Дальгрен

– Джимми, ты что!..

Пацан (двадцать-то ему уже есть? Шкет с трудом поднялся, чуточку испугавшись, не веря, что его не видно внутри некоего сияющего зверя) все дергал и дергал палкой.

– Джимми! – завизжала она. – Уходи! Это скорпионы, господи боже…

Джимми (Шкет не ожидал) вдруг захлопнул рот, отбросил палку и выбежал за дверь. Где-то в доме по ступеням с грохотом ступали шаги.

Денни прежде Шкета добежал до двери и погас. Подался вперед, просунулся в комнату и оглянулся с озадаченной ухмылкой (остальные уже втекли внутрь, разбросали по стене тени в красном свете):

– Эй, видал, как эти ниггеры драпанули?

Позади Шкета кто-то опрокинул стул.

Шкет нахмурился, вспомнил, что никому не видно, бросил хмуриться и сдвинул рычажок на дне проектора.

– Ёпта, слышь, – сказал Денни. – Во они пересрали, ебанаты черномазые. – Тряся головой, он вышел за дверь.

– Не надо! Не надо! Не…

– Что у них там такое?

– Ну хватит, да блин, не надо!

В бордовом свете на стене перед Шкетом обезьянья тень уменьшалась, уменьшалась, уменьшалась и наконец воздела руку немногим больше, чем у Шкета.

Рука хлопнула Шкета по плечу.

– Эй, – сказал Саламандр. – Ничего себе у них хата! Ковер на полу… – Другая рука указала вниз; потом вверх: – И ты глянь, какая херня на потолке.

Шкет глянул.

Над лепниной по лесам, по озерным берегам, по холмам скакали женщины в газовых платьях и мужчины в доспехах.

Шкет перевел взгляд на Саламандра – тот щурился, через дверь озирая покрасневшую улицу.

– Короче. – Саламандр отвел глаза от двери. – Пойду гляну, чего тут у них где.

За стенкой кто-то заорал, а рука Саламандра образчиком дружелюбия упала снова. Потом он шагнул в дверь. Шкет пошел через комнату, ища Ланью.

Та стояла прямо за дверью – и злилась.

– Что такое?

– Тут же люди жили! – прошипела она. – Ты что… – И покачала головой.

– Я не знал, – ответил Шкет. – Это ты выбрала дом.

– А я не знала, зачем он тебе! – Говорила она напряженно и тихо, словно боялась, как бы не подслушал гигантский диск над крышами. – Ты чего хотел-то вообще?

– Да все равно, – пожал плечами он. – Пошли.

Она втянула воздух сквозь зубы и дала ему руку. Он провел ее через комнату, где народу осталось вполовину меньше.

Пред неоновым конфетти, что рассыпал гудящий телевизор в соседней комнате, качались и толкались фигуры.

– Держи. – Сиам забинтованной рукой протянул ему бутылку.

– Мне бы, наверно, – сказал Шкет, – сначала пожрать. – А затем все равно взял бутылку и трижды по чуть-чуть глотнул дурного обжигающего виски. – Будешь?

– Нет, спасибо, – тихо сказала она и обеими руками взяла его за локоть.

Вместе с ней взбираясь по лестнице на третий этаж, Шкет сказал:

– Я хочу, – фраза разрешилась, как мучительно припоминаемая идея, которая лишь теперь сдалась сознанию, – что-нибудь написать.

Он удивился, когда она взбежала по лестнице до конца, что-то взяла с телефонного столика, обернулась:

– Вот. Тут ручки нет. Но у тебя своя. – Он удивился и развеселился, увидев, чем окрасился ее напор в лучах из приоткрытой двери в конце коридора.

Он забрал у нее телефонный блокнот, толкнул ближайшую дверь…

Под бушлатом, распахнутым под ней на полу, девушка была нага. Краешек оконного света из-за жалюзи лег поперек темно-синей шерстяной ткани, стянул ребра, как шнуром. Саламандр над другой девушкой поджимал веснушчатые ягодицы, распускал и поднимался, опускался и поджимал, расслаблял и поднимался меж толстых ног. Это, сообразил Шкет, девчонка, которую он не знал по имени, которая сказала «до свидания», с которой он занимался любовью.


– А, – сухо прокомментировала Ланья.

Девушка в бушлате открыла глаза, тихонько вскрикнула, перекатилась на бок и цапнула Саламандра за спущенные на бедра штаны хаки. Саламандр заворчал, приостановился, глянул через плечо, сказал:

– Эй! – и улыбнулся во весь рот. Неловко поманил. (Другая девчонка, на полу, тяжело дыша, поджала губы, все-таки не вполне изобразив гнев.) – Давай к нам, мудоеб! Поделись своими, а я с тобой своими поделюсь.

– Ни в чем себе не отказывай. – Шкет попятился от двери, не отпуская Ланьиной руки.

В коридор набились люди. Шкета пихали черные локти и бурые плечи.

– Там чё такое? – Между Шкетом и Ланьей втиснулся белокурый Денни.

– Не лезь туда, хуесос. – Шкет обхватил пацана за грудь и оттащил от двери.

– Почему?

– Потому что я взревную как пиздец.

Денни нахмурился, дернул плечами, сказал:

– Ладно, – и вывернулся из-под Шкетовой руки.

Сеньора Испанья подошла, покачала головой и произнесла почти пьяно:

– Ёпта! Вот это конец. Нам же, небось, конец, да? – Она влилась в толпу, и ее цепи задели Ланью по плечу.

Ланья дернула Шкета за локоть.

– Сюда, – громко сказала она, и остальные обернулись. Шкет отпихнул в сторону человека («Эй, как делишки, Шкет?»), который совал ему в лицо бутылку.

У подножия лестницы, держась за руки и задрав головы, стояли два знакомых длинноволосых малолетки (из парковой коммуны?).

– У вас тут что… туса?

Оба взобрались по лестнице, сощурились, когда в глаза ударил свет; он сполз по лицам, точно шторки, подарив обоим ложный солнечный ожог. В этом новом освещении пятна лилового, фуксии и светлой вишни на их драных маечках текли и видоизменялись. За спинами у них топтались другие белые, чей смешанный хор исполнял свою партитуру в другом диапазоне, нежели воинственно пронзительные скорпионы.

– Это Кошмара… это гнездо Кошмара? – спросила какая-то девица и оттолкнула с дороги первых двоих. – Ланья! – Она остановилась на полпути по лестнице – рыжие волосы ослепительны, лицо подергивается, тщась сокрыться от сияния.

– Милли! – Оставив Шкета с блокнотом, Ланья кинулась к ней, схватила за запястья. – Ты что тут делаешь? – В голосе восторг. Когда Ланьина тень заслонила солнце, Милли… захихикала? Нет, заплакала. Шкет посмотрел в дверь спальни и дальше, в окно спальни, яркое, как фольга.

Протолкался между двоими, загородившими коридор.

– Да блядь! – один раз заорал он на кого-то. – С дороги!

Кто-то позади него (Шкет оглянулся и увидел, как Сиам высоко взмахивает забинтованной рукой, пытаясь пробиться; но говорил не он, а Жрец):

– Не, слышь, это Шкета гнездо. Кошмара тут нет. Кошмара нигде не видать.

– Шкета?.. – Рыжий негр, один раз одолживший ему тарелку; говорил о нем – не с ним: – Вон тот, что ли? Он раньше в коммуну приходил. Это и есть Шкет, что ли? Я не знал. Прикинь, а?

Шкет протиснулся на узкий балкон, удивился, что там пусто, и задрал голову.

До того огромное, что и крыша над Шкетом, и крыша дома напротив отсекали его края. Я это помню, спросил себя он, по изнанке сна? И прибавил угрюмо-загадочное: лучи смерти!

Обветренный львиный прайд взирал внутрь из-под выщербленных перил с остатками золотой краски (вроде надо наружу? – подумал Шкет), на деревянные двери, замерев по изокефальной стойке «смирно».

При свете (который он логично почитал музыкой) из такого источника невозможны никакие тени.

Он задрал голую ногу на перила – посмотреть, проверить, не сообщит ли ему чего новое освещение. Поручень подпер подушечку, а от этого вытянулись пальцы. Вогнутости по бокам от пятки шелушатся, как кожа под краем Сиамова бинта. Суставы пальцев с завитками черных волос оттягивали кожу с боков, выдавая возраст. Я ближе к тридцати, чем к двадцати, подумал он, опустил ногу и задрал другую.

Замшевый сапог покрылся пятнами, которые он всегда называл солевыми, – они появлялись, если после дождя ходить по лужам. Вот только дождя не было. Под мятой кожей сапога – в сорока футах внизу – буро-красной анакондой меж домов петляла брусчатка.

Он осмотрел левую руку. Мне не нравится, как они выглядят, подумал он. Мне они не нравятся: точно растительность какая-то, выдранная из земли, сплошь корни и узлы, на концах грязно и погрызено, будто они пожирают сами себя; и вспомнил, как под кислотой они порой взаправду его пугали.

Осмотрел правую руку. Там, где прокушено до крови, осталась короста. Он всегда считал, что юное лицо, невзирая на мимолетные неудобства, – по сути, удача. Но эти руки состарившегося рабочего, жертвы издевательств… руками его обидели. Эти руки пугали людей (эти руки пугали его); и у них такая форма, и текстура, и волосня, и эти толстые вены – он не верил, что им выйдет польза, если волевым усилием отказаться от привычки кусать их, и грызть, и снова кусать. (Как-то раз, когда ему было десять, он сидел на тротуаре и натирал ладони об асфальт – интересовался, каково будет мастурбировать с мозолями; не тот ли день запустил некий необратимый кожный процесс, из-за которого после нескольких дней трудов руки ороговело затвердевали и трескались потом еще неделями и даже месяцами?) Ему нравилось, что Ланья баюкает их в мягких ладонях, целует, языком щекочет кожу между пальцами, любит их, как гномов, а сам он вуайеристом подглядывает за этой любовью, и насмехается, и исполняется нежности.

Он опустил взгляд на цепи; провел между ними пальцами; приподнял орхидею и посмотрел, как она крутится в золоте из ниоткуда. Потом сел под обшитую гонтом стену, вытянул ноги к львиным лапам, положил блокнот на колени и защелкал ручкой.

Среди прочих звуков из дома раздавались чьи-то визги, и ахи, и опять визги, означавшие, что некто творит нечто ужасное. Или кому-то так показалось.

Наблюдать действия интересно. Так я что-то узнаю о действующих лицах. Их поступки – воплощения внутренних конфликтов во внутреннем ландшафте, где эти действия разрешаются. Вот-вот-начать-действовать – любопытное переживание, ибо я осознаю лишь эти конфликты. Само действие довольно скучно; оно не просто разрешает, но начисто стирает конфликты из сознания. Действия интересны, только если приводят к новым конфликтам, которые неведомо почему побуждают меня действовать снова. Но здесь, под этим гигантским фонарем, с телефонным блокнотом в картоне, закрывшим дыру на колене, я хочу писать не об этом. Я вот-вот напишу. Я убираю большой палец с кнопки авторучки. Я перебираю ручку в пальцах (уродливых?), пока они не охватывают кончик. Я приступаю.