лысый, терракотовый и в комбинезоне с нагрудником на голое тело, этот кто-то выпрямился, локтем отер лоб и двинулся к следующему мертвому прожектору.

По стенам – высокие зарешеченные окна. Взгляд Шкета остановился на дверях, и тут по залу пробежали шестеро немолодых мужчин и женщин: одна женщина опрокинула статую, один мужчина поймал и подпирал с натугой, пока не отвалилось гипсовое крыло. Пол засыпало гипсом. Остальные столпились – посмеяться, повыкрикивать советы.

Позади них пастор Тейлор взмахнула руками, пригнула и запрокинула голову, своей риторикой поливая пыльный пол, тенистый потолок; но сквозь болтовню и смех прорвалось лишь слово-другое.

Группка распалась вкруг солнышка белых следов: сквозь толпу двигался Джордж Харрисон.

Одна рука за шею обнимала желтоволосую пухлую розовую женщину, другая, за талию, – костлявую загорелую девицу с кирпичной афро и веснушками. (Девицу Шкет видел – в церкви, с белокурым мексиканцем, что кинулся к нему на улице сколько утр спустя, сколько утр назад?) Джордж заметил Шкета, резко вильнул и окликнул:

– Эй, собрался, значит, сюда, а? Ебёнть! – Рукава закатаны на бицепсах цвета кофе французской обжарки. – Ну ты выбрал денек. Прям посередь суперночи. Суперночь на дворе, а? – и закивал, подзадоривая людей, проходивших в десяти ярдах поодаль. – Поперву, сука, супердень, суперсолнце на супернебо полезло. Эй?.. – Он отпустил талию костлявой. Между полами ее спортивной куртки блестела цепочная нить. – Что там у тебя? Покажи-ка. – Его черные пальцы (розовые ногти с желтыми ятаганами) цапнули оптическую цепь. – Я смотрю, кто ходит в набеги, все такое носят. Он… – Джордж кивнул на Шкета. – Кого ни возьми, у всех есть. Дай-ка мне. Тоже буду хиппи, стану бусики носить.

– Ой-й! – посетовала она. – Джордж!

– Ты мне дай эту, а сама еще добудешь, ну?

– Нет, милый. – Она вынула цепочку у него из пальцев. – Тебе это нельзя.

– Это почему еще?

– Потому что нельзя.

– Ты же знаешь, где их берут. Дай мне эту, а сама себе…

– Нельзя, милый. – Она снова плечом втиснулась ему под мышку. – Ты скажи, чего еще хочешь, и я тебе мигом дам, ладно?

– Так я хочу вот это!

– Ой, ну Джордж. – Она прижалась к нему теснее – и прячась от его взгляда.

– Ладно, но ты у меня смотри. Может, мне щас и не досталось, зато потом достанется точняк, – заржал Харрисон.

Костлявая улыбнулась, но поднесла хрупкую ладошку туда, где из-под кожи выпирали ребра и грудина, прикрыла цепь.

– Что тут у вас? – спросил Шкет. Книжки вдавили призму в левую ягодицу. Неудобно; он поерзал. Призма царапалась. – В смысле, что все тут делают? А проповедница?..