Чужие
Часть 88 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— И что дальше? — спросил Доминик.
— Увидишь.
— А если мы не найдем дерева? — спросила Джинджер.
— Док, — ответил Джек, — я принимал вас за неисправимого оптимиста. Если я говорю, что нам нужно дерево, то жду такой реакции: «Мы найдем лес, и у нас будет выбор из тысячи деревьев».
Они нашли дерево, пройдя всего три сотни ярдов вниз по склону, к ложу долины. Это была громадная сосна нужного возраста, с густыми, далеко отстоящими друг от друга ветвями: то, чего хотел Джек. Дерево высотой в восемьдесят или больше футов — присыпанный снегом монолит, возвышавшийся посреди снежной бури, — находилось в тридцати или тридцати пяти футах от сетки, далеко от края решетки системы сигнализации.
Джек снова достал «Стартрон», изучил массивную сосну и нашел устраивающую его ветку. Та должна была быть прочной, торчащей чуть выше сетки: вместе они образовали бы две опоры для веревочного моста.
Убрав «Стартрон», Джек открыл один из рюкзаков и достал крюк с четырьмя зацепами, один из множества предметов, которые купили в Элко Джинджер и Фей. К крюку был привязан нейлоновый канат тросового спуска диаметром пять шестнадцатых дюйма, рассчитанный на серьезных альпинистов и способный удержать не только человека, но и весь его груз.
Джек проверил узел там, где леска привязывалась к крючку, хотя проверял его уже дюжину раз, положил бухту веревки у своих ног, наступил на свободный конец, чтобы, когда он бросит крюк, веревка не улетела прочь, но бо́льшая часть ее при этом размоталась.
— Отойдите! — велел он, ухватил веревку в двух футах от крюка и принялся раскручивать ее все быстрее и быстрее, пока свист крюка, рассекающего воздух, стал чуть ли не громче воя ветра.
Когда Джек почувствовал, что крюк набрал достаточную скорость, он перестал крепко сжимать веревку, так чтобы она скользила между пальцами его левой руки, влекомая крюком; тот полетел вверх, в круговерть снежинок. Крюк имел достаточную массу и инерцию для того, чтобы его не сдул ветер, но все же не долетел до цели фута три.
Джек смотал веревку, нарушив девственно-ровный снежный покров. Пришлось терпеливо дергать крюк несколько раз, когда тот за что-то зацеплялся. Протаскивая его по решетке ненадежной системы, Джек не волновался: веса крюка не хватало, чтобы привести в действие сигнализацию. Через минуту или две крюк снова был в его руке. Доминик, не ожидая приказа, нагнулся и свернул трос в бухту. Джек приготовился сделать вторую попытку.
Во второй раз крюк попал туда, куда требовалось, крепко вцепившись в ветвь.
Убедившись, что крюк надежно закреплен на дереве, Джек взял другой конец троса, потащил его к ближайшему столбу ограждения, пропустил через петлю сетки футах в семи над землей, обернул вокруг столба, пропустил через еще одну петлю, с другой стороны сетки, снова обернул вокруг столба и потянул изо всех сил, пока трос между столбом и деревом вдалеке не натянулся. Затем попросил Доминика и Джинджер держать трос натянутым, а сам принялся привязывать его к столбу.
Получился канатный мост, закрепленный в семи футах над землей на столбе и примерно в девяти — на дереве. Небольшой уклон, даже при немалой длине переправы — тридцать пять футов, — затруднял передвижение, но это было максимально возможное приближение к горизонтали.
Джек высоко подпрыгнул, ухватил трос обеими руками, несколько раз качнулся, набирая инерцию, потом подбросил ноги — его лодыжки легли на трос. Так коала весело повисает на горизонтальной ветке, спиной вниз. Он висел, обратив лицо к небу, параллельно земле. Закинув руки за голову, он принялся подтягиваться, одновременно перебирая ногами и чуть вытягивая их, при этом лодыжки оставались сомкнутыми. Доминик и Джинджер увидели, как можно двигаться дюйм за дюймом, не опасаясь коснуться земли. Неподалеку от края чувствительной к давлению решетки Джек расцепил ноги, потом отпустил руки и спрыгнул на землю.
Доминик попытался проделать то же самое и ухватился за трос руками с первой попытки. Чтобы закинуть на веревку ноги, ему понадобилась целая минута, но он все же сделал это, после чего спрыгнул на снег.
Джинджер с ее ростом — пять футов и два дюйма — пришлось придать ускорение, чтобы она крепко ухватилась за трос. Но, к удивлению Джека, в дальнейшем помощь ей не понадобилась — она подбросила ноги и сразу обхватила ими трос.
— Вы в прекрасной форме, — сказал Джек.
— О да, — сказала та, спрыгнув на землю. — А знаете почему? Каждый вторник, в мой выходной, я съедаю гору вареников, несколько фунтов крекеров из пшеничной муки, а блинчиков столько, что корабль можно утопить. Диета, Джек. Вот ключ к хорошей форме.
Надев на руки ремни одного из рюкзаков и застегнув его на спине, Джек сказал:
— Значит, так. Я пересекаю мост с двумя самыми тяжелыми рюкзаками, у вас остается по одному на брата. Джинджер идет за мной, Доминик — последним. Запомните: чем ближе вы к центру моста, тем больше проседает веревка, хотя мы натянули ее очень сильно. Но она не просядет настолько, чтобы вы коснулись земли и привели в действие сигнализацию. Все время обхватывайте трос ногами и, бога ради, подтягивая тело руками, не разожмите их случайно. Для гарантии постарайтесь добраться до дерева. Но если руки или ноги не выдержат, можете спуститься футах в десяти-двенадцати от дерева, — вероятно, это будет уже за решеткой.
— Мы доберемся до дерева, — уверенно сказала Джинджер. — Здесь всего футов тридцать — тридцать пять.
— Через десять футов вам покажется, что кости рук сейчас выскочат из суставов, — сказал Джек, застегивая на груди второй рюкзак. — А через пятнадцать футов — что уже выскочили.
Кое-что в реакции Брендана Кронина на смерть настоятеля потрясло Лиленда Фалкерка. Когда молодой священник потребовал дать ему время и оставить его одного, чтобы он мог отдать последний долг Стефану Вайкезику, в его глазах горел такой яростный огонь негодования, а в голосе слышалась такая скорбь, что его принадлежность к роду человеческому не вызывала сомнений.
Страх Лиленда перед инопланетным вторжением превратился в прожорливого хищника, который заживо пожирал полковника. Он, как и другие, видел внутри звездного корабля странные вещи, достаточные, чтобы оправдать его страх, если не полную паранойю. Но даже он не мог поверить, что ярость Кронина — всего лишь умелое притворство, вызванное работой замаскированного нечеловеческого разума.
И в то же время Кронин с его необыкновенными способностями был одним из двух главных подозреваемых, одним из двух свидетелей, которыми, вероятнее всего, кто-то завладел. Вторым был Доминик Корвейсис. Откуда взялись эти целительские и телекинетические способности, если не от инопланетного кукловода, поселившегося в человеческом теле?
Мысли Лиленда смешались.
Он пошел прочь от стоящего на коленях священника — вокруг его ног падал снег, — потом остановился и тряхнул головой, пытаясь прогнать туман из головы. Посмотрел на шестерых других свидетелей у «чероки» Джека Твиста, которые все еще стояли под прицелом. Он видел, что его солдаты разрываются между обязанностью исполнять приказ и путаницей в голове почище, чем у самого Лиленда. Он видел, что незнакомый человек, приехавший с Вайкезиком, поднялся и теперь, живой и здоровый, чудесным образом двигается. Это возвращение к жизни казалось чудом, событием, поводом для празднества, а не для страха, благодатью, а не проклятием. Но Лиленд знал, что́ находится внутри Тэндер-хилла, и это мрачное знание заставляло его по-иному смотреть на вещи. Исцеление было уловкой, хитростью, уводящей в сторону: его побуждали прийти к выводу, будто выгоды от сотрудничества с врагом слишком велики и оказывать сопротивление не следует. Они предлагали покончить с болью, может быть, даже со смертью, исключая несчастные случаи. Но Лиленд знал: боль — это суть жизни. Опасно верить в возможность избавления от страданий. А боль после разбитых надежд гораздо сильнее той, которую ты мог бы испытать с самого начала, не предаваясь надеждам. Лиленд считал, что боль (физическое, умственное, эмоциональное страдание) есть основа человеческого существования. Твое выживание и здравомыслие зависят от того, можешь ли ты принять боль, вместо того чтобы противиться ей или мечтать о бегстве от нее. Ты должен извлекать пользу из боли, не позволять ей побеждать тебя; а любого, кто предлагает уход от нее, следует встречать с сомнением, презрением и недоверием.
Мысли Лиленда прояснились.
В большом армейском фургоне — Д’жоржа решила, что он служил для перевозки солдат, — по обеим сторонам, а также вдоль стенки, которая отделяла водительскую кабину от пассажирского отделения, располагались жесткие металлические скамьи. При сильной тряске или на крутом склоне пассажиры могли держаться за кожаные петли, закрепленные на стенках через одинаковые интервалы. Тело отца Вайкезика положили на переднюю скамью и закрепили веревками, пропустив их под сиденье и привязав к ремням в стене: получилось что-то вроде веревочной корзины, ограничивающей перемещение тела. Все остальные — Д’жоржа, Марси, Брендан, Эрни, Фей, Сэнди, Нед и Паркер — сели на боковые сиденья. Обычно задние дверцы закрывались только на внутреннюю защелку, что позволяло солдатам быстро выйти наружу в случае аварии или чрезвычайных обстоятельств. Но на сей раз сам полковник Фалкерк запер дверцу на наружный засов. Этот скрежет навел Д’жоржу на мысль о тюремной камере или подземелье и наполнил отчаянием. В потолке имелся флуоресцентный светильник, но Фалкерк не дал команды включить его, и им пришлось ехать в темноте.
До этого момента Эрни Блок удивительно хорошо выносил ночной мрак, однако все опасались, что он потеряет самообладание, оказавшись взаперти в черном, как смоль, отсеке грузовика. Но он сел рядом с Фей, взял ее за руку и поборол страх. Приступы тревоги периодически накатывали на него, но об этом свидетельствовало только учащенное дыхание, и он быстро преодолевал страх.
— Я начинаю вспоминать самолеты, о которых говорил Доминик, — сказал Эрни, когда они сели в машину и еще не начали двигаться. — Как минимум четыре, они летели низко, два — очень низко… потом то, чего я не помню… потом мы садимся в фургон мотеля и несемся как угорелые к восьмидесятой… туда, к особому месту у хайвея, которое так много значит и для Сэнди. Пока все. Но чем больше я вспоминаю, тем меньше боюсь темноты.
Полковник не подсадил к ним охрану. Похоже, он считал, что солдатам в обществе свидетелей может грозить опасность, даже если бойцов будет двое или трое.
Перед тем как загнать пленников в машину, полковник, казалось, был близок к тому, чтобы отдать приказ об их расстреле там же, у Виста-Вэлли-роуд. В животе Д’жоржи завязывались мучительные узлы страха. Наконец Фалкерк успокоился, но Д’жоржа почти не сомневалась в том, что он все-таки прикажет их убить, когда они доберутся до места назначения.
Фалкерк спросил, где Джинджер, Доминик и Джек. Сначала все молчали, и это привело его в ярость. Он положил руку на голову Марси и тихо объяснил, какую боль причинит ребенку, если они будут упорствовать. Эрни заговорил сразу же — сказал, что Фалкерк позорит свою форму, а потом неохотно сообщил, что Джинджер, Доминик и Джек поехали из «Транквилити» на запад, на Бэттл-Маунтин и Виннемукку, надеясь добраться до Рино.
— Мы опасались, что все дороги в Элко будут под наблюдением, — сказал Эрни. — Не хотели складывать все яйца в одну корзину.
Он, конечно, врал, и Д’жоржа чуть не закричала на него — выдавая такую очевидную ложь, Эрни подвергал опасности ее дочь. Но потом поняла: Фалкерк никак не может знать наверняка, врет Эрни или нет. Полковник сомневался. Эрни подробно рассказал о маршруте, который якобы собирался выбрать Джек, и Фалкерк отправил четырех солдат для проверки.
Машина, рыча, катила сквозь ветреную тьму к месту назначения, о котором Фалкерк не сказал ни слова. Д’жоржа одной рукой ухватилась за петлю, а другой держала Марси. Девочка облегчала матери задачу, цепляясь за нее изо всех сил. Ее полубессознательное состояние сменилось насущной потребностью в любви и контакте, хотя к реальности она так и не вернулась. Но внезапная потребность обнимать и чувствовать объятия матери казалась Д’жорже благоприятным знаком, говорившим, что девочка найдет путь из своего темного царства.
Д’жоржа ни за что не поверила бы, что какие-то силы могут отвлечь ее от мыслей о дочери, но через две-три минуты после того, как грузовик тронулся, Паркер Фейн начал рассказывать им, почему они с отцом Вайкезиком отправились в опасную поездку по пересеченной местности в снежной ночи. Новости были настолько важными, что Д’жоржа забыла обо всем на свете и сидела как завороженная. Паркер поведал о Кэлвине Шаркле, о том, как Брендан передал свои способности Эмми Халбург и Уинтону Толку. «А теперь, может быть, и мне», — сказал Паркер с таким благоговением, что оно мгновенно передалось Д’жорже и по всему ее телу побежали мурашки. Еще Паркер рассказал о ГИПКе и о том, что́ они, вероятно, видели в тот давний июльский вечер. Что-то спустилось с неба, и мир уже никогда не будет прежним.
Что-то спустилось.
Когда он сообщил эту поразительную новость, машина наполнилась возбужденными голосами. Реакция была самой разнообразной — от первоначального ошеломления и недоверия у Фей до мгновенного и радостного принятия у Сэнди.
Сэнди не только с восторгом приняла новость, но и стала вспоминать большие фрагменты того запретного вечера, словно сообщение Паркера, как кувалда, шарахнуло по блоку в ее памяти.
— Пролетели самолеты, четвертый чуть ли не по крыше мотеля пролетел — так низко, едва не задел ее. Мы все к этому времени уже высыпали из кафе, люди выбегали из мотеля, но сотрясение продолжалось. Земля вибрировала, как при землетрясении. И воздух тоже вибрировал.
В голосе Сэнди слышалась какая-то особая смесь восторга и страха, радости и испуга. Все замолчали, слушая ее.
— Потом Доминик… я тогда не знала его имени, но это был Доминик, точно… он отвернулся от самолетов, посмотрел вдаль, поверх крыши кафе, и закричал: «Луна! Луна!» Мы все повернулись и увидели луну более яркую, чем обычно, жутко-яркую, и несколько мгновений казалось, будто она падает на нас. Ой, неужели вы не помните? Не помните, что это такое — чувствовать падение луны на тебя?
— Да, — тихо, чуть ли не благоговейно сказал Эрни. — Я помню.
— Я помню, — сказал Брендан.
В памяти Д’жоржи тоже вспыхнуло воспоминание: вид лучистой луны, нездешне яркой, летящей на них…
— Кто-то закричал, — продолжила Сэнди, — кто-то бросился бежать, мы были так испуганы, все мы. А мощное сотрясение земли и рев нарастали, отдаваясь у нас в костях: звуки, похожие на гром литавр и выстрелы дробовика, и эти звуки сопровождались самым что ни на есть жутким ветром, хотя никакого ветра не было. Но мы слышали и другие звуки: странный свист, трели — словно на фоне раскатов грома, усиливавшихся с каждой секундой, кто-то играл на флейте… Луна вдруг стала необыкновенно яркой. Ее лучи освещали парковку каким-то холодным светом… а потом цвет изменился. Луна побагровела, стала кроваво-красной! И тогда мы все поняли: это не луна, совсем не луна, а что-то другое.
Д’жоржа мысленно увидела лунный диск, который из снежно-белого превращается в алый. С приходом этого воспоминания барьеры, установленные манипуляторами, начали рушиться, как песчаные замки под натиском волны. Д’жоржа недоумевала: она столько раз заглядывала в альбом Марси — почему это не подтолкнуло ее к пониманию? Но теперь знание обрушилось на нее, и она задрожала от страха перед неизвестностью и от неописуемого ликования.
— Потом оно появилось из-за кафе, — сказала Сэнди с таким трепетом в голосе, будто прямо сейчас, своими глазами, в первый раз видела, как оно спускается: не в воспоминаниях, а в реальности. — Оно шло на такой же высоте, как самолет перед ним, но по скорости ему было далеко до самолета, оно двигалось медленно… медленно… вряд ли быстрее дирижабля. Это казалось невероятным, было видно, что оно тяжелое, какой уж тут дирижабль. Тяжелее не бывает. И все же оно двигалось над нами так медленно, так красиво и медленно, и мы сразу поняли, что это такое, чем это должно быть, потому что ничего подобного в нашем мире никогда не создавалось…
Дрожь Д’жоржи усиливалась, по мере того как воспоминания делались все более яркими. Она вспомнила, как стояла на парковке перед гриль-кафе «Транквилити», как Марси у нее на руках разглядывала аппарат. Он покачивался в теплой июльской темноте и мог бы навевать ощущение безмятежности, если бы его появление не сопровождалось громкими звуками и вибрациями земли. Все было так, как сказала Сэнди: когда ошибка восприятия рассеялась и они поняли, что никакая луна на них не падает, то сразу же догадались, что́ перед ними. Корабль ничуть не походил на летающее блюдце или ракету, какие они видели в тысячах фильмах и телевизионных шоу. В нем не было ничего сногсшибательного — кроме самого факта его существования! — ни сверкающих многоцветных световых полос, ни странных хребтов и узлов, ни непонятных выступов, ни неземного блеска неизвестного металла, ни по-особому расположенных иллюминаторов, ни ослепительного выхлопа, ни странного зловещего оружия. Окружающее корабль алое сияние явно было энергетическим полем, которое позволяло ему лететь и не падать. В остальном он выглядел просто: цилиндр немалых размеров, хотя и не больше фюзеляжа старого «Дугласа DC-3», — вероятно, всего пятьдесят футов в длину и двенадцать-пятнадцать в диаметре. Аппарат с округлыми концами напоминал два бывших в употреблении тюбика помады с основаниями, приваренными друг к другу; за сияющим энергетическим полем виднелся совсем не впечатляющий корпус (что-то на нем было, но удивления не вызывало), немного помятый, словно он был побит временем и суровыми стихиями. В памяти Д’жоржи всплыла сцена: аппарат спускается, пролетев над кафе на запад, к восьмидесятой, а сопровождающие его самолеты закладывают виражи, делают бочки, пикируют и резко устремляются на восток и запад. Сегодня, как и в тот чудесный вечер, у нее перехватило дыхание, сердце заколотилось, грудь расширилась от многочисленных, смешавшихся друг с другом эмоций, и ей показалось, что она стоит перед дверью, за которой спрятан смысл жизни, — дверью, ключ от которой ей внезапно вручили.
— Он сел на пустоши, за восьмидесятой, — сказала Сэнди. — В том месте, которое кое-кому из нас казалось особым, хотя мы и не понимали почему. Вокруг летали самолеты. Все, кто был в мотеле и кафе, не могли не броситься туда, ничто не смогло бы нас удержать, господи боже, ничто! И вот мы погрузились в машины и поехали…
— Мы с Фей поехали в фургоне мотеля, — сказал Эрни из черноты армейской машины; он уже дышал без труда, его никтофобия окончательно сгорела в огне воспоминаний. — Доминик и Джинджер поехали с нами. И этот картежник-профессионал тоже. Ломак. Зебедия Ломак из Рино. Вот почему он написал наши имена на постерах с луной в своем доме, как рассказывал Доминик. Какие-то смутные, но важные воспоминания о поездке с нами в фургоне к кораблю, вероятно, прорывались через его блок.
— И вот что, Д’жоржа… — продолжила Сэнди, — вы с мужем, Марси и еще кто-то устроились в нашем пикапе, сзади. Брендан, Джек и другие поехали в своих машинах. Чужие люди подсаживались к чужим людям, но по какой-то причине все вдруг перестали быть чужими. Когда мы приехали и остановились на обочине, там встали и несколько других машин, которые ехали из Элко на запад. Люди бросились через разделительную полосу, машины, направлявшиеся на восток, остановились прямо на шоссе, мы все собрались на обочине и постояли с минуту, разглядывая корабль. Мерцание вокруг него стало слабеть, хотя все еще оставалось какое-то свечение, теперь уже янтарное, а не красное. Корабль при посадке поджег заросли полыни и травы, но, когда мы добрались туда, они выгорели почти полностью. Забавно… как мы все встали на кромке дороги, не кричали, не разговаривали, совсем не шумели, стояли тихо, поначалу все стояли тихо. Сомневались. Мы знали, что стоим на… краю утеса, но если спрыгнем, то падения не случится, это будет похоже на подпрыгивание на месте. Не могу правильно объяснить это чувство, но вы знаете. Знаете.
Д’жоржа знала. Теперь, как и тогда, она испытывала это чувство, чудесное, почти невыносимое; ей представлялось, что человечество прежде жило в темном ящике, но теперь наконец с ящика сорвали крышку. Что ночь больше не будет казаться, как в прошлом, такой темной и зловещей, а будущее — таким пугающим.
— Когда я стояла там, — сказала Сэнди, — и смотрела на этот светящийся корабль, такой прекрасный, такой невероятный здесь, в долине, всё, что случилось со мной, когда я была маленькой девочкой, насилие, боль и ужас… все это перестало иметь значение. В один миг… — Она щелкнула в темноте пальцами. — И мой отец больше не наводил на меня страха. — Ее голос дрожал от эмоций. — Ну то есть я не видела его с четырнадцати лет, больше десятилетия, но продолжала жить в страхе — вдруг он придет снова, заберет меня, заставит идти с ним. Это было… глупо… но я продолжала жить в страхе, потому что жизнь оставалась для меня кошмаром, а в дурных снах такое случается. Но когда я стояла там, глядя на корабль, а все молчали, и темнота охватила полмира, и самолеты летали над головой, вот тогда я поняла: больше я никогда не испугаюсь отца, даже если он когда-нибудь появится в моем доме. Ведь он — ничто, ничто, просто маленький больной человек, пылинка, крохотная песчинка на самом большом берегу, какой можно себе представить…
Да, подумала Д’жоржа, которую открытие Сэнди наполнило радостью. Да, именно такой смысл и нес корабль, прилетевший из других миров: свободу от наших худших, самых гнетущих страхов. Хотя обитатели корабля, возможно, не знали, как решить проблемы человечества, их появление само по себе было неким решением.
Голос Сэнди стал еще более хриплым от переполнявших ее эмоций, она заплакала, но не от печали — от счастья.
— Глядя на тот корабль, — сказала она, — я вдруг почувствовала, что навсегда смогу оставить всю свою боль в прошлом… и словно стала кем-то. Всю свою жизнь я чувствовала себя ничем, меньше чем ничем, грязной и бесполезной, вещью, которую можно как-нибудь использовать, но ничем таким, что обладает… достоинством. А потом поняла, что все мы — песчинки на этом берегу и все одинаково важны. Но не только это. — Она издала тихий вздох разочарования. — Как бы я хотела найти нужные слова и правильно их использовать!
— Ты все хорошо говоришь, — тихо произнесла Фей. — Видит бог, девочка, ты все верно говоришь.
— Но хотя мы только песчинки, — сказала Сэнди, — мы еще… принадлежим к расе, которая в один прекрасный день может подняться туда, в ту темноту, откуда прилетели существа, находившиеся в корабле, да, пусть мы — песчинки, но у нас есть наш дом и наши устремления. Вы понимаете? Мы должны быть добры друг к другу, помогать ближним. И настанет день, когда все мы, миллиарды людей, кто был и кто есть, будут там, далеко, с теми, кто прилетит за нами… там, над всей этой темнотой, все пережитые нами трудности обретут смысл, потому что без них наш полет не состоялся бы. Все эти мысли промелькнули передо мной в одно мгновение, пока мы стояли там, на федеральной трассе. В тот вечер, на том месте, я вдруг начала плакать и смеяться одновременно…
— Я помню! — сказал Нед из своего угла. — Боже мой, я помню, помню, оно возвращается! Мы стояли там, на обочине дороги, и ты обняла меня, прижалась ко мне. Ты впервые сказала, что любишь меня, в первый раз, хотя я и знал, что ты меня любишь. Ты обняла меня, сказала, что любишь, и это было нечто — с ума сойти, прямо перед космическим кораблем, совершившим посадку! И знаешь что? Те несколько секунд, что ты обнимала меня, говорила, что любишь… корабль не имел значения. Имело значение только то, что ты говоришь, говоришь после стольких лет. — Его тоже переполняли эмоции, и Д’жоржа поняла, что он обнял Сэнди, сидя в темноте, на противоположной скамейке. — У меня это отобрали. Пришли со своими чертовыми наркотиками и промывкой мозгов и забрали у меня тот первый раз, когда ты сказала, что любишь меня. Но сегодня я вернул те минуты, и больше они никогда не отберут их у меня, никогда. Никогда больше.
— А я все еще ничего не вспоминаю, — жалобно проговорила Фей. — Я тоже хочу вспомнить. Хочу быть частью этого.
Все погрузились в молчание. Армейская машина урчала в ночи.
Д’жоржа знала: остальные, вероятно, размышляют над тем же самым, те же мысли не дают покоя и им. Одно только существование другого, более развитого интеллекта заставляло по-иному взглянуть на человеческие дрязги. Извечная жестокая борьба людей друг с другом за верховенство и порабощение, упорное навязывание целым народам той или иной философии, сколь бы кровавыми и мучительными они ни были, — все это казалось теперь жалким и бессмысленным. С ограниченными философиями господства и принуждения будет покончено. Будут, вероятно, процветать религии, проповедующие единство всех людей, а те, которые требуют насильственного обращения в веру, останутся в прошлом. Чутьем, не поддающимся объяснению, но совершенно безошибочным (как и у Сэнди), Д’жоржа вдруг поняла, что благодаря контакту с внеземной цивилизацией все человечество может стать одним народом, одной огромной семьей. Впервые в истории каждый человек сможет добиться уважения к себе, которое не в состоянии дать ни один король, ни одно правительство — только добрая, любящая семья.
Что-то спустилось с неба.
А все человечество может вознестись.
— Луна, — прошептала Марси в шею Д’жоржи. — Луна, луна.
«Все будет хорошо, детка, — хотела сказать Д’жоржа, — теперь мы поможем тебе вспомнить то, что ты забыла, а когда ты вспомнишь, ты поймешь: тебе нечего бояться, ты поймешь, как чудесна жизнь, детка, ты будешь смеяться». Но она ничего не сказала, не зная, что собирается сделать с ними Фалкерк. Пока они находились во власти полковника, Д’жоржа не питала особых надежд на счастливый исход.
— Я вспомнил еще кое-что, — сказал Брендан Кронин. — Мы спускались по насыпи с федеральной дороги. Шли к кораблю. Он лежал там, как сверкающий янтарный кристалл кварца. Я медленно шел к нему, а над головой летали самолеты, рядом шли другие люди… включая вас, Фей, и вас, Эрни… А еще Доминик и Джинджер. Но до корабля со мной дошли только Доминик и Джинджер, и когда мы поднялись туда, то увидели дверь… круглую дверь… открытую…
Д’жоржа помнила, как стояла на обочине восьмидесятой, боясь подойти к кораблю ближе и объясняя свое нежелание опасением за жизнь Марси. Она хотела предостеречь всех, но в то же время хотела и подстегнуть, она видела, как Брендан, Доминик и Джинджер приблизились к золотистому кораблю. Эти трое начали исчезать из вида за бортом корабля, и все, кто находился на обочине автомагистрали, бросились на восток, пробежали футов сто и остановились — с этого места трое смельчаков все еще были видны. Д’жоржа видела и дверь — круг ослепительного света на боковине сверкающего корпуса.
— Увидишь.
— А если мы не найдем дерева? — спросила Джинджер.
— Док, — ответил Джек, — я принимал вас за неисправимого оптимиста. Если я говорю, что нам нужно дерево, то жду такой реакции: «Мы найдем лес, и у нас будет выбор из тысячи деревьев».
Они нашли дерево, пройдя всего три сотни ярдов вниз по склону, к ложу долины. Это была громадная сосна нужного возраста, с густыми, далеко отстоящими друг от друга ветвями: то, чего хотел Джек. Дерево высотой в восемьдесят или больше футов — присыпанный снегом монолит, возвышавшийся посреди снежной бури, — находилось в тридцати или тридцати пяти футах от сетки, далеко от края решетки системы сигнализации.
Джек снова достал «Стартрон», изучил массивную сосну и нашел устраивающую его ветку. Та должна была быть прочной, торчащей чуть выше сетки: вместе они образовали бы две опоры для веревочного моста.
Убрав «Стартрон», Джек открыл один из рюкзаков и достал крюк с четырьмя зацепами, один из множества предметов, которые купили в Элко Джинджер и Фей. К крюку был привязан нейлоновый канат тросового спуска диаметром пять шестнадцатых дюйма, рассчитанный на серьезных альпинистов и способный удержать не только человека, но и весь его груз.
Джек проверил узел там, где леска привязывалась к крючку, хотя проверял его уже дюжину раз, положил бухту веревки у своих ног, наступил на свободный конец, чтобы, когда он бросит крюк, веревка не улетела прочь, но бо́льшая часть ее при этом размоталась.
— Отойдите! — велел он, ухватил веревку в двух футах от крюка и принялся раскручивать ее все быстрее и быстрее, пока свист крюка, рассекающего воздух, стал чуть ли не громче воя ветра.
Когда Джек почувствовал, что крюк набрал достаточную скорость, он перестал крепко сжимать веревку, так чтобы она скользила между пальцами его левой руки, влекомая крюком; тот полетел вверх, в круговерть снежинок. Крюк имел достаточную массу и инерцию для того, чтобы его не сдул ветер, но все же не долетел до цели фута три.
Джек смотал веревку, нарушив девственно-ровный снежный покров. Пришлось терпеливо дергать крюк несколько раз, когда тот за что-то зацеплялся. Протаскивая его по решетке ненадежной системы, Джек не волновался: веса крюка не хватало, чтобы привести в действие сигнализацию. Через минуту или две крюк снова был в его руке. Доминик, не ожидая приказа, нагнулся и свернул трос в бухту. Джек приготовился сделать вторую попытку.
Во второй раз крюк попал туда, куда требовалось, крепко вцепившись в ветвь.
Убедившись, что крюк надежно закреплен на дереве, Джек взял другой конец троса, потащил его к ближайшему столбу ограждения, пропустил через петлю сетки футах в семи над землей, обернул вокруг столба, пропустил через еще одну петлю, с другой стороны сетки, снова обернул вокруг столба и потянул изо всех сил, пока трос между столбом и деревом вдалеке не натянулся. Затем попросил Доминика и Джинджер держать трос натянутым, а сам принялся привязывать его к столбу.
Получился канатный мост, закрепленный в семи футах над землей на столбе и примерно в девяти — на дереве. Небольшой уклон, даже при немалой длине переправы — тридцать пять футов, — затруднял передвижение, но это было максимально возможное приближение к горизонтали.
Джек высоко подпрыгнул, ухватил трос обеими руками, несколько раз качнулся, набирая инерцию, потом подбросил ноги — его лодыжки легли на трос. Так коала весело повисает на горизонтальной ветке, спиной вниз. Он висел, обратив лицо к небу, параллельно земле. Закинув руки за голову, он принялся подтягиваться, одновременно перебирая ногами и чуть вытягивая их, при этом лодыжки оставались сомкнутыми. Доминик и Джинджер увидели, как можно двигаться дюйм за дюймом, не опасаясь коснуться земли. Неподалеку от края чувствительной к давлению решетки Джек расцепил ноги, потом отпустил руки и спрыгнул на землю.
Доминик попытался проделать то же самое и ухватился за трос руками с первой попытки. Чтобы закинуть на веревку ноги, ему понадобилась целая минута, но он все же сделал это, после чего спрыгнул на снег.
Джинджер с ее ростом — пять футов и два дюйма — пришлось придать ускорение, чтобы она крепко ухватилась за трос. Но, к удивлению Джека, в дальнейшем помощь ей не понадобилась — она подбросила ноги и сразу обхватила ими трос.
— Вы в прекрасной форме, — сказал Джек.
— О да, — сказала та, спрыгнув на землю. — А знаете почему? Каждый вторник, в мой выходной, я съедаю гору вареников, несколько фунтов крекеров из пшеничной муки, а блинчиков столько, что корабль можно утопить. Диета, Джек. Вот ключ к хорошей форме.
Надев на руки ремни одного из рюкзаков и застегнув его на спине, Джек сказал:
— Значит, так. Я пересекаю мост с двумя самыми тяжелыми рюкзаками, у вас остается по одному на брата. Джинджер идет за мной, Доминик — последним. Запомните: чем ближе вы к центру моста, тем больше проседает веревка, хотя мы натянули ее очень сильно. Но она не просядет настолько, чтобы вы коснулись земли и привели в действие сигнализацию. Все время обхватывайте трос ногами и, бога ради, подтягивая тело руками, не разожмите их случайно. Для гарантии постарайтесь добраться до дерева. Но если руки или ноги не выдержат, можете спуститься футах в десяти-двенадцати от дерева, — вероятно, это будет уже за решеткой.
— Мы доберемся до дерева, — уверенно сказала Джинджер. — Здесь всего футов тридцать — тридцать пять.
— Через десять футов вам покажется, что кости рук сейчас выскочат из суставов, — сказал Джек, застегивая на груди второй рюкзак. — А через пятнадцать футов — что уже выскочили.
Кое-что в реакции Брендана Кронина на смерть настоятеля потрясло Лиленда Фалкерка. Когда молодой священник потребовал дать ему время и оставить его одного, чтобы он мог отдать последний долг Стефану Вайкезику, в его глазах горел такой яростный огонь негодования, а в голосе слышалась такая скорбь, что его принадлежность к роду человеческому не вызывала сомнений.
Страх Лиленда перед инопланетным вторжением превратился в прожорливого хищника, который заживо пожирал полковника. Он, как и другие, видел внутри звездного корабля странные вещи, достаточные, чтобы оправдать его страх, если не полную паранойю. Но даже он не мог поверить, что ярость Кронина — всего лишь умелое притворство, вызванное работой замаскированного нечеловеческого разума.
И в то же время Кронин с его необыкновенными способностями был одним из двух главных подозреваемых, одним из двух свидетелей, которыми, вероятнее всего, кто-то завладел. Вторым был Доминик Корвейсис. Откуда взялись эти целительские и телекинетические способности, если не от инопланетного кукловода, поселившегося в человеческом теле?
Мысли Лиленда смешались.
Он пошел прочь от стоящего на коленях священника — вокруг его ног падал снег, — потом остановился и тряхнул головой, пытаясь прогнать туман из головы. Посмотрел на шестерых других свидетелей у «чероки» Джека Твиста, которые все еще стояли под прицелом. Он видел, что его солдаты разрываются между обязанностью исполнять приказ и путаницей в голове почище, чем у самого Лиленда. Он видел, что незнакомый человек, приехавший с Вайкезиком, поднялся и теперь, живой и здоровый, чудесным образом двигается. Это возвращение к жизни казалось чудом, событием, поводом для празднества, а не для страха, благодатью, а не проклятием. Но Лиленд знал, что́ находится внутри Тэндер-хилла, и это мрачное знание заставляло его по-иному смотреть на вещи. Исцеление было уловкой, хитростью, уводящей в сторону: его побуждали прийти к выводу, будто выгоды от сотрудничества с врагом слишком велики и оказывать сопротивление не следует. Они предлагали покончить с болью, может быть, даже со смертью, исключая несчастные случаи. Но Лиленд знал: боль — это суть жизни. Опасно верить в возможность избавления от страданий. А боль после разбитых надежд гораздо сильнее той, которую ты мог бы испытать с самого начала, не предаваясь надеждам. Лиленд считал, что боль (физическое, умственное, эмоциональное страдание) есть основа человеческого существования. Твое выживание и здравомыслие зависят от того, можешь ли ты принять боль, вместо того чтобы противиться ей или мечтать о бегстве от нее. Ты должен извлекать пользу из боли, не позволять ей побеждать тебя; а любого, кто предлагает уход от нее, следует встречать с сомнением, презрением и недоверием.
Мысли Лиленда прояснились.
В большом армейском фургоне — Д’жоржа решила, что он служил для перевозки солдат, — по обеим сторонам, а также вдоль стенки, которая отделяла водительскую кабину от пассажирского отделения, располагались жесткие металлические скамьи. При сильной тряске или на крутом склоне пассажиры могли держаться за кожаные петли, закрепленные на стенках через одинаковые интервалы. Тело отца Вайкезика положили на переднюю скамью и закрепили веревками, пропустив их под сиденье и привязав к ремням в стене: получилось что-то вроде веревочной корзины, ограничивающей перемещение тела. Все остальные — Д’жоржа, Марси, Брендан, Эрни, Фей, Сэнди, Нед и Паркер — сели на боковые сиденья. Обычно задние дверцы закрывались только на внутреннюю защелку, что позволяло солдатам быстро выйти наружу в случае аварии или чрезвычайных обстоятельств. Но на сей раз сам полковник Фалкерк запер дверцу на наружный засов. Этот скрежет навел Д’жоржу на мысль о тюремной камере или подземелье и наполнил отчаянием. В потолке имелся флуоресцентный светильник, но Фалкерк не дал команды включить его, и им пришлось ехать в темноте.
До этого момента Эрни Блок удивительно хорошо выносил ночной мрак, однако все опасались, что он потеряет самообладание, оказавшись взаперти в черном, как смоль, отсеке грузовика. Но он сел рядом с Фей, взял ее за руку и поборол страх. Приступы тревоги периодически накатывали на него, но об этом свидетельствовало только учащенное дыхание, и он быстро преодолевал страх.
— Я начинаю вспоминать самолеты, о которых говорил Доминик, — сказал Эрни, когда они сели в машину и еще не начали двигаться. — Как минимум четыре, они летели низко, два — очень низко… потом то, чего я не помню… потом мы садимся в фургон мотеля и несемся как угорелые к восьмидесятой… туда, к особому месту у хайвея, которое так много значит и для Сэнди. Пока все. Но чем больше я вспоминаю, тем меньше боюсь темноты.
Полковник не подсадил к ним охрану. Похоже, он считал, что солдатам в обществе свидетелей может грозить опасность, даже если бойцов будет двое или трое.
Перед тем как загнать пленников в машину, полковник, казалось, был близок к тому, чтобы отдать приказ об их расстреле там же, у Виста-Вэлли-роуд. В животе Д’жоржи завязывались мучительные узлы страха. Наконец Фалкерк успокоился, но Д’жоржа почти не сомневалась в том, что он все-таки прикажет их убить, когда они доберутся до места назначения.
Фалкерк спросил, где Джинджер, Доминик и Джек. Сначала все молчали, и это привело его в ярость. Он положил руку на голову Марси и тихо объяснил, какую боль причинит ребенку, если они будут упорствовать. Эрни заговорил сразу же — сказал, что Фалкерк позорит свою форму, а потом неохотно сообщил, что Джинджер, Доминик и Джек поехали из «Транквилити» на запад, на Бэттл-Маунтин и Виннемукку, надеясь добраться до Рино.
— Мы опасались, что все дороги в Элко будут под наблюдением, — сказал Эрни. — Не хотели складывать все яйца в одну корзину.
Он, конечно, врал, и Д’жоржа чуть не закричала на него — выдавая такую очевидную ложь, Эрни подвергал опасности ее дочь. Но потом поняла: Фалкерк никак не может знать наверняка, врет Эрни или нет. Полковник сомневался. Эрни подробно рассказал о маршруте, который якобы собирался выбрать Джек, и Фалкерк отправил четырех солдат для проверки.
Машина, рыча, катила сквозь ветреную тьму к месту назначения, о котором Фалкерк не сказал ни слова. Д’жоржа одной рукой ухватилась за петлю, а другой держала Марси. Девочка облегчала матери задачу, цепляясь за нее изо всех сил. Ее полубессознательное состояние сменилось насущной потребностью в любви и контакте, хотя к реальности она так и не вернулась. Но внезапная потребность обнимать и чувствовать объятия матери казалась Д’жорже благоприятным знаком, говорившим, что девочка найдет путь из своего темного царства.
Д’жоржа ни за что не поверила бы, что какие-то силы могут отвлечь ее от мыслей о дочери, но через две-три минуты после того, как грузовик тронулся, Паркер Фейн начал рассказывать им, почему они с отцом Вайкезиком отправились в опасную поездку по пересеченной местности в снежной ночи. Новости были настолько важными, что Д’жоржа забыла обо всем на свете и сидела как завороженная. Паркер поведал о Кэлвине Шаркле, о том, как Брендан передал свои способности Эмми Халбург и Уинтону Толку. «А теперь, может быть, и мне», — сказал Паркер с таким благоговением, что оно мгновенно передалось Д’жорже и по всему ее телу побежали мурашки. Еще Паркер рассказал о ГИПКе и о том, что́ они, вероятно, видели в тот давний июльский вечер. Что-то спустилось с неба, и мир уже никогда не будет прежним.
Что-то спустилось.
Когда он сообщил эту поразительную новость, машина наполнилась возбужденными голосами. Реакция была самой разнообразной — от первоначального ошеломления и недоверия у Фей до мгновенного и радостного принятия у Сэнди.
Сэнди не только с восторгом приняла новость, но и стала вспоминать большие фрагменты того запретного вечера, словно сообщение Паркера, как кувалда, шарахнуло по блоку в ее памяти.
— Пролетели самолеты, четвертый чуть ли не по крыше мотеля пролетел — так низко, едва не задел ее. Мы все к этому времени уже высыпали из кафе, люди выбегали из мотеля, но сотрясение продолжалось. Земля вибрировала, как при землетрясении. И воздух тоже вибрировал.
В голосе Сэнди слышалась какая-то особая смесь восторга и страха, радости и испуга. Все замолчали, слушая ее.
— Потом Доминик… я тогда не знала его имени, но это был Доминик, точно… он отвернулся от самолетов, посмотрел вдаль, поверх крыши кафе, и закричал: «Луна! Луна!» Мы все повернулись и увидели луну более яркую, чем обычно, жутко-яркую, и несколько мгновений казалось, будто она падает на нас. Ой, неужели вы не помните? Не помните, что это такое — чувствовать падение луны на тебя?
— Да, — тихо, чуть ли не благоговейно сказал Эрни. — Я помню.
— Я помню, — сказал Брендан.
В памяти Д’жоржи тоже вспыхнуло воспоминание: вид лучистой луны, нездешне яркой, летящей на них…
— Кто-то закричал, — продолжила Сэнди, — кто-то бросился бежать, мы были так испуганы, все мы. А мощное сотрясение земли и рев нарастали, отдаваясь у нас в костях: звуки, похожие на гром литавр и выстрелы дробовика, и эти звуки сопровождались самым что ни на есть жутким ветром, хотя никакого ветра не было. Но мы слышали и другие звуки: странный свист, трели — словно на фоне раскатов грома, усиливавшихся с каждой секундой, кто-то играл на флейте… Луна вдруг стала необыкновенно яркой. Ее лучи освещали парковку каким-то холодным светом… а потом цвет изменился. Луна побагровела, стала кроваво-красной! И тогда мы все поняли: это не луна, совсем не луна, а что-то другое.
Д’жоржа мысленно увидела лунный диск, который из снежно-белого превращается в алый. С приходом этого воспоминания барьеры, установленные манипуляторами, начали рушиться, как песчаные замки под натиском волны. Д’жоржа недоумевала: она столько раз заглядывала в альбом Марси — почему это не подтолкнуло ее к пониманию? Но теперь знание обрушилось на нее, и она задрожала от страха перед неизвестностью и от неописуемого ликования.
— Потом оно появилось из-за кафе, — сказала Сэнди с таким трепетом в голосе, будто прямо сейчас, своими глазами, в первый раз видела, как оно спускается: не в воспоминаниях, а в реальности. — Оно шло на такой же высоте, как самолет перед ним, но по скорости ему было далеко до самолета, оно двигалось медленно… медленно… вряд ли быстрее дирижабля. Это казалось невероятным, было видно, что оно тяжелое, какой уж тут дирижабль. Тяжелее не бывает. И все же оно двигалось над нами так медленно, так красиво и медленно, и мы сразу поняли, что это такое, чем это должно быть, потому что ничего подобного в нашем мире никогда не создавалось…
Дрожь Д’жоржи усиливалась, по мере того как воспоминания делались все более яркими. Она вспомнила, как стояла на парковке перед гриль-кафе «Транквилити», как Марси у нее на руках разглядывала аппарат. Он покачивался в теплой июльской темноте и мог бы навевать ощущение безмятежности, если бы его появление не сопровождалось громкими звуками и вибрациями земли. Все было так, как сказала Сэнди: когда ошибка восприятия рассеялась и они поняли, что никакая луна на них не падает, то сразу же догадались, что́ перед ними. Корабль ничуть не походил на летающее блюдце или ракету, какие они видели в тысячах фильмах и телевизионных шоу. В нем не было ничего сногсшибательного — кроме самого факта его существования! — ни сверкающих многоцветных световых полос, ни странных хребтов и узлов, ни непонятных выступов, ни неземного блеска неизвестного металла, ни по-особому расположенных иллюминаторов, ни ослепительного выхлопа, ни странного зловещего оружия. Окружающее корабль алое сияние явно было энергетическим полем, которое позволяло ему лететь и не падать. В остальном он выглядел просто: цилиндр немалых размеров, хотя и не больше фюзеляжа старого «Дугласа DC-3», — вероятно, всего пятьдесят футов в длину и двенадцать-пятнадцать в диаметре. Аппарат с округлыми концами напоминал два бывших в употреблении тюбика помады с основаниями, приваренными друг к другу; за сияющим энергетическим полем виднелся совсем не впечатляющий корпус (что-то на нем было, но удивления не вызывало), немного помятый, словно он был побит временем и суровыми стихиями. В памяти Д’жоржи всплыла сцена: аппарат спускается, пролетев над кафе на запад, к восьмидесятой, а сопровождающие его самолеты закладывают виражи, делают бочки, пикируют и резко устремляются на восток и запад. Сегодня, как и в тот чудесный вечер, у нее перехватило дыхание, сердце заколотилось, грудь расширилась от многочисленных, смешавшихся друг с другом эмоций, и ей показалось, что она стоит перед дверью, за которой спрятан смысл жизни, — дверью, ключ от которой ей внезапно вручили.
— Он сел на пустоши, за восьмидесятой, — сказала Сэнди. — В том месте, которое кое-кому из нас казалось особым, хотя мы и не понимали почему. Вокруг летали самолеты. Все, кто был в мотеле и кафе, не могли не броситься туда, ничто не смогло бы нас удержать, господи боже, ничто! И вот мы погрузились в машины и поехали…
— Мы с Фей поехали в фургоне мотеля, — сказал Эрни из черноты армейской машины; он уже дышал без труда, его никтофобия окончательно сгорела в огне воспоминаний. — Доминик и Джинджер поехали с нами. И этот картежник-профессионал тоже. Ломак. Зебедия Ломак из Рино. Вот почему он написал наши имена на постерах с луной в своем доме, как рассказывал Доминик. Какие-то смутные, но важные воспоминания о поездке с нами в фургоне к кораблю, вероятно, прорывались через его блок.
— И вот что, Д’жоржа… — продолжила Сэнди, — вы с мужем, Марси и еще кто-то устроились в нашем пикапе, сзади. Брендан, Джек и другие поехали в своих машинах. Чужие люди подсаживались к чужим людям, но по какой-то причине все вдруг перестали быть чужими. Когда мы приехали и остановились на обочине, там встали и несколько других машин, которые ехали из Элко на запад. Люди бросились через разделительную полосу, машины, направлявшиеся на восток, остановились прямо на шоссе, мы все собрались на обочине и постояли с минуту, разглядывая корабль. Мерцание вокруг него стало слабеть, хотя все еще оставалось какое-то свечение, теперь уже янтарное, а не красное. Корабль при посадке поджег заросли полыни и травы, но, когда мы добрались туда, они выгорели почти полностью. Забавно… как мы все встали на кромке дороги, не кричали, не разговаривали, совсем не шумели, стояли тихо, поначалу все стояли тихо. Сомневались. Мы знали, что стоим на… краю утеса, но если спрыгнем, то падения не случится, это будет похоже на подпрыгивание на месте. Не могу правильно объяснить это чувство, но вы знаете. Знаете.
Д’жоржа знала. Теперь, как и тогда, она испытывала это чувство, чудесное, почти невыносимое; ей представлялось, что человечество прежде жило в темном ящике, но теперь наконец с ящика сорвали крышку. Что ночь больше не будет казаться, как в прошлом, такой темной и зловещей, а будущее — таким пугающим.
— Когда я стояла там, — сказала Сэнди, — и смотрела на этот светящийся корабль, такой прекрасный, такой невероятный здесь, в долине, всё, что случилось со мной, когда я была маленькой девочкой, насилие, боль и ужас… все это перестало иметь значение. В один миг… — Она щелкнула в темноте пальцами. — И мой отец больше не наводил на меня страха. — Ее голос дрожал от эмоций. — Ну то есть я не видела его с четырнадцати лет, больше десятилетия, но продолжала жить в страхе — вдруг он придет снова, заберет меня, заставит идти с ним. Это было… глупо… но я продолжала жить в страхе, потому что жизнь оставалась для меня кошмаром, а в дурных снах такое случается. Но когда я стояла там, глядя на корабль, а все молчали, и темнота охватила полмира, и самолеты летали над головой, вот тогда я поняла: больше я никогда не испугаюсь отца, даже если он когда-нибудь появится в моем доме. Ведь он — ничто, ничто, просто маленький больной человек, пылинка, крохотная песчинка на самом большом берегу, какой можно себе представить…
Да, подумала Д’жоржа, которую открытие Сэнди наполнило радостью. Да, именно такой смысл и нес корабль, прилетевший из других миров: свободу от наших худших, самых гнетущих страхов. Хотя обитатели корабля, возможно, не знали, как решить проблемы человечества, их появление само по себе было неким решением.
Голос Сэнди стал еще более хриплым от переполнявших ее эмоций, она заплакала, но не от печали — от счастья.
— Глядя на тот корабль, — сказала она, — я вдруг почувствовала, что навсегда смогу оставить всю свою боль в прошлом… и словно стала кем-то. Всю свою жизнь я чувствовала себя ничем, меньше чем ничем, грязной и бесполезной, вещью, которую можно как-нибудь использовать, но ничем таким, что обладает… достоинством. А потом поняла, что все мы — песчинки на этом берегу и все одинаково важны. Но не только это. — Она издала тихий вздох разочарования. — Как бы я хотела найти нужные слова и правильно их использовать!
— Ты все хорошо говоришь, — тихо произнесла Фей. — Видит бог, девочка, ты все верно говоришь.
— Но хотя мы только песчинки, — сказала Сэнди, — мы еще… принадлежим к расе, которая в один прекрасный день может подняться туда, в ту темноту, откуда прилетели существа, находившиеся в корабле, да, пусть мы — песчинки, но у нас есть наш дом и наши устремления. Вы понимаете? Мы должны быть добры друг к другу, помогать ближним. И настанет день, когда все мы, миллиарды людей, кто был и кто есть, будут там, далеко, с теми, кто прилетит за нами… там, над всей этой темнотой, все пережитые нами трудности обретут смысл, потому что без них наш полет не состоялся бы. Все эти мысли промелькнули передо мной в одно мгновение, пока мы стояли там, на федеральной трассе. В тот вечер, на том месте, я вдруг начала плакать и смеяться одновременно…
— Я помню! — сказал Нед из своего угла. — Боже мой, я помню, помню, оно возвращается! Мы стояли там, на обочине дороги, и ты обняла меня, прижалась ко мне. Ты впервые сказала, что любишь меня, в первый раз, хотя я и знал, что ты меня любишь. Ты обняла меня, сказала, что любишь, и это было нечто — с ума сойти, прямо перед космическим кораблем, совершившим посадку! И знаешь что? Те несколько секунд, что ты обнимала меня, говорила, что любишь… корабль не имел значения. Имело значение только то, что ты говоришь, говоришь после стольких лет. — Его тоже переполняли эмоции, и Д’жоржа поняла, что он обнял Сэнди, сидя в темноте, на противоположной скамейке. — У меня это отобрали. Пришли со своими чертовыми наркотиками и промывкой мозгов и забрали у меня тот первый раз, когда ты сказала, что любишь меня. Но сегодня я вернул те минуты, и больше они никогда не отберут их у меня, никогда. Никогда больше.
— А я все еще ничего не вспоминаю, — жалобно проговорила Фей. — Я тоже хочу вспомнить. Хочу быть частью этого.
Все погрузились в молчание. Армейская машина урчала в ночи.
Д’жоржа знала: остальные, вероятно, размышляют над тем же самым, те же мысли не дают покоя и им. Одно только существование другого, более развитого интеллекта заставляло по-иному взглянуть на человеческие дрязги. Извечная жестокая борьба людей друг с другом за верховенство и порабощение, упорное навязывание целым народам той или иной философии, сколь бы кровавыми и мучительными они ни были, — все это казалось теперь жалким и бессмысленным. С ограниченными философиями господства и принуждения будет покончено. Будут, вероятно, процветать религии, проповедующие единство всех людей, а те, которые требуют насильственного обращения в веру, останутся в прошлом. Чутьем, не поддающимся объяснению, но совершенно безошибочным (как и у Сэнди), Д’жоржа вдруг поняла, что благодаря контакту с внеземной цивилизацией все человечество может стать одним народом, одной огромной семьей. Впервые в истории каждый человек сможет добиться уважения к себе, которое не в состоянии дать ни один король, ни одно правительство — только добрая, любящая семья.
Что-то спустилось с неба.
А все человечество может вознестись.
— Луна, — прошептала Марси в шею Д’жоржи. — Луна, луна.
«Все будет хорошо, детка, — хотела сказать Д’жоржа, — теперь мы поможем тебе вспомнить то, что ты забыла, а когда ты вспомнишь, ты поймешь: тебе нечего бояться, ты поймешь, как чудесна жизнь, детка, ты будешь смеяться». Но она ничего не сказала, не зная, что собирается сделать с ними Фалкерк. Пока они находились во власти полковника, Д’жоржа не питала особых надежд на счастливый исход.
— Я вспомнил еще кое-что, — сказал Брендан Кронин. — Мы спускались по насыпи с федеральной дороги. Шли к кораблю. Он лежал там, как сверкающий янтарный кристалл кварца. Я медленно шел к нему, а над головой летали самолеты, рядом шли другие люди… включая вас, Фей, и вас, Эрни… А еще Доминик и Джинджер. Но до корабля со мной дошли только Доминик и Джинджер, и когда мы поднялись туда, то увидели дверь… круглую дверь… открытую…
Д’жоржа помнила, как стояла на обочине восьмидесятой, боясь подойти к кораблю ближе и объясняя свое нежелание опасением за жизнь Марси. Она хотела предостеречь всех, но в то же время хотела и подстегнуть, она видела, как Брендан, Доминик и Джинджер приблизились к золотистому кораблю. Эти трое начали исчезать из вида за бортом корабля, и все, кто находился на обочине автомагистрали, бросились на восток, пробежали футов сто и остановились — с этого места трое смельчаков все еще были видны. Д’жоржа видела и дверь — круг ослепительного света на боковине сверкающего корпуса.