Чужие

— В какой-то степени, очевидно, да. Если не постоянно, то периодически. Но если наблюдающий знает о моем лунатизме, то, вероятно, о том, что я набрал сто раз слово «луна», или о том, что я просыпаюсь с этим словом на губах, ему вряд ли известно. Если он, конечно, не стоял у моей кровати, но он, конечно, не мог этого сделать. Однако он точно знает, что я реагирую на «луну», что это слово меня пугает. А значит, ему должна быть известна причина того безумия, в которое я погружаюсь.

Паркер наконец сел на край стула.

— Найди его, и ты будешь знать, что происходит.

— Нью-Йорк — большой город, — сказал Доминик. — Там у меня не будет отправной точки. Но когда я получил первое послание — сообщение о том, что причины моего лунатизма лежат в прошлом, — я понял, что ты, вероятно, прав: мой нынешний кризис личности связан с предыдущим. Драматические изменения, которые произошли со мной во время путешествия из Портленда в Маунтин-Вью, связаны с тем, что происходит сегодня. Если я совершу это путешествие еще раз, буду останавливаться в тех же мотелях, есть в тех же придорожных ресторанах, постараюсь воссоздать все в точности… может, что-нибудь произойдет. И встряхнет мою память.

— Но как ты мог забыть нечто настолько важное?

— Может, я ничего и не забывал. Может, у меня забрали мои воспоминания.

Решив рассмотреть эту возможность позднее, Паркер сказал:

— Кем бы ни был этот тип, черт его раздери, зачем он отправляет такие послания? Ну, то есть ты вообразил, что противостоишь ИМ, неизвестным ИМ. А значит, этот тип на их стороне, не на твоей.

— Может, он не одобряет кое-чего, сделанного со мной. Того, о чем я забыл.

— Сделали с тобой? Мы о чем сейчас говорим?

— Не знаю. — Доминик нервно крутил в руках стакан с гоголь-моголем. — Но отправитель письма явно извещает, что моя проблема — не психологическая, за ней стоит нечто большее. Вдруг он хочет помочь мне докопаться до истины?

— Тогда почему бы просто не позвонить тебе и не сказать, что происходит?

— Единственное, что мне приходит в голову: он боится. Вероятно, он участник бог знает какого заговора, входит в группу, которая не хочет, чтобы правда открылась. Если он обратится ко мне напрямую, другие узнают, и ему не поздоровится.

Паркер несколько раз провел пятерней по волосам, растрепав их, — так, словно это помогало ему думать.

— Получается, тебя преследует какое-то жутко засекреченное, всезнающее тайное общество — иллюминаты, розенкрейцеры, ЦРУ и братья-масоны в одном флаконе! Ты и в самом деле считаешь, что тебе промыли мозги?

— Можешь называть это так. Если я и забыл некий травматический эпизод, то не без посторонней помощи. Что бы я ни видел, что бы ни пережил, это событие было невероятно калечащим и травматичным и до сих пор терзает мое подсознание, пытается достучаться до меня с помощью моего лунатизма и посланий, которые я храню в компьютере. Событие настолько важное, что даже промывка мозгов не смогла полностью стереть его из памяти, настолько важное, что один из заговорщиков, рискуя головой, отправляет мне эти намеки.

Паркер прочел послания еще раз, вернул их Доминику и опустошил собственный стакан с гоголь-моголем.

— Черт побери! Я думаю, ты прав, и это меня удручает. Не хочу в такое верить. Слишком похоже на то, что ты отпустил на свободу свое писательское воображение, опробываешь на мне замысел нового романа, чуть более головоломного, чем надо. Но каким бы безумным это ни казалось, я не могу себе представить другого ответа.

Доминик вдруг понял, что сжимает свой стакан слишком сильно и тот может треснуть. Он поставил стакан на столик, сунул руки в карманы брюк.

— И я тоже не могу. Нет ничего, что могло бы объяснить мой идиотский сомнамбулизм, личностные изменения на пути между Портлендом и Маунтин-Вью и два этих письма.

Паркер, на лице которого появилось озабоченное выражение, спросил:

— И что это могло быть, Доминик? Чему ты стал свидетелем на том пути?

— Ни малейшего представления.

— Тебе не приходило в голову, что это может быть настолько жутким… настолько, черт подери, опасным, что тебе лучше и не знать?

Доминик кивнул:

— Но если я не узнаю правду, лунатизм не пройдет. В своих снах я убегаю от воспоминаний о том, что случилось со мной на дороге позапрошлым летом. Чтобы прекратить бег, надо узнать, что это было, посмотреть правде в лицо. Ведь если лунатизм не прекратится, он сведет меня с ума. Может, это звучит слишком мелодраматично, но так оно и есть. Если я не узнаю правду, то, что сейчас пугает меня во сне, начнет преследовать и в реальности. Я не буду знать покоя ни во сне, ни наяву. И окажется, что единственный выход — сунуть дуло пистолета в рот и нажать на спусковой крючок.

— Господи…

— Я серьезно.

— Я знаю. Помоги тебе господь, мой друг, я знаю, что ты серьезно.





Рино, Невада


Зеба Ломака спасла туча. Она закрыла луну за минуту перед тем, как мания полностью завладела им. Теперь, когда небесное светило резко скрылось из виду, Зебедия вдруг осознал, что он, загипнотизированный лунным светом, стоит без куртки, уставившись в небо, в темноте, на декабрьском морозе. Если бы он не вышел из своего транса, то стоял бы, пока объект его мрачного очарования не исчез за горизонтом. И тогда, вновь поддавшись безумию, он, вероятно, снова отправился бы в одну из комнат, обклеенную изображениями древней богини, которую греки называли Кинфией, а римляне — Дианой, лег бы на пол и пролежал в ступоре, пока не скончался бы от голода.

Получив эту отсрочку, он с воплем отчаяния бросился в дом, поскользнулся, упал в снег, потом упал еще раз — на ступеньках крыльца, но мгновенно поднялся, отчаянно стремясь поскорее укрыться в безопасном доме, где лунный лик не мог влиять на него. Но конечно, никакой безопасности он не обрел. Зеб закрыл глаза, принялся вслепую срывать изображения луны, сдирать их со стен кухни, бросать на заваленный мусором пол, однако мания снова начала овладевать им. Он не мог видеть испещренного кратерами лика луны сквозь плотно сжатые веки, но чувствовал его. Он чувствовал бледный свет сотен лун на своем лице; срывая их со стен, он ощущал руками округлость каждой — безумие, ведь они были всего лишь фотографиями, не могли излучать свет или тепло, не могли сообщать ладоням ощущение округлости, и все же он ясно ощущал все это. Он открыл глаза, и знакомое небесное тело тут же завладело им.

«Как и мой отец. Я кончу жизнь в психушке».

Эта мысль, как раскат грома, пронзила разум Зеба Ломака, быстро погружавшийся в туман. Она подстегнула его, позволила прийти в себя на время, достаточное, чтобы отвернуться от двери гостиной и направиться к кухонному столу, где его ждал заряженный дробовик.






Чикаго, Иллинойс


Отец Стефан Вайкезик, потомок решительных поляков, спаситель попавших в беду священников, не привык терпеть поражения и не знал толком, что делать в таких случаях.

— Как ты можешь не верить после всего, что я тебе сказал? — спросил он.

— Отец Стефан, мне очень жаль. Просто я верю в существование Бога ничуть не больше, чем вчера, — ответил Брендан Кронин.

Разговор происходил в спальне на втором этаже дома родителей Брендана — похожего на имбирный пряник кирпичного сооружения в Бриджпорте, ирландском квартале. Вчера, после стрельбы на городской окраине, отец Вайкезик велел молодому священнику провести праздничный день здесь. Брендан, в серых брюках и белой рубашке, сидел на краю двуспальной кровати, покрытой потертым ворсистым покрывалом желтого цвета. Стефан, уязвленный упрямством своего викария, расхаживал по комнате — от шкафа к комоду, к окну, к кровати, снова к шкафу, словно пытался избавиться от колющей боли поражения.

— Сегодня вечером я разговаривал с атеистом, — сказал отец Вайкезик, — которого невероятное выздоровление Толка уже наполовину обратило в верующего. Но на тебя это не производит впечатления.

— Я рад за доктора Соннефорда, — тихо произнес Брендан, — но его вновь обретенная вера совсем не оживляет мою собственную.

Отца Вайкезика выводило из себя не только то, что викарий отказывался бурно восхищаться чудесными событиями. Его раздражала также умиротворенность молодого священника. Тот не находил в себе сил снова поверить в Бога — пусть; но он по меньшей мере должен был чувствовать себя расстроенным, угнетенным своим продолжающимся неверием. Брендан же, казалось, не был смущен своим ужасным духовным падением — в прошлый раз отец Вайкезик застал его в совершенно другом состоянии. Он полностью изменился; по непонятной причине на Брендана, похоже, снизошел великий покой.

Стефан гнул свое:

— Брендан, ты исцелил Эмми Халбург и Уинтона Толка. Силой стигм на твоих руках. Господь послал тебе знак, наделив тебя этими стигмами.

Брендан посмотрел на свои ладони — те были чистыми.

— Я верю… что и в самом деле излечил Эмми и Уинтона. Но через меня действовал не Господь.

— А кто еще, кроме Господа, мог дать тебе такую целительную силу?

— Не знаю, — сказал Брендан. — Мне хотелось бы знать. Но это был не Бог. Я не ощущал Божественного присутствия, отец.

— Силы небесные, разве мог Он еще сильнее заявить о своем Присутствии? Ты что — ожидаешь, что Он стукнет тебя по голове своим жезлом справедливости, передаст тебе свою диадему, представится? Ты должен сделать шаг Ему навстречу.

Викарий улыбнулся и пожал плечами:

— Отец, я знаю, эти удивительные события, кажется, не имеют другого объяснения, кроме религиозного. Но я уверен, за ними стоит что-то другое. Не Бог.

— И что же?

— Не знаю. Что-то исключительно важное, по-настоящему значительное и великолепное… но не Бог. Послушайте, вы сказали, что эти кольца — стигмы. Но если так, почему они не явились в форме, отсылающей к христианству? Почему вдруг кольца, которые, кажется, не имеют никакого отношения к посланию Христа?

Три недели назад Стефан отправил Брендана на необычный курс психологической терапии в детской больнице Святого Иосифа. Молодой священник был так обеспокоен утратой веры, что худел чуть ли не на глазах. С тех пор он перестал терять вес. Оставаясь на тридцать фунтов легче обычного, он больше не выглядел усталым и изможденным, как после той скандальной декабрьской выходки на мессе. Несмотря на духовное падение, кожа его сияла, глаза горели… чуть ли не блаженным светом.

— Ты прекрасно себя чувствуешь, да? — спросил Стефан.

— Да. Хотя и не понимаю почему.

— Ты больше не испытываешь душевного беспокойства.

— Не испытываю.

— Хотя и не нашел пути к Господу.

— Да, не нашел, — согласился Брендан. — Может быть, это связано со сном, который я видел прошлой ночью.

— Опять черные перчатки?

— Нет, черные перчатки пока не появлялись, — ответил Брендан. — Этой ночью мне снилось, будто я иду по какому-то месту, залитому чистым золотым светом, таким ярким, что я не вижу ничего вокруг, но глазам при этом не больно. — В голосе викария послышалась особенная нотка, может быть, благоговейный трепет. — Я шел и шел, не зная, где я, куда иду, но с таким чувством, будто приближаюсь к чему-то необыкновенно важному и невыносимо красивому. И не просто приближаюсь… оно призывает меня к себе. Не голосом, который бы слышал, а чем-то таким, что вибрирует внутри меня. Сердце колотится, мне немного боязно. Но это не дурной страх, отец, — то, что я чувствую в этом ярком месте, нельзя назвать дурным. И вот я иду сквозь свет к чему-то великолепному, которое не могу увидеть, но знаю: оно здесь.

Отец Вайкезик, влекомый, словно магнитом, тихим голосом Брендана, подошел к нему и сел на край кровати.

— Но это определенно духовный сон, зов Господа настиг тебя во сне. Он призывает тебя вернуться к вере, к твоему служению.

Брендан отрицательно покачал головой:

— Нет, в этом сне не было ничего религиозного, никакого ощущения божественного присутствия. Меня наполнял трепет иного рода, не та радость, которую я знал во Христе. Я просыпался ночью четыре раза, и каждый раз на моих руках были кольца. А когда я засыпал, то каждый раз видел один и тот же сон. Происходит что-то странное и важное, отец, и я — часть этого. Чем бы это ни было, оно не имеет отношения к тому, к чему меня готовили мое образование, мой жизненный опыт или прежние верования.

Отец Вайкезик подумал, что, может быть, зов, который слышал во сне Брендан, исходил от Сатаны, а не от Господа. Может быть, дьявол, прознавший о том, что душа священника в опасности, спрятал свое презренное обличье за обманчивым золотистым светом, чтобы сбить викария с пути истинного?

Все еще исполненный твердой решимости вернуть Брендана в лоно церкви, но пока не имеющий в запасе победной стратегии, Стефан Вайкезик объявил перемирие.

— Ну… и что теперь? — спросил он. — Пока ты не готов надеть священническое одеяние и исполнять свой долг. Хочешь, я позвоню Ли Келлогу, иллинойскому архиепископу, и попрошу его дать согласие на твое психиатрическое обследование?

Брендан улыбнулся: