Цинковые мальчики
Часть 7 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Сколько?
— Три рубля.
Даёт нам три рубля, заходит за угол и выбрасывает кирпич. А мы за три рубля наедаемся. Один кирпич равен десяти кексам.
— Совесть — это роскошь для десантника. Медсанбат — белая кость ВДВ.
Я, наверное, неплохой актёр, потому что быстро научился играть отведённую мне роль. Хуже всего прослыть «чадос», от слова «чадо», что-то слабое, не мужского рода. Через три месяца попал в увольнение. Как все забылось! Ещё недавно целовался с девушкой, сидел в кафе, танцевал. Как будто не три месяца прошло, а три года и ты вернулся в цивилизацию. Вечером:
— Обезьяны, построиться! Что главное для десантника? Главное для десантника — не пролететь мимо земли.
Перед самым отъездом праздновали Новый год. Я был Дедом Морозом, Сашка — Снегурочкой. Это напомнило школу.
…Шли двенадцать суток… Хуже гор могут быть только горы… Уходили от банды… Держались на допинге…
— Санинструктор, давай свой «озверин».
А это сиднокарб. Переели все таблетки.
Нет сил попробовать улыбнуться.
— «На что жалуетесь?» — спрашивает врач у кота Леопольда, — начинает кто-то первый.
— На мышей.
— Мышите — не мышите… Все ясно. Вы очень добрый. Вам нужно разозлиться. Вот таблетки «озверин». Принимать по одной таблетке три раза в день после еды.
— Ну и что?
— Озвереете.
На пятые сутки взял и застрелился солдат, пропустил всех вперёд и приставил автомат к горлу. Нам пришлось тащить его труп, его рюкзак, его бронежилет, его каску. Жалости не было. Он знал, что у нас не бросают трупы — уносят.
Пожалели мы его первый раз, когда уже уезжали домой, демобилизовались.
— Принимать по одной таблетке три раза в день…
— Ну и что?
— Озвереете.
Подрывные ранения — самые страшные… Оторвана нога до колена… кость торчит… От второй ноги оторвана пятка… Срезан член… Выбит глаз… Оторвано ухо… Первый раз внутри был колотун, в горле щекотало… Сам себе приговаривал: «Не сделаешь сейчас, никогда не станешь санинструктором». Отрыв двух ног… Перетянул жгутом, остановил кровь, обезболил, усыпил… Разрывная пуля в живот… Кишки вывалились… Перевязал, остановил кровь, обезболил, усыпил… Четыре часа держал… Умер…
Не хватало медикаментов. Зелёнки обыкновенной не было. То не успевали подвезти, то лимиты кончились — наша плановая экономика. Добывали трофейное, импортное. У меня всегда в сумке лежало двадцать японских разовых шприцев. Они в мягкой полиэтиленовой упаковке, снимешь чехол — делаешь укол. У наших «Рекордов» протирались бумажные прокладки, становились нестерильными. Половина не всасывалась, не качала — брак. Наши кровезаменители в бутылках по пол-литра. Для оказания помощи одному тяжелораненому нужно два литра — четыре бутылки. Как на поле боя ухитриться держать около часа на вытянутой руке резиновый воздуховод? Практически невозможно. А сколько бутылок ты на себе унесёшь? Что предлагают итальянцы? Полиэтиленовый пакет на один литр, ты прыгаешь на него сапогами — не лопается. Дальше: бинт обыкновенный, советский бинт стерильный. Упаковка дубовая, занимает больше веса, чем сам бинт. Импортные… Таиландские, австралийские… Тоньше, белее почему-то… Эластичного бинта вообще не было. Тоже брал трофейный… Французский, немецкий… А наши отечественные шины?! Это же лыжи, а не медицинское приспособление. Сколько их с собой возьмёшь? У меня были английские: отдельные — на предплечье, голень, бедро. На молнии, надувные. Всунул руку, застегнул. Кость сломанная не двигается, защищена от ударов при транспортировке.
За девять лет ничего нового не поставили у нас на производство. Бинт тот же, шина — та же. Советский солдат — самый дешёвый солдат. Самый терпеливый. Так было в сорок первом году… И через пятьдесят лет так… Почему?..
Страшно, когда в тебя лупят, а не самому стрелять. Можно выжить, если постоянно думать об этом. Я никогда не садился в первую и последнюю машину. Никогда не спускал ноги в люк, пусть лучше с брони свисают, чтобы не отрезало при подрыве. Держал в запасе немецкие таблетки для подавления чувства страха. Но никто их не пил. С боевых приходили мало похожие на советских солдат. Сами себя обували, одевали, кормили. Наш бронежилет не поднять, американский — ни одной железной части, из какого-то пуленепробиваемого материала. Пистолет Макарова в упор его не берет, а с автомата только со ста метров пуля достаёт. Американские спальные мешки образца сорок девятого года. Лебяжий пух, лёгкие. Наш ватник килограммов семь весит, не меньше. У убитых наёмников забирали куртки, шапки с длинными козырьками, китайские брюки, в которых паховина не натирается. Все брали. Трусы брали, так как с трусами был дефицит. С носками, с кроссовками. Приобрёл я маленький фонарик, ножик-кинжальчик. Стреляли диких баранов. Диким считался баран, отставший на пять метров от стада. Или меняли. Два килограмма чая за одного барана. Чай трофейный. Деньги с боевых приносили, афгани. У нас их кто повыше отнимали. Тут же на наших глазах между собой делили, не скрываясь, не прячась. В патрон забьёшь, сверху порохом присыплешь пару бумажек — спасёшь.
Одни хотели напиться, другие выжить, третьи мечтали о наградах. Я тоже хотел награду. В Союзе встретят:
— Ну, что у тебя? Что, старшина, каптёркой заведовал?
Обидно за свою доверчивость. Замполиты нас убеждали в том, во что сами не верили. С чем сами уже давно разобрались. Лозунг: «Афганистан нас сделал братьями» — враньё! В армии существуют три солдатских сословия: молодые, ветераны, дембеля. Я приехал — форму отгладил, ушил. Все наточено, блестит. Стрелка на спине — борзянка. А молодым нельзя форму ушивать, стрелка запрещена. Подходит дембель:
— Ты откуда?
— Из Союза.
— Ты что, молодой? Не понял, чего ты так оборзел.
— Давай не обострять отношения.
— Слушай, молодой, ты меня не зли, — он привык, чтобы его боялись. — Я тебя предупредил.
Вечером казарму моют молодые. Дембеля курят.
— Убери кровать.
— Чья кровать?
— Ты не понял?
Ночью подняли. Восемь человек. Прошлись хорошенько по мне сапогами. Отбили почки. Два дня кровью писал. Днём не трогали, только ночью. Пробовал не сопротивляться, все равно бьют. Переключился: меня будят, наношу первый удар, ещё не открывая глаз. Били аккуратно, без синяков. Полотенце на руку и по животу. Отбили живот. Дней семь били.
После боевых ни разу не трогали. Других молодых били, меня уже нет. Команда ночью:
— Санинструктора не трогать.
Через полгода перевод молодых в ветераны. Шикарный стол за деньги молодых. Плов. Шашлыки. Дембеля наелись, начинается обряд: ремень ребром и бляхой со всей силы по заднице — двенадцать раз за перевод, шесть за то, что в ВДВ, ещё три — за разведроту, добавить за наглость, за борзость, за дерзость. У меня набралось двадцать девять ударов. Пискнуть не смей, иначе все сначала. Выдержал? За один стол! Жмут руки.
Проводы дембеля — это роман. Нужно скинуться и купить ему в дорогу «дипломат», полотенце, платок матери, подарок любимой девушке. Сделать ему «парадку»: достать белый ремень — это что за десантник без белого ремня; сплести аксельбанты — у лётчиков достать парашютные стропы для этой цели; надраить бляху: дембельская бляха — произведение искусства, её трут шкуркой единичкой, затем двойкой, потом иголкой, войлоком… Старую форму неделю держат в машинном масле, возвращается её темно-зелёный цвет. Следующая операция — отстирать в бензине. После она висит месяц, проветривается. Готово! Дембеля уезжают, ветераны становятся дембелями.
Напутствие замполита перед возвращением домой: о чем можно говорить, о чем нет. О погибших нельзя, потому что мы большая и сильная армия. О неуставных отношениях не распространяться, потому что мы большая, сильная и морально здоровая армия. Фотографии порвать. Плёнки уничтожить. Мы здесь не стреляли, не бомбили, не отравляли, не взрывали. Мы — большая, сильная и морально здоровая армия.
…Таможня забирала подарки, которые мы везли: парфюмерию, платки, часы с калькулятором.
— Не положено, ребята.
Никакой описи не составлялось. Просто это был их бизнес. Но так пахло зелёными весенними листьями. Шли девушки в лёгких платьях… Мелькнула в памяти и исчезла Светка Афошка (фамилии не помню — Афошка и Афошка). В первый день своего приезда в Кабул она переспала с солдатом за сто афошек, пока не разобралась. Через пару недель брала по три тысячи. Солдату не по карману. А Пашка Корчагин где? Настоящее его имя Андрей, но звали Пашкой из-за фамилии.
— Пашка, посмотри, какие девушки!!
У Пашки-Андрея была девушка, она прислала фотографию со своей свадьбы. Мы дежурили возле него ночами — боялись. Однажды утром он повесил на скале фотографию — и расстрелял из пулемёта. Но ещё долго, слышали ночами, плакал.
— Пашка, посмотри, какие девушки!
В поезде приснилось: готовимся на боевые. Сашка Кривцов спрашивает:
— Почему у тебя триста пятьдесят патронов, а не четыреста.
— Потому что у меня медикаменты.
Он помолчал и ещё раз спросил:
— А ты бы мог расстрелять ту афганку?
— Какую?
— Ту, что навела нас на засаду. Помнишь, четверо погибло?
— Не знаю. Наверное, нет. В детском садике и в школе меня дразнили «бабником», все время девчонок защищал. А ты бы смог?
— Мне стыдно…
Он не успевает договорить, за что ему стыдно, я просыпаюсь.
Дома меня ждёт телеграмма от Сашиной мамы: «Приезжай, Саша погиб».
— Сашка, — прихожу я на кладбище, — мне стыдно за то, что на выпускном экзамене по научному коммунизму я получил «пятёрку» за критику буржуазного плюрализма… Мне стыдно, что после того, как Съезд народных депутатов сказал, что эта война — наш позор, нам вручили значки «Воинов-интернационалистов» и Грамоты Верховного Совета СССР.
Сашка, ты там, а я здесь…»
Старшина, санинструктор разведроты
«Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, два килограмма, рос маленький. Обниму:
— Моё ты солнышко.
Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы… Мы ему новое пальто купили… Это ему исполнилось четыре года… Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлёп-шлёп, шлёп-шлёп… Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карманов его пальто выскакивают… Он их собирает:
— Мамочка, ты не бойся. Они добрые, — и назад в карман запихивает.
Игрушки любил военные. Дари ему танк, автомат, пистолет. Нацепит на себя и марширует по дому.
— Я солдат… Я солдат…
— Моё ты солнышко… Поиграй во что-нибудь мирное.
— Я — солдат… Я солдат…
Идти в первый класс. Не можем нигде купить костюм, какой ни купи — он в него прячется.
— Моё ты солнышко.
…Забрали в армию. Я молила не о том, чтобы его не убили, а чтобы не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щёткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: «Пришлите все свои фото: мама, папа, сестрёнка… Я уезжаю…»
— Три рубля.
Даёт нам три рубля, заходит за угол и выбрасывает кирпич. А мы за три рубля наедаемся. Один кирпич равен десяти кексам.
— Совесть — это роскошь для десантника. Медсанбат — белая кость ВДВ.
Я, наверное, неплохой актёр, потому что быстро научился играть отведённую мне роль. Хуже всего прослыть «чадос», от слова «чадо», что-то слабое, не мужского рода. Через три месяца попал в увольнение. Как все забылось! Ещё недавно целовался с девушкой, сидел в кафе, танцевал. Как будто не три месяца прошло, а три года и ты вернулся в цивилизацию. Вечером:
— Обезьяны, построиться! Что главное для десантника? Главное для десантника — не пролететь мимо земли.
Перед самым отъездом праздновали Новый год. Я был Дедом Морозом, Сашка — Снегурочкой. Это напомнило школу.
…Шли двенадцать суток… Хуже гор могут быть только горы… Уходили от банды… Держались на допинге…
— Санинструктор, давай свой «озверин».
А это сиднокарб. Переели все таблетки.
Нет сил попробовать улыбнуться.
— «На что жалуетесь?» — спрашивает врач у кота Леопольда, — начинает кто-то первый.
— На мышей.
— Мышите — не мышите… Все ясно. Вы очень добрый. Вам нужно разозлиться. Вот таблетки «озверин». Принимать по одной таблетке три раза в день после еды.
— Ну и что?
— Озвереете.
На пятые сутки взял и застрелился солдат, пропустил всех вперёд и приставил автомат к горлу. Нам пришлось тащить его труп, его рюкзак, его бронежилет, его каску. Жалости не было. Он знал, что у нас не бросают трупы — уносят.
Пожалели мы его первый раз, когда уже уезжали домой, демобилизовались.
— Принимать по одной таблетке три раза в день…
— Ну и что?
— Озвереете.
Подрывные ранения — самые страшные… Оторвана нога до колена… кость торчит… От второй ноги оторвана пятка… Срезан член… Выбит глаз… Оторвано ухо… Первый раз внутри был колотун, в горле щекотало… Сам себе приговаривал: «Не сделаешь сейчас, никогда не станешь санинструктором». Отрыв двух ног… Перетянул жгутом, остановил кровь, обезболил, усыпил… Разрывная пуля в живот… Кишки вывалились… Перевязал, остановил кровь, обезболил, усыпил… Четыре часа держал… Умер…
Не хватало медикаментов. Зелёнки обыкновенной не было. То не успевали подвезти, то лимиты кончились — наша плановая экономика. Добывали трофейное, импортное. У меня всегда в сумке лежало двадцать японских разовых шприцев. Они в мягкой полиэтиленовой упаковке, снимешь чехол — делаешь укол. У наших «Рекордов» протирались бумажные прокладки, становились нестерильными. Половина не всасывалась, не качала — брак. Наши кровезаменители в бутылках по пол-литра. Для оказания помощи одному тяжелораненому нужно два литра — четыре бутылки. Как на поле боя ухитриться держать около часа на вытянутой руке резиновый воздуховод? Практически невозможно. А сколько бутылок ты на себе унесёшь? Что предлагают итальянцы? Полиэтиленовый пакет на один литр, ты прыгаешь на него сапогами — не лопается. Дальше: бинт обыкновенный, советский бинт стерильный. Упаковка дубовая, занимает больше веса, чем сам бинт. Импортные… Таиландские, австралийские… Тоньше, белее почему-то… Эластичного бинта вообще не было. Тоже брал трофейный… Французский, немецкий… А наши отечественные шины?! Это же лыжи, а не медицинское приспособление. Сколько их с собой возьмёшь? У меня были английские: отдельные — на предплечье, голень, бедро. На молнии, надувные. Всунул руку, застегнул. Кость сломанная не двигается, защищена от ударов при транспортировке.
За девять лет ничего нового не поставили у нас на производство. Бинт тот же, шина — та же. Советский солдат — самый дешёвый солдат. Самый терпеливый. Так было в сорок первом году… И через пятьдесят лет так… Почему?..
Страшно, когда в тебя лупят, а не самому стрелять. Можно выжить, если постоянно думать об этом. Я никогда не садился в первую и последнюю машину. Никогда не спускал ноги в люк, пусть лучше с брони свисают, чтобы не отрезало при подрыве. Держал в запасе немецкие таблетки для подавления чувства страха. Но никто их не пил. С боевых приходили мало похожие на советских солдат. Сами себя обували, одевали, кормили. Наш бронежилет не поднять, американский — ни одной железной части, из какого-то пуленепробиваемого материала. Пистолет Макарова в упор его не берет, а с автомата только со ста метров пуля достаёт. Американские спальные мешки образца сорок девятого года. Лебяжий пух, лёгкие. Наш ватник килограммов семь весит, не меньше. У убитых наёмников забирали куртки, шапки с длинными козырьками, китайские брюки, в которых паховина не натирается. Все брали. Трусы брали, так как с трусами был дефицит. С носками, с кроссовками. Приобрёл я маленький фонарик, ножик-кинжальчик. Стреляли диких баранов. Диким считался баран, отставший на пять метров от стада. Или меняли. Два килограмма чая за одного барана. Чай трофейный. Деньги с боевых приносили, афгани. У нас их кто повыше отнимали. Тут же на наших глазах между собой делили, не скрываясь, не прячась. В патрон забьёшь, сверху порохом присыплешь пару бумажек — спасёшь.
Одни хотели напиться, другие выжить, третьи мечтали о наградах. Я тоже хотел награду. В Союзе встретят:
— Ну, что у тебя? Что, старшина, каптёркой заведовал?
Обидно за свою доверчивость. Замполиты нас убеждали в том, во что сами не верили. С чем сами уже давно разобрались. Лозунг: «Афганистан нас сделал братьями» — враньё! В армии существуют три солдатских сословия: молодые, ветераны, дембеля. Я приехал — форму отгладил, ушил. Все наточено, блестит. Стрелка на спине — борзянка. А молодым нельзя форму ушивать, стрелка запрещена. Подходит дембель:
— Ты откуда?
— Из Союза.
— Ты что, молодой? Не понял, чего ты так оборзел.
— Давай не обострять отношения.
— Слушай, молодой, ты меня не зли, — он привык, чтобы его боялись. — Я тебя предупредил.
Вечером казарму моют молодые. Дембеля курят.
— Убери кровать.
— Чья кровать?
— Ты не понял?
Ночью подняли. Восемь человек. Прошлись хорошенько по мне сапогами. Отбили почки. Два дня кровью писал. Днём не трогали, только ночью. Пробовал не сопротивляться, все равно бьют. Переключился: меня будят, наношу первый удар, ещё не открывая глаз. Били аккуратно, без синяков. Полотенце на руку и по животу. Отбили живот. Дней семь били.
После боевых ни разу не трогали. Других молодых били, меня уже нет. Команда ночью:
— Санинструктора не трогать.
Через полгода перевод молодых в ветераны. Шикарный стол за деньги молодых. Плов. Шашлыки. Дембеля наелись, начинается обряд: ремень ребром и бляхой со всей силы по заднице — двенадцать раз за перевод, шесть за то, что в ВДВ, ещё три — за разведроту, добавить за наглость, за борзость, за дерзость. У меня набралось двадцать девять ударов. Пискнуть не смей, иначе все сначала. Выдержал? За один стол! Жмут руки.
Проводы дембеля — это роман. Нужно скинуться и купить ему в дорогу «дипломат», полотенце, платок матери, подарок любимой девушке. Сделать ему «парадку»: достать белый ремень — это что за десантник без белого ремня; сплести аксельбанты — у лётчиков достать парашютные стропы для этой цели; надраить бляху: дембельская бляха — произведение искусства, её трут шкуркой единичкой, затем двойкой, потом иголкой, войлоком… Старую форму неделю держат в машинном масле, возвращается её темно-зелёный цвет. Следующая операция — отстирать в бензине. После она висит месяц, проветривается. Готово! Дембеля уезжают, ветераны становятся дембелями.
Напутствие замполита перед возвращением домой: о чем можно говорить, о чем нет. О погибших нельзя, потому что мы большая и сильная армия. О неуставных отношениях не распространяться, потому что мы большая, сильная и морально здоровая армия. Фотографии порвать. Плёнки уничтожить. Мы здесь не стреляли, не бомбили, не отравляли, не взрывали. Мы — большая, сильная и морально здоровая армия.
…Таможня забирала подарки, которые мы везли: парфюмерию, платки, часы с калькулятором.
— Не положено, ребята.
Никакой описи не составлялось. Просто это был их бизнес. Но так пахло зелёными весенними листьями. Шли девушки в лёгких платьях… Мелькнула в памяти и исчезла Светка Афошка (фамилии не помню — Афошка и Афошка). В первый день своего приезда в Кабул она переспала с солдатом за сто афошек, пока не разобралась. Через пару недель брала по три тысячи. Солдату не по карману. А Пашка Корчагин где? Настоящее его имя Андрей, но звали Пашкой из-за фамилии.
— Пашка, посмотри, какие девушки!!
У Пашки-Андрея была девушка, она прислала фотографию со своей свадьбы. Мы дежурили возле него ночами — боялись. Однажды утром он повесил на скале фотографию — и расстрелял из пулемёта. Но ещё долго, слышали ночами, плакал.
— Пашка, посмотри, какие девушки!
В поезде приснилось: готовимся на боевые. Сашка Кривцов спрашивает:
— Почему у тебя триста пятьдесят патронов, а не четыреста.
— Потому что у меня медикаменты.
Он помолчал и ещё раз спросил:
— А ты бы мог расстрелять ту афганку?
— Какую?
— Ту, что навела нас на засаду. Помнишь, четверо погибло?
— Не знаю. Наверное, нет. В детском садике и в школе меня дразнили «бабником», все время девчонок защищал. А ты бы смог?
— Мне стыдно…
Он не успевает договорить, за что ему стыдно, я просыпаюсь.
Дома меня ждёт телеграмма от Сашиной мамы: «Приезжай, Саша погиб».
— Сашка, — прихожу я на кладбище, — мне стыдно за то, что на выпускном экзамене по научному коммунизму я получил «пятёрку» за критику буржуазного плюрализма… Мне стыдно, что после того, как Съезд народных депутатов сказал, что эта война — наш позор, нам вручили значки «Воинов-интернационалистов» и Грамоты Верховного Совета СССР.
Сашка, ты там, а я здесь…»
Старшина, санинструктор разведроты
«Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, два килограмма, рос маленький. Обниму:
— Моё ты солнышко.
Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы… Мы ему новое пальто купили… Это ему исполнилось четыре года… Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлёп-шлёп, шлёп-шлёп… Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карманов его пальто выскакивают… Он их собирает:
— Мамочка, ты не бойся. Они добрые, — и назад в карман запихивает.
Игрушки любил военные. Дари ему танк, автомат, пистолет. Нацепит на себя и марширует по дому.
— Я солдат… Я солдат…
— Моё ты солнышко… Поиграй во что-нибудь мирное.
— Я — солдат… Я солдат…
Идти в первый класс. Не можем нигде купить костюм, какой ни купи — он в него прячется.
— Моё ты солнышко.
…Забрали в армию. Я молила не о том, чтобы его не убили, а чтобы не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щёткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: «Пришлите все свои фото: мама, папа, сестрёнка… Я уезжаю…»