Чужие
Часть 48 из 97 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Удачи вам.
Кристофсон резко развернулся и пошел прочь, хрустя мерзлым снежком.
Джинджер вернулась к могиле, у которой оставались только Рита, человек из похоронной конторы и два могильщика. Веревки с бархатными полотнищами, ограждавшие могилу, оборвались, и ограждение убрали. С горки земли сняли пластиковое покрывало.
— Что такое? — спросила Рита.
— Расскажу позже, — ответила Джинджер. Затем наклонилась, взяла розу из груды цветов близ места вечного упокоения Пабло Джексона и бросила ее на крышку гроба. — Алав ха-шолем[26]. Пусть его сон будет лишь коротким видением между этим миром и чем-нибудь получше. Барух ха-Шем, да будет благословенно имя господа.
Они с Ритой двинулись прочь, слыша, как комки земли падают на гроб, — могильщики приступили к работе.
Округ Элко, Невада
В четверг доктор Фонтелейн с удовлетворением констатировал, что Эрни Блок излечился от мешавшей ему жить никтофобии.
— Более быстрого выздоровления я не видел, — сказал он. — Наверно, вы, морпехи, круче простых смертных.
В субботу, 11 января, проведя в Милуоки всего четыре недели, Эрни и Фей отправились домой. Они долетели до Рино рейсом «Юнайтед», потом сели в маленький самолет местной авиалинии, который доставил их в Элко в одиннадцать двадцать семь утра.
Сэнди Сарвер встретила их в аэропорту, правда Эрни не сразу ее узнал. Она стояла у маленького терминала в хрустальных лучах зимнего солнца и махала сошедшим с трапа Эрни и Фей. Бледнолицая мышка, привычная сутулая замухрышка, исчезла. Впервые со времени их знакомства на лице Сэнди была косметика — тени и помада. Ногти больше не были обкусаны. Волосы, в прошлом запущенные и тусклые, налились жизнью, обрели блеск. Прибавился вес, фунтов десять. Сэнди всегда выглядела старше своих лет. Теперь она выглядела на много лет моложе.
Она покраснела, когда Эрни и Фей принялись нахваливать ее косметику, делая вид, что эти перемены не имеют никакого значения. Но ей явно понравились их похвалы, одобрение и восхищение.
Сэнди изменилась и кое в чем еще. Например, обычно она отличалась необщительностью и застенчивостью, но сейчас, пока они шли к парковке и укладывали чемоданы в багажник красного пикапа, задала кучу вопросов про Люси, Фрэнка и внуков. Она не спрашивала о фобии Эрни, потому что ничего о ней не знала: его состояние скрывалось от всех, а долгую поездку в Висконсин Блоки объяснили желанием подольше побыть с внуками. В машине Сэнди много рассказывала о прошедшем Рождестве, о том, как идет бизнес в гриль-кафе.
Не меньше, чем все остальное, Эрни удивила ее манера езды. Он знал, что Сэнди питает отвращение к вождению. Но теперь она вела машину быстро, легко и умело — прежде такого за ней не замечалось.
Фей, которая сидела между ними, тоже почувствовала эти перемены и многозначительно посмотрела на Эрни, впечатленная поведением Сэнди за рулем.
А потом случилось кое-что неприятное.
Когда до мотеля оставалось меньше мили, интерес Эрни к изменениям, произошедшим с Сэнди, ослабел, на первый план вышло странное ощущение, впервые посетившее его 10 декабря, когда он возвращался из Элко с новыми световыми приборами, — будто его зовет к себе этот конкретный участок земли, в полумиле впереди, к югу от дороги. Будто здесь с ним когда-то случилось что-то странное. Как и тогда, это чувство было одновременно нелепым и всепоглощающим: странное влечение к чудодейственному месту, обычно характерное для снов.
Эрни встревожился, поскольку связывал особый магнетизм этого места с психическим расстройством, которое было причиной его разрушительного страха перед темнотой. Излечившись от никтофобии, он предполагал, что наряду с ужасом перед темнотой исчезнут и другие симптомы его временного психического нездоровья. Поэтому он счел это плохим знаком. Не хотелось и думать о том, как это повлияет на перспективы его окончательного исцеления.
Фей рассказывала Сэнди о рождественском утре, проведенном с внуками, та смеялась, но Эрни не слышал ни смеха, ни разговора. Они подъезжали все ближе к искомому месту, и его гипнотическое действие на Эрни усиливалось; он прищурился, глядя сквозь залитое солнцем лобовое стекло, предчувствуя, как и тогда, неминуемое откровение. Казалось, что приближается нечто монументально важное, и его охватили страх и трепет.
А когда они проезжали мимо этого притягательного места, Эрни понял, что машина стала ехать медленнее. Сэнди сбросила скорость до сорока миль в час — вполовину меньше той, которую держала от самого Элко. Едва Эрни осознал это, как машина снова начала ускоряться. Он посмотрел на Сэнди с опозданием, а потому не мог понять, была ли она тоже временно очарована этим участком пейзажа, — теперь она слушала Фей, смотрела на дорогу впереди, давила на газ. Но ему показалось, что на лице женщины появилось странное выражение. Теперь он изумленно смотрел на нее, спрашивая себя, как она могла проникнуться тем же таинственным и иррациональным очарованием перед ничем не примечательным куском земли.
— Хорошо вернуться домой, — сказала Фей, когда Сэнди включила правый поворотник и направила машину на полосу съезда.
Эрни смотрел на Сэнди, ища подтверждения того, что она сбросила скорость машины не случайно, а в ответ на нездешний зов, который доносился и до него. Но ее лицо было совершенно спокойным — никакого страха. Сэнди улыбалась. Вероятно, он ошибся, машина поехала медленнее по другой причине.
Еще раньше холод стал пробирать его до костей, а теперь, пока они ехали вверх по склону окружной дороги и сворачивали к мотелю, он почувствовал холодный пот на ладонях и на голове, под волосами.
Он посмотрел на часы, желая знать, сколько времени осталось до заката. Около пяти часов.
Что, если он боялся не темноты как таковой? Что, если он боялся конкретной темноты? Может быть, он быстро преодолел свою фобию в Милуоки, потому что там ночь почти не страшила его? Может быть, истинный глубинный страх порождался темнотой в долинах Невады? Может ли фобия иметь такую узкую направленность, такую локализацию?
Нет, конечно. И все же он посмотрел на часы.
Сэнди остановилась перед конторкой мотеля и, когда Блоки вылезли из машины и подошли к багажнику, обняла их обоих:
— Я рада, что вы вернулись. Скучала по вас обоим. А теперь, пожалуй, отправлюсь помогать Неду. Время ланча.
Эрни и Фей проводили ее взглядом, потом Фей сказала:
— Как думаешь, что такое с ней случилось?
— Черт меня побери, если я знаю, — ответил Эрни.
Пар от его дыхания клубился в морозном воздухе.
— Сначала я подумала, что она беременна. Но теперь так не думаю. Если бы она была беременна и радовалась этому, то просто сказала бы нам. Сияла бы от радости. Здесь что-то… другое.
Эрни взял два из четырех чемоданов, поставил их на землю, украдкой посмотрел на часы, достав сумки. До заката оставалось еще пять часов.
Фей вздохнула:
— Ну, не важно. Я очень рада за нее.
— И я тоже, — сказал Эрни, доставая остальной багаж.
— И я тоже, — сказала Фей, дружески передразнивая его, и подняла два самых легких чемодана. — Только не дури мне голову, я же тебя насквозь вижу. Я знаю: ты беспокоился за нее, как за собственную дочь. Я смотрела на тебя в аэропорту, когда ты только заметил эти перемены в Сэнди. Думала, твое сердце вот-вот растает.
Он пошел за ней с двумя чемоданами, теми, что были тяжелее.
— Есть медицинское название для такого бедствия, как таяние сердца?
— Конечно. Кардиоэмульсификация.
Он рассмеялся, хотя в животе завязывался узел. Фей всегда удавалось его рассмешить, особенно тогда, когда он больше всего в этом нуждался. Там, внутри, он обнимет ее, поцелует и сразу уведет наверх, где стоит кровать. Нет более надежного средства прогнать тревогу, которая появилась как черт из табакерки. Время, проведенное в постели с Фей, всегда было лучшим лекарством.
Она поставила чемоданы у дверей, достала ключи из кармана.
Когда стало ясно, что Эрни может поправиться очень быстро и им не надо проводить в Милуоки несколько месяцев, Фей решила не лететь домой и не искать управляющего. Они решили просто не открывать мотель до своего приезда. Теперь нужно было отпереть замок, включить обогреватель, стереть накопившуюся пыль.
Хлопот много… но для небольшого горизонтального танца время найдется, подумал Эрни с улыбкой.
Он стоял за спиной Фей, когда та вставляла ключ в дверь, а потому его жена, к счастью, не видела, как он дернулся и подпрыгнул от удивления: посреди яркого дня на них вдруг накатили сумерки. Нет, полной тьмы не наступило, просто большое облако закрыло солнце, уровень света упал не более чем на двадцать процентов. Но и этого оказалось достаточно, чтобы выбить его из колеи.
Он посмотрел на часы.
Он посмотрел на восток, откуда приходила ночь.
«Все будет в порядке, — подумал он. — Я вылечился».
На дороге: от Рино до округа Элко
После паранормального происшествия во вторник в доме Ломака, когда тысячи бумажных лун вышли на орбиту вокруг Доминика Корвейсиса, он несколько дней провел в Рино. Во время его прошлого путешествия из Рино в Маунтин-Вью он остался здесь на некоторое время, собирая материал для серии рассказов об азартных играх. Воссоздавая ту поездку, он провел в «самом большом маленьком городе в мире» среду, четверг и пятницу.
Доминик бродил из казино в казино, наблюдал за игроками. Он видел молодые пары, пенсионеров, хорошеньких молодых женщин, женщин средних лет в брюках в обтяжку и кардиганах, ковбоев с обветренными лицами — прямехонько с ранчо, пухлых богачей, прилетающих поразвлечься из дальних городов, секретарей, дальнобойщиков, менеджеров, докторов, бывших заключенных, полицейских, приехавших в свой выходной, темных личностей и мечтателей — беглецов из всех слоев общества, привлеченных надеждой и трепетом организованных азартных игр, несомненно самой демократичной индустрии на земле.
Как и в прошлый свой приезд, Доминик садился за стол только для того, чтобы быть частью интерьера, — главная его цель состояла в наблюдении. После бури бумажных лун у него имелись основания считать, что Рино был тем местом, где навсегда изменилась его жизнь, где он найдет ключ к своим запертым воспоминаниям. Люди вокруг него смеялись, разговаривали, ворчали, сетуя на жестокость карт, кричали, подбадривая катящийся кубик, а Доминик оставался сдержанным и настороженным, находясь среди них и дистанцируясь от них, чтобы с большей вероятностью найти ключик к не всплывающим в памяти событиям прошлого.
Но никакого ключика ему не было явлено.
Каждый вечер он звонил Паркеру Фейну в Лагуна-Бич в надежде, что неизвестный корреспондент прислал новое послание.
Никаких посланий не приходило.
Каждый вечер, перед тем как уснуть, он пытался понять невероятный танец бумажных лун. Еще он искал объяснение красным кольцеобразным опухолям, которые появились на его ладонях, а потом исчезли у него на глазах, когда он стоял на коленях в гостиной Ломака, среди лунного потока. Но понять никак не получалось.
День за днем его пристрастие к валиуму и флуразепаму уменьшалось, но не запоминаемые им кошмары — луна — усилились. Каждую ночь он яростно боролся с веревкой-ограничителем, которой привязывал себя к кровати.
Приближалась суббота, и Доминик все еще подозревал, что ответ на его страхи и сомнамбулизм нужно искать в Рино. Но он решил, что планов менять не будет: доедет до Маунтин-Вью. Если путешествие не приведет к просветлению, он потом сможет вернуться в Рино.
Позапрошлым летом он выехал из отеля в половине одиннадцатого утра в пятницу, 6 июля, после раннего ланча. В субботу, 11 января, он решил оставаться в тех же временны́х рамках, в десять сорок выехал на восьмидесятую федеральную и направился на северо-восток по невадской пустыне к далекой Уиннемукке, где некогда ограбили банк Бутч Кэссиди и Санденс Кид.
Огромные незаселенные просторы выглядели почти так же, как тысячу лет назад. Шоссе и линии высоковольтной передачи, нередко единственные свидетельства цивилизации, повторяли путь, во времена освоения Дикого Запада называвшийся тропой Гумбольдта. Доминик ехал по голым долинам и холмам, поросшим кустарником, ехал по негостеприимному, но отличавшемуся строгой красотой первобытному миру полыни, песка, низин с щелочной почвой, сухих озер, затвердевших, кристаллизованных лавовых потоков, далеких гор. Вертикальные склоны и прожилки породы в каменных монолитах демонстрировали следы буры, серы, алюминия и соли. Отдельно стоящие скалы имели великолепную окраску — охряную, янтарную, умбровую, серую. Севернее впадины Гумбольдта, к которой не вела ни одна дорога, где река Гумбольдт просто исчезала в измученной жаждой земле, текли другие потоки, а также сама река Гумбольдт; здесь, в суровой местности, словно по контрасту, попадались оазисы, плодородные долины с сочными травами и деревьями — тополями, ивами, хотя и довольно редкими. Там, где имелась вода, возникали поселения и распаханные земли, но даже в гостеприимных долинах деревеньки были крохотными, воздействие цивилизации — поверхностным.
Доминик всегда чувствовал свое ничтожество перед грандиозностью Запада. Но на этот раз ландшафт пробудил в нем новые чувства: ощущение таинственности и тревожное осознание безграничных — и жутковатых — возможностей. Несясь по этому безлюдному царству, он легко мог представить себе, что здесь с ним произошло что-то пугающее.
В два сорок пять дня он остановился заправиться и поесть в Виннемукке: этот пятитысячный город был самым большим в округе площадью шестнадцать тысяч квадратных миль. После Виннемукки восьмидесятая сворачивала на восток. Земля медленно поднималась к краю Большого бассейна. Со всех сторон света высились все новые горы, снег на их склонах опускался все ниже, среди полыни появлялось больше злаковых, а в некоторых местах встречались настоящие луга, хотя пустыня пока еще не осталась позади.
На закате Доминик свернул с федеральной трассы к мотелю «Транквилити», припарковался около конторки, вышел из машины и удивился холодному ветру. Он много миль проехал по пустыне и психологически подготовился к жаре, хотя и знал, что в высокогорных долинах стоит зима. Достав из машины замшевую куртку с овчинной подкладкой, Доминик надел ее и двинулся к двери… но остановился, ощутив тревогу.
Вот оно — то самое место.
Он не знал, каким образом понял это. Просто знал.
Здесь случилось что-то странное.
Он остановился здесь в пятницу вечером, 6 июля, позапрошлым летом. Причудливое уединение этого места и величественность ландшафта показались ему необыкновенно притягательными и вдохновляющими. Тогда он проникся убеждением, что эта земля — прекрасный литературный материал, и решил остаться денька на два, чтобы лучше познакомиться с пейзажем и поразмышлять над сюжетами, подходящими к такой фактуре. В Маунтин-Вью он уехал утром во вторник, 10 июля.
Теперь он медленно повернулся, разглядывая пейзаж в быстро гаснувшем свете. А повернувшись, проникся убеждением: здесь с ним произошло нечто гораздо более важное, чем все случавшееся до этого.
Гриль-кафе с большими окнами и голубой неоновой вывеской, окруженное просторной парковкой для фур, расположилось в западной части комплекса. Там уже стояли три грузовика. Во всю длину одноэтажного мотеля тянулась парковочная дорожка под алюминиевым навесом, темно-зеленая эмаль которого приглушенно посверкивала. В западном крыле располагались десяток номеров. От восточного крыла его отделяла двухэтажная секция, где на первом этаже размещалась конторка, а на втором явно находились покои хозяев. В отличие от западного крыла, восточное имело L-образную форму, с шестью номерами в одной секции и четырьмя в другой. Повернувшись еще немного, Доминик увидел темное небо на востоке, федеральную трассу, которая уходила в наступающую тьму. На юге простиралось бескрайнее необитаемое сумеречное пространство. На западе лежали горы и другие долины, небо в этой стороне пронзали алые лучи заходящего солнца.