Чужие

— Нет, это увертка с моей стороны, — признался Соннефорд. — Она и в самом деле срослась на моих глазах. Невероятно, но я своими глазами видел это. Не могу ничего доказать, отец, но я знаю: две эти пули наверняка раздробили грудину Толка и размозжили его ребро. Осколки и в самом деле разлетелись внутри, словно шрапнель. Он получил серьезные, смертельные ранения, иначе и быть не могло. Но к тому времени, когда он оказался на операционном столе, тело почти полностью зажило. Поврежденные кости восстановились. Самое главное: повреждения имели верхняя брыжеечная артерия и межреберная вена, поэтому он потерял много крови за короткий срок, но, когда я его вскрыл, оба сосуда восстановились — только небольшие разрывы в каждом. Звучит невероятно, но если бы я не стал зашивать артерию, уверен, она зажила бы сама… как зажила вена.

— А что об этом думает ваша медсестра? И другие помощники?

— Забавно, но… мы почти не говорили об этом. Не могу объяснить почему. Может быть, мы молчали, потому что… живем в рациональные времена, когда чудеса не могут служить объяснением.

— Печально, если так оно и есть, — сказал Стефан.

Тень страха по-прежнему колыхалась в глазах Соннефорда.

— Отец, если Бог есть, а я не признаю его существования, почему Он спасает именно этого копа?

— Он — хороший человек, — сказал отец Вайкезик.

— И что? Я видел сотни умерших хороших людей. Почему выбран только он?

Отец Вайкезик передвинул кресло к торцу стола, чтобы сесть поближе к хирургу.

— Вы были откровенны со мной, доктор, поэтому я тоже буду с вами честен. Я чувствую за этими событиями силы, превосходящие человеческие. Присутствие. И это Присутствие в первую очередь связано не с Уинтоном Толком, а с Бренданом, человеком… священником, который первый подошел к Толку в сэндвич-баре.

Беннет Соннефорд удивленно моргнул:

— Вот как. Но вам бы это не пришло в голову, если бы…

— Если бы Брендан не имел отношения по крайней мере еще к одному чудесному явлению, — сказал Стефан.

Не называя имени Эмми Халбург, он рассказал Соннефорду о выздоровлении искалеченной болезнью девочки. Беннет Соннефорд не проникся надеждой, услышав слова Стефана, напротив, охватившее его странное отчаяние стало еще сильнее.

Расстроенный постоянной мрачностью доктора, отец Вайкезик сказал:

— Доктор, может быть, я что-то упустил, но мне кажется, у вас есть все основания, чтобы возрадоваться. Вам выпала большая честь: стать свидетелем того, что, по моему личному мнению, есть дело рук Божьих. — Он протянул руку Соннефорду и не удивился, когда доктор крепко ухватил его за ладонь. — Беннет, почему вы так удручены?

Соннефорд откашлялся:

— Я рожден и воспитан в лютеранской вере, но двадцать пять предыдущих лет был атеистом. А теперь…

— Вот как, — ответил Стефан. — Понимаю.

Счастливый Стефан начал выуживать душу Беннета Соннефорда из мрака неверия в этом помещении, полном рыб. Он даже не подозревал, что еще до конца дня его эйфория исчезнет и он испытает горькое разочарование.





Рино, Невада


Зеб Ломак и представить себе не мог, что его жизнь закончится кровавым самоубийством на Рождество, но этим вечером он пал так низко, что жаждал прекратить свое существование. Он зарядил дробовик, положил его на грязный кухонный стол и пообещал себе, что воспользуется оружием, если к полуночи не сможет избавиться от этого лунного безумия.

Странное очарование луной началось прошлым летом и поначалу казалось довольно невинным. К концу августа у него появилась привычка выходить на заднее крыльцо своего уютного маленького дома и, потягивая пиво, наблюдать за луной и звездами. В середине сентября он купил рефракционный телескоп «Tasco 10VR» и пару научно-популярных книг по астрономии.

Зебедия и сам удивлялся этому неожиданному интересу к звездам. Прожив пятьдесят лет, Зеб Ломак, профессиональный игрок, редко выказывал интерес к чему-либо, кроме карт. Он работал в Рино, Лейк-Тахо, Вегасе, порой в игорных городках поменьше — Элко или Булхед-сити, играл в покер с туристами и будущими местными чемпионами. Он не просто хорошо играл в карты, но и любил карты больше, чем женщин, выпивку, еду. Даже деньги не так уж волновали его — к деньгам он относился всего лишь как к побочному продукту игры. Важно было оставаться в игре.

В течение двух месяцев он использовал телескоп от случая к случаю, потом купил еще несколько книг по астрономии. Но к прошлому Рождеству он стал сосредоточиваться не столько на звездах, сколько на луне, а потом произошло что-то странное. Новое хобби начало влечь его сильнее, чем карточная игра, он стал ловить себя на том, что отменяет запланированные поездки в казино ради изучения поверхности луны. К февралю он припадал к окуляру «Tasco» каждую ночь, когда на небо всходила луна. К апрелю его коллекция книг о луне составляла более сотни единиц, а в карты он играл только два-три раза в неделю. К концу июня его астрономическая библиотека насчитывала уже пятьсот книг, стены и потолок спальни украсились фотографиями луны, вырезанными из старых журналов и газет. Он перестал играть, начал жить на накопленное; интерес к луне перестал походить на хобби и превратился в безумную манию.

К сентябрю его коллекция насчитывала уже тысячу пятьсот книг, заполнивших весь маленький дом. В течение дня он читал о луне или чаще часами разглядывал ее фотографии, не способный ни понять притягательности светила, ни противиться ей. По прошествии некоторого времени лунные кратеры, хребты и долины стали знакомы ему так же хорошо, как пять комнат его дома. В те ночи, когда можно было увидеть луну, он изучал ее в телескоп, пока распухшие и уставшие глаза не начинали слипаться.

До того как Зеб Ломак пал жертвой этого безумия, он был крепким мужчиной и находился в неплохой форме. Но, увлекшись луной, он перестал следить за собой, начал питаться нездоровой едой — печеньем, мороженым, полуфабрикатами, бутербродами: на то, чтобы приготовить себе нормальное блюдо, не оставалось времени. Более того, луна не только очаровывала его, но и вызывала беспокойство, наполняла не только удивлением, но и страхом, а потому он постоянно пребывал в нервном напряжении и успокаивал себя едой. Тело стало рыхлым, дряблым. Впрочем, о происходящих с ним физических изменениях он догадывался лишь смутно.

К началу октября он думал о луне ежечасно и ежедневно, луна снилась ему, в доме не осталось ни одного места, где нельзя было бы увидеть снимки луны. В июне Зеб закончил обклеивать фотографиями свою спальню и перешел к другим комнатам. Цветные и черно-белые фотографии он вырезал из астрономических журналов, книг, газет. Однажды, выбравшись из дому, что теперь случалось редко, он увидел постер с изображением луны размером три на пять футов, созданный на основе цветной фотографии, снятой астронавтами, и купил пятьдесят экземпляров: достаточно, чтобы обклеить все стены и потолок в гостиной. Даже окна он залепил постерами, и теперь каждый квадратный дюйм помещения, кроме дверного проема, был украшен повторяющимися изображениями. Он вынес из гостиной мебель, и та превратилась в планетарий, где ничто никогда не менялось. Иногда Зеб ложился на пол лицом вверх и рассматривал эти пятьдесят лун, возбужденный от ощущения чуда и необъяснимого ужаса, причем не мог объяснить ни того ни другого.

В рождественский вечер, когда Зеб растянулся на полу, а с потолка на него взирали полсотни распухших лун, он вдруг заметил надпись на одном из постеров, сделанную фломастером поперек спутника, — раньше он ее не замечал. То было имя: Доминик. Он узнал собственный почерк, не припоминая, однако, чтобы он писал это имя на лике луны. Потом его внимание привлекло другое имя на другом постере: Джинджер. И третье имя на третьем постере: Фей. И четвертое: Эрни. Взволновавшись, Зеб обошел комнату, проверяя другие постеры, но больше никаких имен не нашел.

Он не помнил, как писал эти имена, и к тому же не знал никого с такими именами: Доминик, Джинджер, Фей. У него были знакомые, но не друзья, которых звали Эрни, и появление этого имени на одной из лун представлялось не менее таинственным, чем появление трех других. Зеб смотрел на имена, и его беспокойство нарастало: появилось странное ощущение, будто он знает этих людей, сыгравших чрезвычайно важную роль в его судьбе, и теперь его здравомыслие и даже сама жизнь зависят от того, вспомнит ли он, кто они такие.

Давно забытое воспоминание всплывало на поверхность, словно надуваемый воздухом шарик. Зеб интуитивно понимал, что, когда шарик лопнет, он вспомнит все: не только этих четверых, но также причины своего лихорадочного очарования луной и страха перед ней. Но по мере того как надувался воздушный шар его памяти, рос и страх — Зеб начал потеть, а потом неудержимо трястись.

Он отвернулся от постеров, испытывая неожиданный страх — вдруг все вспомнится? — и бросился на кухню, снедаемый грызущим чувством голода, которое всегда сопутствовало расстраивающим мыслям. Распахнув дверцу холодильника, Зеб вздрогнул: одни только грязные пластиковые контейнеры, в которых прежде была еда, две пустые картонки из-под молока, разбитое и засохшее яйцо, последнее в упаковке. Он заглянул в морозилку и обнаружил там только холод.

Зеб попытался вспомнить, когда он в последний раз ходил в супермаркет. Последняя вылазка состоялась несколько дней или недель назад. Точно он не помнил: в его заполненном луной мире время больше не имело значения. А когда он ел в последний раз? Сквозь туман он вспомнил, что ел консервированный пудинг, но когда именно — в этот день, накануне или два дня назад — неизвестно.

Зебедия Ломак был настолько потрясен внезапно открывшейся ему истиной, что мысли его прояснились, впервые за много недель. Оглядев кухню, он издал придушенный вопль отвращения и страха. Он впервые увидел — увидел по-настоящему — хаос, в котором жил, обстановку, прежде невидимую ему, скрытую за всепоглощающим очарованием луной. На полу валялся мусор: банки, липкие от фруктового сока, скользкие следы пахучей подливки, пустые коробки от сухой каши, дюжина сухих молочных картонок, десятки скомканных и выброшенных упаковок от чипсов и конфет. И тараканы. Они уворачивались от него, суетились, перебирались через мусор, гонялись по полу, ползали по стенам, шевелились на столах, ныряли в раковину.

— Бог ты мой, — сказал Зеб голосом, который почти не отличался от хрипа. — Что со мной случилось? Что я сделал? Что со мной не так?


Он поднес руку к лицу и дернулся от удивления, нащупав бороду. Он всегда был чисто выбрит, и ему казалось, что брился он только сегодня утром. Жесткие волосы на его лице вызвали у него панику, он бросился в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало, — и увидел незнакомого человека, крайне неопрятного, с грязными спутанными волосами, с двухнедельной щетиной, в которой застряли кусочки еды, с безумными глазами. Зеб вдруг почувствовал запах своего тела: воняло так, что он чуть не задохнулся. Да, он явно не принимал душ уже несколько дней или даже недель.

Ему требовалась помощь. Он был болен. Растерян и болен. Он не понимал, что с ним случилось, но знал, что должен подойти к телефону и вызвать помощь.

Но он не пошел к телефону сразу же, боясь услышать, что он безнадежно сошел с ума, что его запрут в дурдоме до конца дней. Как заперли его отца. Когда Зебедии было восемь, у его отца случился жуткий приступ: он бормотал, бредил, говорил о ящерицах, которые ползают по стенам, и доктора увезли его в больницу, чтобы произвести дезинтоксикацию. Но в тот раз все оказалось не как раньше, белая горячка не отступила, и отец Зеба был помещен в психиатрическую больницу до конца своих дней. С тех пор Зеб опасался, что и его разум может дать трещину. Он смотрел на свое лицо в зеркале, понимая, что не должен просить о помощи, пока не приведет себя в божеский вид и не уберет в доме: иначе его запрут и ключи выкинут.

Зеб не мог долго смотреть на свое небритое отражение, поэтому решил сначала привести в порядок дом. Он не поднимал голову, чтобы не видеть никаких лун, которые воздействовали на него какой-то приливной силой, — так настоящая луна воздействует на моря. Поспешив в спальню, он открыл стенной шкаф, сдвинул в сторону одежду, нащупал свой «ремингтон» двенадцатого калибра и коробку с патронами. Наклонив голову, борясь с желанием поднять глаза, он прошел на кухню, зарядил там дробовик и положил его на заваленный мусором стол. Затем проговорил условия сделки, которую заключал с самим собой:

— Ты избавишься от всех книг о луне, сорвешь со стен все фотографии, чтобы дом не походил на психушку. Может быть, у тебя в голове прояснится и ты сообразишь, что с тобой происходит. Тогда можно будет просить о помощи. А пока все так, этого делать нельзя.

Дробовик был невысказаннной частью сделки. Зебу повезло: он быстро вернулся к реальности из сна о луне, в котором жил, пока его не потрясло отсутствие еды в холодильнике; но если он снова соскользнет в этот кошмар, не стоит рассчитывать на то, что новое потрясение разбудит его. Поэтому, если он не сможет противиться песне лун-сирен, висящих на стенах, то немедленно вернется на кухню, возьмет дробовик, засунет ствол себе в рот и нажмет на спусковой крючок.

Лучше уж смерть, чем это.

Смерть была лучше пожизненного заключения в психушке, к которому приговорили его отца.

Зеб вернулся в гостиную, глядя в пол, и начал собирать книги. На некоторых когда-то были суперобложки с фотографиями луны, но он давно вырезал эти фотографии. Он поднял целую груду книг и вышел на засыпанный снегом задний двор, с местом для барбекю, границы которого были обозначены бетонными блоками. Дрожа на хрустящем морозном воздухе, он бросил книги туда и направился в дом за новой порцией, не отваживаясь поднять голову к ночному небу из страха перед подвешенным там светящимся телом.

Пока он ходил туда-сюда, вынося книги, желание вернуться к изучению луны одолевало его так же неотступно, как наркомана одолевает потребность в героине, заставляющая его снова и снова вонзать иглу себе в вену. Но Зеб победил это желание.

Совершая ходку за ходкой, он ощущал, что в нем зреет воспоминание о давно забытом событии: Доминик, Джинджер, Фей, Эрни… Он инстинктивно чувствовал, что поймет причину своего очарования луной, если только вспомнит, кто эти люди. Он сосредоточился на именах, пытаясь с их помощью оградить себя от влекущего зова луны. Казалось, прием действовал: вскоре он уже вынес две или три сотни книг и приготовился их поджечь.

Но когда он чиркнул спичкой и посмотрел вниз, собираясь предать огню лежащие там книги, обнаружилось, что место для барбекю осталось пустым, как раньше. Зеб смотрел на него в ужасе и потрясении. Уронив спички, он понесся назад в дом, распахнул кухонную дверь, ввалился внутрь и увидел то, чего боялся увидеть больше всего: сваленные на полу книги, мокрые от снега, покрытые сажей. Он и в самом деле выбросил их, но безумие снова обуяло его, и тогда он под воздействием помешательства, сам не понимая, что делает, отнес все книги назад в дом.

Он заплакал, но по-прежнему был твердо намерен не кончить жизнь в палате с мягкими стенами. Схватив с десяток книг, он направился к месту для барбекю, чувствуя себя Сизифом, обреченным вечно исполнять безумный обряд в аду.

Место для барбекю снова наполнилось, но тут Зеб осознал, что носит книги не к месту сожжения, а от него. Он опять впал в лунный сон и вместо уничтожения предметов, вызывавших манию, снова принялся собирать их.

Он направился к дому, обратил внимание, что снежная корка сверкает мерцающим отраженным светом, — и против воли поднял голову, посмотрел в бездонное ясное небо.

— Луна, — проговорил он.

И тогда Зеб понял, что он покойник.





Лагуна-Бич, Калифорния


Для Доминика Корвейсиса Рождество обычно не очень отличалось от других дней в году. Ни жены, ни детей, которые делали бы этот день особенным, у него не было. Выросший в домах приемных родителей, он не имел родственников, с кем мог бы разделить индейку или пирог с мясом. Друзья, включая Паркера Фейна, всегда приглашали его присоединиться к их празднествам, но он отказывался, зная, что будет чувствовать себя пятым колесом. Но Рождество Доминика никогда не было печальным и одиноким. Собственное общество его не утомляло, а в доме имелась куча книг, которые позволяли получать удовольствие от этого дня.

Но в это Рождество Доминик не мог сосредоточиться на чтении из-за таинственного письма, полученного накануне, и необходимости противиться желанию проглотить еще одну таблетку валиума. Он боялся уснуть и отправиться на очередную прогулку во сне, но вчера не принимал валиума, а вечером обошелся без флуразепама. Его переполняла решимость отказаться от лекарств, хотя от нестерпимого желания принимать их он так и не избавился.

Что говорить — желание стало настолько велико, что он, не доверяя себе, выкинул лекарства в унитаз и спустил воду. День шел, тревога нарастала, приближалась к тому уровню, который был до начала медикаментозного лечения.

В семь часов рождественского вечера Доминик появился в просторном модерновом доме Паркера на склоне холма и принял предложенный хозяином стакан домашнего гоголь-моголя с корицей. Обычно окладистая и взлохмаченная борода дюжего художника в честь праздника была аккуратно подровнена, а грива волос — подстрижена и расчесана. Паркер оделся консервативнее обычного, не став наряжаться в своей кричащей манере, но жизнь, как и всегда, била в нем ключом.

— Вот это Рождество! Сегодня в этом доме царили мир и любовь, скажу я тебе! Мой дорогой братец отпустил всего сорок или пятьдесят отвратительных и завистливых замечаний касательно моих успехов, в два раза меньше, чем он позволяет себе по менее счастливым поводам. Моя единоутробная сестра Клара назвала свою невестку Дорин «сукой» всего один раз, но и это можно считать оправданным, ведь Дорин начала первой, назвав Клару «безмозглой идиоткой, несущей всякий вздор». Воистину сегодня день дружбы и любви. Ни одного боксерского удара, даже не поверишь. А муж Клары, хотя и нажрался в стельку как обычно, не блевал и не падал с лестницы, как в прошлые разы. Впрочем, он по меньшей мере дюжину раз пытался подражать Бетт Мидлер[23].

Они направились к креслам перед окном, выходившим на океан, и Доминик на ходу начал говорить:

— Я собираюсь в путешествие, в долгую поездку. Полечу в Портленд, возьму там напрокат машину и проеду тем же маршрутом, что и позапрошлым летом: от Портленда до Рино, через Неваду и половину Юты по восьмидесятой федеральной трассе, а затем до Маунтин-Вью.

Доминик сел, не переставая говорить, но Паркер остался на ногах и замер. Это сообщение взбудоражило его.

— А что случилось? Это не каникулы. Это не поездка для удовольствия. Ты опять ходишь во сне? Наверное. Теперь ты убежден, что это связано с переменами, произошедшими тем летом. Что-то случилось.

— Я не хожу во сне, но уверен, что начну ходить, и, может быть, сегодня же, потому что выкинул лекарства к чертям. Они не помогали. Я врал. Я подсел на них, Паркер. И не беспокоился: мне казалось, подсесть на химию лучше, чем выносить все то, что происходило со мной во время хождений во сне. Но теперь все изменилось. И вот почему. — Он показал Паркеру две записки от неизвестного корреспондента. — Проблема не во мне, дело не только в психологии.

Доминик протянул Паркеру первую записку. О его смятенном состоянии свидетельствовало подрагивание листка бумаги в руке.

Художник с недоумением прочел письмо.

— Оно пришло вчера, — объяснил Доминик. — Я получил его по почте. Обратного адреса нет. Еще одно письмо доставили прямо в дом.

Он рассказал о том, как во сне сто раз набрал на своей машинке слово «луна», о том, что просыпался с этим словом на губах. Потом передал Паркеру второе послание.

— Но я первый, кому ты рассказываешь про луну. Как об этом мог узнать кто-то другой и прислать тебе это письмо?

— Кто бы он ни был, — сказал Доминик, — он знает о моем лунатизме, может быть, потому, что я обращался с этим к доктору…

— Хочешь сказать, за тобой наблюдают?