Чисто британское убийство

Дневник мистера Пипса. Punch, 1840



В 1802 году Ла-Манш пересекла не владеющая английским француженка сорока одного года, путешествовавшая без мужа, но с четырехлетним сыном. С ней прибыл внушительных размеров багаж — собрание из 30 портретных восковых фигур в человеческий рост. В Лондоне она разместила свою коллекцию в здании театра «Лицеум» на Стрэнде и стала торговать входными билетами на Большую европейскую выставку восковых фигур. Это стало ее первым пристанищем на очень долгом, как выяснилось позже, пути, проделав который дама хорошо узнала Англию и все ее особенности. Колесить по стране со своим шоу ей предстояло следующие 30 лет.

В 1802 году Мария Гросхольц (как звалась она в девичестве) находилась на низшей ступени своей карьерной лестницы. Для своих занятий она выбрала довольно старинную профессию, имеющую целью благородное стремление возвращать к жизни умерших. В Вестминстерском аббатстве хранятся самые ранние и лучшие из британских портретных изображений королей и королев, выполненные в дереве, а затем и в воске. В эпоху, когда не существовало достаточно эффективных способов бальзамирования, нередко изготавливали статуи, заменяя ими тела умерших на церемонии похорон.

Эффигии привлекали толпу, собиравшуюся, чтобы отдать последний долг и почтить память покойного короля или королевы. Водруженную на крышку гроба статую сопровождала процессия, участники которой воображали, что видят почившего монарха в последний раз. Некоторые из таких статуй Вестминстерского аббатства поражают своей древностью. Поныне мы можем видеть лицо умершего в 1377 году Эдуарда III — черты его, вырезанные из дерева, как говорят, были скопированы с его посмертной маски. Супруга Ричарда II Анна Богемская, умершая в 1394 году, все еще обращает к зрителям свое удлиненное скорбное лицо. В 1904 году Макс Бирбом так ярко описал трогательную и в то же время сдержанно-торжественную атмосферу, окружающую эти статуи: «Творцы этих изображений движимы были высокой и печальной целью — чувством старым как мир; тщетным желанием человека, восстав, победить смерть».

Статуи Вестминстерского аббатства, относящиеся уже к XVII веку, выполнены из воска, и назначение их теперь становится шире, чем почетная роль в церемонии погребения. В 1685 году на похоронах Карла II на крышке гроба несли уже не эффигию, а лишь корону короля. Восковые фигуры между тем продолжали изготовлять — их выставляли напоказ с целью образовательной, а также, само собой, для увеселения публики. Статуи преемников Карла — Вильгельма III и Марии II — представляют собой восковые фигуры, и предназначены они не для похорон, а для того, чтобы служить экспонатами. В 1685 году Иоганн Шальх, немецкий антрепренер, получил разрешение лорд-мэра Лондона выставить на всеобщее обозрение изображения королевских особ и стал разъезжать с «живой картиной», изображавшей королеву Марию II на смертном одре. По слухам, лицо королевы было вылеплено с ее посмертной маски и удивительно походило на оригинал.

Желание продемонстрировать, как выглядели знаменитости, особенно короли, в век, не знавший фотографии, несомненно, способствовало созданию восковых изображений, как и растущая потребность медиков иметь восковые модели человеческого тела и его органов в образовательных целях. Любопытно, что большинство таких наглядных анатомических пособий XVIII века делались в форме женских тел, нередко им на головы надевали парики, а к глазам прикрепляли ресницы. Иногда в животах через имевшееся там отверстие можно было наблюдать и этапы развития человеческого зародыша. Изображения мужских тел в полный рост встречались значительно реже, чаще мастера ограничивались воспроизведением отдельных органов. Женские модели, так называемые венеры, восхищавшие своей красотой, нередко становились даже объектом эротических фантазий, в то время как мужчины избегали непристойного выставления напоказ своих обнаженных тел ради обучения студентов.

В XVIII веке эффигии Вестминстерского аббатства, утратившие популярность и обветшавшие, переместили в часовню в боковом приделе и там свалили в кучу. Учащиеся находившейся по соседству привилегированной Вестминстерской школы прозвали их инвалидной командой. Но и в XVIII веке восковые фигуры оставались для широкой публики важной составляющей массовой культуры и предметом развлечения.

Выставки восковых фигур с продажей билетов на них превратились в успешный коммерческий проект. Связано это было с распространением столь популярного во времена Просвещения рационализма, придававшего большое значение классификации и кодификации человеческих особей и постоянному стремлению к знаниям. Изучавшая искусство создания восковых фигур Памела Пилбим объясняет его расцвет «признанием великих возможностей отдельной личности».

В галерее миссис Салмон на Стрэнде, содержавшей самое известное в георгианском Лондоне собрание восковых фигур, можно было не только полюбоваться портретными статуями королей и королев, но и лицезреть всевозможные диковинки, такие, например, как волосатый мальчик, прозванный «маленьким дикарем Питером». Там же можно было с легкостью заказать и собственный «портрет», как и портрет кого-нибудь из родных. Конкурентка миссис Салмон миссис Миллс, с 1690-х годов выставлявшая свои работы в здании Эксетерского зверинца на Стрэнде, также предлагала посетителям заказать у нее «эффигии покойных друзей и близких за умеренную плату».

В 1770-х годах в Париже мать юной Марии Гросхольц служила экономкой у швейцарского врача Филиппа Курциуса, открывшего в себе талант создания анатомических пособий из воска. Марию он называл своей племянницей, но, вполне возможно, на самом деле она была его незаконной дочерью. По прошествии некоторого времени Курциус открыл в Париже «кабинет», или же музей, восковых фигур. Мария училась у него лепке воском, и, видимо, делала это весьма искусно. Первую свою работу, голову Вольтера, она вылепила в семнадцать лет.

Так началась ее головокружительная карьера. В предреволюционные годы, как впоследствии уверяла Мария, ей удалось получить покровительство королевского дома и даже посещать Версаль, где она давала уроки лепки сестре злополучного Людовика XVI Елизавете. Правда, следует заметить, что мемуары ее, написанные много лет спустя с помощью какого-то неизвестного автора, возможно, преувеличивают ее близость к королевскому дому и ее аристократические знакомства.

Тем не менее галерею Курциуса ждал большой коммерческий успех, и даже в годы террора услуги его были очень востребованы. Парижской толпе требовались восковые слепки с голов героев, чтобы проносить их на шестах по улицам. Нужны были и восковые слепки с голов казненных, только что отрубленных гильотиной. Именно Марии поручалась эта мрачная работа, а в 1793 году она сняла посмертные маски казненного Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Выполненная ею статуя Марата выставлялась в Париже в «живой» картине вместе со знаменитой ванной и смертоносным ножом убийцы, все еще торчащим в его теле.

Но в послереволюционные годы создательнице восковых фигур пришлось нелегко. В 1794 году Курциус умер, а Мария с трудом находила общий язык с революционными властями. Число ее клиентов заметно сократилось. В 1795 году она вышла замуж за некоего месье Тюссо, но спустя семь лет в Британию отправилась в одиночестве.

Выбор в качестве местожительства позднегеоргианского Лондона для Марии Тюссо оказался весьма удачным. Этот город был тогда настоящим раем для всякого рода шоуменов и артистов. Излюбленным времяпрепровождением того времени стал променад — фланирование с разглядыванием нарядной публики и модной одежды. Посетители таких увеселительных мест, как сады Воксхолл, только и делали, что глазели по сторонам, — так что разглядывать восковые статуи тем более не считалось зазорным.

Но первоначально постоянной выставки мадам Тюссо не имела, ей приходилось колесить по стране, редко соблюдая объявленное расписание; слух о ее внезапной задержке, предположим в Бирмингеме, ввиду слишком большого наплыва посетителей на ее выставку был отличным способом поднять продажу билетов. С годами, когда Марии перевалило за шестьдесят, шоу ее обрело постоянную площадку на Бейкер-стрит в Лондоне. Тематически выставка имела три раздела: «Франция» (в память о родине мадам Тюссо), «Особы королевской крови» и «Ужасы».

То, чему впоследствии суждено было стать знаменитой Комнатой ужасов, первоначально называлось просто — Другой зал. Экспонировались там в основном ужасы французской революции — слепки отрубленных на гильотине голов, которые Мария привезла с собой, и небольшая копия гильотины. Но со временем коллекцию пополнили и головы британских убийц вместе с принадлежавшими им артефактами. Пока шел суд над преступником и сразу после его казни посланцы мадам Тюссо спешили скупить все самое интересное.

На Бейкер-стрит, постоянном своем месте, выставка мадам Тюссо процветала. Прослеживая историю музея, Памела Пилбим отмечает, что всплеск интереса совпал по времени с сокращением популярности променадов, как будто люди обратились к восковым фигурам, желая вознаградить себя за утраченное удовольствие. Она отмечает и то, как умело использовал музей преимущество своего местоположения: омнибусы доставляли посетителей к самым дверям музея со всех станций новой железной дороги — вокзалов Паддингтонского, Мэрилебонского, Юстонского, Кингс-Кросс и Сент-Панкрас. Все они находились не дальше чем в двух милях, и поездка к восковым статуям, хоть и стоила недешево, служила отличным развлечением и поводом выбраться в столицу из пригорода.

Мария Тюссо умерла в 1850 году, но и по сей день она присутствует в созданном ею музее в качестве восковой статуи, а потомки ее продолжают ее дело. Впрочем, во второй половине XIX века некоторые слои среднего класса с неодобрением стали относиться к мрачным экспонатам Комнаты ужасов, и все громче в обществе звучал ропот осуждения. Усилился он и с приобретением музеем в 1872 году известной коллекции пыточных инструментов: как выразился один журналист, «это не что иное, как потакание болезненному и извращенному любопытству и чувственности».

Но для мадам Тюссо ужасы и убийства послужили очень неплохим финансовым подспорьем. В 1890 году новая статуя миссис Пирси привлекла в музей в один только День подарков тысячи посетителей. Мэри Пирси забила насмерть в Кентиш-Тауне жену и дочь своего любовника. Мадам Тюссо приобрела для своей галереи коляску девочки и даже — гениальный ход — леденец, который она сосала в момент убийства.

Свой финансовый успех мадам Тюссо прикрывала фиговым листом образовательных целей — впрочем, ее работа и впрямь имела некоторое познавательное значение. Мария Тюссо ставила себе целью донести до зрителя подлинный дух атмосферы, окружавшей того или иного персонажа. Так, например, рядом с фигурой Наполеона располагались его зуб, клок волос и личные вещи. Каталоги выставки были наукообразны по стилю и направлены на то, чтобы «обогатить сознание молодежи знаниями биографическими, а этот раздел образования повсеместно признан важнейшим». Мадам Тюссо явно доставил немало удовольствия один из ранних газетных откликов на посещение ее галереи, рекомендовавший «воспитателям юношества приводить своих питомцев на эту выставку, так как вид столь многих прославленных в истории персонажей, несомненно, побудит их обратиться к исторической литературе».



В карикатуре на галерею мадам Тюссо журнал Punch сокрушается о тенденции героизировать убийц



В отличие от ранних выставок восковых фигур среди экспонатов мадам Тюссо не было обнаженной натуры: они не несли в себе привкуса эротизма. В 1842 году The Chambers’s Edinburgh Journal писала: «Не следует мысленно ассоциировать их [экспонаты мадам Тюссо] с безвкусными дешевыми поделками, кои нередко можно видеть в провинциальных городках. В них нет ничего убогого, сиюминутного, небрежного. Напротив, все они свидетельствуют о превосходном здравом смысле, которым мадам Тюссо неизменно руководствуется в том, что касается широты взглядов». И вправду — полная респектабельность: «Тонкие ткани, кружева и прочее» меняются «раз в одну-две недели, так что «дышат чистотой».

Но судьбу экспоната — оставаться ли ему на выставке или быть удаленным с нее — решали интерес к нему посетителей и число тех, кто останавливался перед ним для более скрупулезного осмотра. Мало какие фигуры устанавливали на пьедесталах, и посетители могли подойти достаточно близко, чтобы потрогать их руками. Количество таких остановок для более тщательного знакомства отслеживалось, и многие знаменитости, чья слава, вспыхнувшая зарницей, оказывалась эфемерной, после нескольких недель из экспозиции удалялись. Другие же, постоянные любимцы («бессмертные»), неоднократно обновлялись, а временами создавались заново. Самым популярным персонажем была королева Виктория.

В 1860 году Другой зал был переименован в Кабинет сравнительной физиогномики. Это придало названию некий лоск — отсвет модной в Викторианскую эпоху псевдонауки френологии, ныне дискредитированной и забытой, утверждавшей зависимость характера от внешности человека и черт его лица и определявшей темперамент и способности наличием и размерами тех или иных шишек на черепе. Но утвердилось как общепринятое другое название кабинета — Комната ужасов, и слава этого зала, страх, вызываемый его экспонатами, одновременно с их притягательностью были столь велики, что во время Первой мировой войны боевая подготовка солдат нередко начиналась с «первого испытания» — спрятаться и провести ночь в Комнате ужасов. Неудобства, к которым приводила подобная практика, даже заставили руководство музея официально обратиться к военному начальству с просьбой прекратить такого рода «испытания».

Фигуре Джека-потрошителя не суждено было появиться в музее, поскольку преступника так и не поймали. Скульпторы, работавшие на мадам Тюссо, гордились точностью своих портретов, которой они добивались, по возможности приглашая модель на сеансы в мастерскую (не убийц, разумеется) или же используя наброски, а впоследствии и фотографии, сделанные в зале суда.

Поскольку в уголовном суде Олд-Бейли фотографировать запрещалось, доставать снимки было нелегко. Правнук мадам Тюссо Джон Теодор Тюссо, главный создатель скульптурных изображений в конце XIX века, как говорили, пользовался снимками, тайно сделанными журналистами на процессах убийц при помощи фотоаппаратов, которые они прятали в шляпах.

В Музее мадам Тюссо широкая викторианская публика знакомилась с истинным обликом людей, вызывавших ее живейший интерес. Этим он в корне отличался от пантеона знаменитостей, удостоенных памятников в Вестминстерском аббатстве или приема у королевы в Виндзорском замке или же прославленных статуями на городских площадях. В 1918 году писавший на лондонские темы У. Р. Титтертон так подытожил значение восковых фигур для викторианского Лондона: «Видимо, это стало чем-то наподобие святая святых, отношение к ним викторианцев близко к тому благоговению, которое они испытывали в соборе при виде святых в их нишах».

Кажется, излюбленным занятием в часы досуга для представителей низшего слоя среднего класса, а также класса рабочего, было вглядываться в лица убийц, которые они могли теперь видеть воочию. А если подобное оказывалось недостижимым — читать о них.





6

Убийство как оно есть




Убийство, хоть и немо,


Говорит чудесным языком[6].

У. Шекспир. Гамлет



В 1811 году, когда происходили рэтклиффские убийства, Томас Де Квинси обратил внимание на странное и неразумное поведение своих грасмирских соседей. Даже в мирной атмосфере Озерного края убийства эти вызвали «неописуемое смятение». Хрупкая пожилая дама, чей дом находился рядом с домом Де Квинси, «не успокаивалась, пока не запирала последовательно целых восемнадцать дверей… при помощи тяжеловесных болтов, массивных щеколд и надежных цепочек, дабы обезопасить тем самым свою спальню от любого вторжения нежелательного представителя рода людского. Добраться до нее, даже когда она находилась в гостиной, было равносильно проникновению в осажденную крепость — под защитой белого флага — парламентера с предложением перемирия: через каждые пять-шесть шагов путь визитеру преграждала та или иная разновидность опускной решетки».

Как ухитрилась соседка Де Квинси довести себя до такого плачевного состояния в захолустье Грасмира? Волна паники, охватившей страну, была в немалой степени поднята газетами, откуда публика главным образом и черпала информацию о подобных происшествиях.

Самым легким и дешевым способом узнать подробности убийства был новостной листок — простейшая из газет, часто напечатанная на одной стороне листа. Позволить себе столь малый расход могли даже рабочие.

Но не более того. Подъем общего благосостояния и уровня жизни, какого можно было ожидать от прошедшей в XVIII веке в Британии промышленной революции, коснулся рабочего люда лишь к середине следующего века. 1840-е годы получили название «голодных сороковых», и неудивительно, что в первые десятилетия XIX века Британия балансировала на грани бунтов и беспорядков. Те, кто предоставлял свою рабочую силу новым фабрикам и заводам, осознали, что, по-прежнему эксплуатируемые, они живут в нищете, как и раньше.

Идея, что на свой заработок мужчина может содержать неработающую жену и детей, по-настоящему вызрела и распространилась лишь начиная с 1850-х годов. До этого времени низкооплачиваемый городской люд, ютившийся в жалких жилищах, порой, когда приходилось особенно туго, обращался к преступным занятиям — воровал или подрабатывал проституцией. Когда же случались дни пожирней и жизнь работяг более или менее налаживалась, они пропадали на петушиных боях, заключали пари на боксерских матчах или ходили на мелодраматические спектакли, которые ставили в огромных «неузаконенных» театральных залах Восточного Лондона.

Несмотря на низкий уровень жизни и шаткость заработков, люди эти были более образованны, чем их деревенские предшественники. Трудно назвать точное число тех из них, кто умел читать, но в 1840 году шестьдесят процентов вступающих в брак могли расписаться в приходской церковной книге. Эта цифра — основной показатель числа умеющих писать — оставалась неизменной на протяжении ста лет. Как указывает историк Розалинда Кроун, читать дети начинали раньше, чем обучались письму, из чего следует, что количество умеющих читать, видимо, было еще выше.

К началу XIX века возможности рабочих получить образование значительно возросли. Существовали воскресные и народные школы, многие из которых основывались евангелистами, которые вместе с нетрадиционными формами религии популяризировали и чтение.

Весьма вероятно, хотя и труднодоказуемо, что охота к чтению подхлестывалась также увеличившимся количеством и разнообразием доступного печатного материала. Так, например, очень успешный Penny Magazine, публиковавший материалы по искусству, на темы исторические и общественные и иллюстрировавший их красивыми гравюрами, к 1832 году продавал 200 тысяч экземпляров в неделю. Если учесть, что каждый его номер передавали и друзьям и соседям, то число читателей, возможно, достигало миллиона.

Новостные листки, основной источник информации о последних событиях и происшествиях, стали порождением резко обличительного, бранчливого и даже радикального искусства памфлета, традиционно высмеивавшего и освистывавшего действия богатых и влиятельных членов общества. Но к XIX веку новостные листки по большей части сосредоточили свое внимание на зверских преступлениях вроде убийств, что в известном смысле представляется парадоксом, ибо количество смертных казней к тому времени пошло на спад. Однако, по мнению историка Вика Гатрела, сокращение их числа как бы возвысило их в цене, — на них смотрели как на диковину, которую нельзя упустить из вида, что и вызвало небывалый взлет тиражей.

Ошеломительные убийства, как это тогда называлось, обычно освещались в листках строго определенным и предсказуемым образом. Первые сообщения о преступлении отличались краткостью и занимали лишь четверть страницы — представляли собой, так сказать, журналистский отклик на событие. Но вскоре они обрастали деталями в половину листа, и пиком становился день казни, к которому приурочивали выход специального издания, содержавшего все известные к тому времени подробности плюс репортаж с места казни. Нередко к этому прилагалась и впечатляющая иллюстрация — в виде изображения виселицы.

Наиболее знаменитые и кровавые преступления удостаивались книжицы — нескольких листков под одной обложкой. В то время, когда общественный интерес будоражило свежее преступление, издатели прибегли к идее выпуска книжиц, повествующих о старых злодеяниях. Оказалось, что, погрузившись в тему, люди желают получить по ней более полную информацию, чем прежде. В этом смысле весьма убедительным представляется тот факт, что в 1849 году цифра продаж книжицы о преступлениях и казни супругов-убийц Марии и Джорджа Фредерика Мэннинг достигла почти нереальных двух с половиной миллионов экземпляров.

Чтобы присоединиться к общему ликованию, необязательно было уметь читать. Розалинда Кроун пишет об уличных продавцах газет, специализировавшихся на сенсациях. В основном они распространяли новостные листки, но, чтобы привлечь к своему товару внимание прохожих, выкрикивали, разыгрывали сценки и даже пели, сообщая новости дня. Генри Мейхью, один из издателей Punch, выпустил актуальный сборник устных рассказов людей, которых он интервьюировал на лондонских улицах в 1840-х годах. Одним из его героев был уличный «балабол», который, стоя на углу улицы, живо и без умолку сыпал новостями и вместе с партнером разыгрывал маленькие скетчи, воспроизводя сцены преступлений. «Он всегда изображал злодея, а я — благородного героя. Он отлично умел валиться на спину, так что всегда погибал, а с наклеенными усами выглядел настоящим извергом».

Здесь речь идет о стоячих балаболах, занимавших всегда одно и то же место на углу улицы. Параллельно с ними существовали еще и балаболы-бегуны. Они сновали взад-вперед по улицам, шныряли в толпе, воплями возвещая о преступлениях, о которых шла речь в листках. Громкие крики, в которых особенно отчетливо выделялись слова «ужасный», «варварский» и «убийство», были яркой нотой в уличной мелодике тогдашнего Лондона.

Были еще и певцы-сказители, или же поющие балаболы, для поднятия продаж использовавшие музыку. Историю преступления они превращали в песню. Все три типа балаболов осаждали тюремные ворота в день казни, чем добавляли зрелищу шума и волнения. «Откуда все они брались, оставалось тайной [для жителей городка, в котором проводилось повешение] столь же непостижимой, как и то, куда исчезали потом, распродав последнее слово казненного», — вспоминал один джентльмен Викторианской эпохи. Балаболы собирались целыми толпами, потому что в день казни рассчитывали получить самую высокую выручку от продажи новостей.

Ни одна страшная подробность не ускользала от внимания издателей листков, а дотошность в описаниях, владение терминологией и наблюдательность удивительно роднят их с создателями современной полицейской хроники. Так, например, они описывали труп миссис Ли, в 1839 году убитой ее мужем Уильямом:

Лицо рассечено в нескольких местах, яремную вену на шее пересекает глубокая рана; на правой брови синяк от удара, нанесенного тупым предметом, палкой или же куском дерева; не удовлетворившись содеянным, убийца перерезал горло несчастной, потерявшей сознание жертве, тем самым довершив преступление.

Иллюстрации обычно изображали смертоносную схватку — преступника и жертву в неестественных позах, предсмертные корчи среди фонтанов крови. Сейчас подобные картинки вызывают смех своей ненатуральностью и неубедительностью, но продолжают ужасать всякого, кто способен представить стоящую за ними реальность.

Впрочем, помимо своей сенсационности новостные листки несли в себе и моральный урок. Они неизменно включали предсмертную исповедь раскаявшегося преступника — разумеется, поддельную; время поджимало, и «речь» должна была быть готова к моменту казни. Составление подобных исповедей стало особой статьей дохода. «Скорбные признания Курвуазье вышли из-под моего пера, — пояснял некий сотрудник одного скандального издания. — Жалостливую балладу об отсрочке приговора Аннет Мейерс тоже написал я, как и элегию на казнь Раша», — продолжал, он, сыпля и сыпля все новыми именами преступников. При этом подразумевалось, что признание Раша, как остальные признания, написаны им самим, что добавляет им щемящей трогательности».

Читая эти листки, поражаешься глубине и искренности слов, в которых преступники выражали свое раскаяние. Каждое преступление в них предстает раскрытым и завершенным, ко всеобщему удовлетворению, предсмертным раскаянием и казнью. Мы понятия не имеем, действительно ли убийцы каялись в содеянном и сожалели о своих преступлениях, как не можем быть уверены в виновности каждого из казненных. Но читателю новостного листка надлежало остаться в убеждении, что любой преступный умысел неизбежно приведет к позору, раскаянию и гибели.

*

Такие же смешанные чувства страха и удовольствия, какие испытывал читатель газетной заметки о подлинных преступлениях, вызывало и чтение соответствующей художественной литературы. С XVIII века существовал особый жанр — готический роман, чьим единственным назначением было погружать читателя в атмосферу ужаса, отвращения, волновать его сердце благоговейным трепетом.

Основополагающим произведением этого жанра стал роман Анны Радклиф «Удольфские тайны» (1794). На всем протяжении долгого, запутанного повествования о совершенно неправдоподобных событиях юное создание, осиротевшая Эмилия Сент-Обер, пребывает в заключении в отдаленном замке. Насыщенный поворотами сюжет пестрит величественными пейзажами, злодейскими персонажами и простодушными героинями. Романы Радклиф называли словесными эквивалентами живописных творений Сальватора Розы и Клода Лоррена. Бедняжка Эмилия оказывается в плену у злобного, надменного и мрачного Монтопи (итальянского разбойника, выдающего себя за аристократа и порешившего к тому же и тетушку героини). В конце концов разбойник вынужден бежать, так и не успев заставить Эмилию переписать на него все свое имущество.

«Удольфские тайны» пользовались небывалым успехом. За свой роман Радклиф получила 500 фунтов, при том, что средняя цена прав на роман в то время составляла 80 фунтов. Радклиф же являла собой фигуру загадочную, так как на пике успеха она вдруг перестала писать романы и не покидала своего дома в Пимлико вплоть до кончины от астмы в 1823 году. Ходили самые разные, не очень достоверные и тем более интригующие слухи о том, что с нею все же приключилось (видимо, мудрый замысел писательницы состоял в том, чтобы держать публику в напряжении и никак не вмешиваться в распространяемые слухи, что обеспечивало ей по-прежнему высокие продажи от книг). Рассказывали, что ее держат под замком, что она обезумела и находится в Хэддон-Холле в Дербишире, а возможно, скончалась в 1810 году «в припадке того, что зовется белой горячкой».

К концу XVIII века готический роман наподобие произведений Радклиф представлялся уже устаревшим. Первый законченный роман Джейн Остин «Нортенгерское аббатство» (написанный в 1798–1799 годах, изданный посмертно в 1817 году) явил собой пародию на этот жанр, метив своим острием прямиком в «Удольфские тайны».

Фантазерка Кэтрин Морланд, к своему семнадцатилетию одержимая мечтой стать «героиней романа», гостит в Нортенгерском аббатстве — поместье, принадлежащем генералу Тилни. Она увлекается такими произведениями, как «Таинственное предостережение» или «Чародей Черного леса». Отправляясь в Нортенгерское аббатство, воспитанная на книгах Анны Радклиф девушка только и ждет, что окажется среди закоулков, потайных комнат, запертых сундуков с уликами и в конечном счете сумеет обнаружить убедительные доказательства того, что покойная жена генерала Тилни погибла от руки собственного супруга. Вместо этого она попадает в теплый и светлый, приветливый, обставленный в современном стиле дом, и, когда ее готические фантазии обнаруживаются, наивная Кэтрин испытывает стыд и смущение. «Попробуйте воспринять жизнь по-настоящему, посмотрите вокруг себя, — говорит героине сын генерала Тилни, молодой человек, вызывающий ее искреннее восхищение. — Милейшая мисс Морланд, что за мысли бродят в вашей головке?»[7]

Трезвый, тонкий юмор Джейн Остин вряд ли действовал на тех, чей вкус, подобно вкусу Кэтрин Морланд, был сформирован дешевым чтивом, калейдоскопом ужасов и тайн. Появись Кэтрин Морланд на свет десятилетием-двумя позже и принадлежи она к низшим классам, она бы стала заядлой читательницей так называемых «страстей за пенни», низкопробной разновидности готического романа.

Начиная с 1828 года такие «страсти», публикуемые отдельными выпусками, стали важной составляющей издательского бизнеса. Каждую неделю можно было приобрести иллюстрированную гравюрами увлекательную историю на восьми страницах, и всего за пенни. (В то время как серьезный и увесистый трехтомный роман в среднем обходился читателю в целый фунт.) С начала 1830-х годов первое поколение рабочих, научившихся читать в школе, стало с жадностью поглощать литературу.

Истинные, типичные «страсти за пенни» часто обращались к прошлому и к событиям, как предполагалось, имевшим место в действительности. К числу подобных произведений принадлежали выходивший между 1835 и 1836 годами «Календарь ужасов» и долгосрочное издание «Жизнь прославленных бродяг, разбойников и прочее». Предполагалось, что это истории настоящих преступлений и таинственных событий подлинной жизни, но на самом деле сюжеты их были по большей части вымышленными. Во втором из названных изданий реально существовавшие разбойники сводились воедино и пускались в совместные приключения, хотя и жили в XVIII веке в разное время.

Работали авторы «страстей за пенни» с чрезвычайной быстротой, редко просматривая и исправляя написанное перед сдачей текста в набор. Они не чурались плагиата и раздували объем произведения, громоздя в нем что ни попадя. Сюжеты их были неправдоподобны, характеры примитивны, а местом действия обычно служили тюремные камеры, таинственные замки с привидениями, тонущие корабли и глухие пустоши. «Больше крови, как можно больше крови», — поучал своих авторов один из издателей «страстей за пенни».

Воспитательное значение подобных книг, конечно, сомнительно, но следует учесть, что всего лишь поколением ранее любители такого чтива вообще не имели доступа к литературе, так что этот жанр по полной утолял новоявленную жажду. Подсчитано, что в 1845 году издательство Ллойда на Флит-стрит каждую неделю продавало полмиллиона экземпляров журналов и «страстей за пенни», каждый из которых перечитывало по нескольку человек, что увеличивает общее число приобщившихся до миллионов. Генри Мейхью, летописец жизни лондонских бедняков, ссылается на свидетельство одного из своих собеседников, который описал чтение «страстей за пенни» как коллективное времяпровождение и развлечение: «В погожий летний вечерок какой-нибудь лоточник или сосед, пользующийся славой «ученого малого», читает вслух собравшимся возле него окрестным жителям».

Лоточников, торговавших на лондонских улицах фруктами и зеленью, издатель Эдвард Ллойд причислял к своему читательскому контингенту. Он желал предоставить «обширному кругу людей разумных и здравомыслящих за сравнительно незначительную плату возможность наслаждаться плодами фантазии, до сих пор бывшую привилегией людей утонченных и богатых, проводящих дни свои в удовольствиях и праздности».

Успешным авторам «страстей за пенни» следовало обладать усердием, хорошим нюхом на то, что будет отвечать вкусам простого неискушенного читателя, а также иметь богатую фантазию. Хорошее образование или творческие устремления тут были излишни, наоборот — они даже вредили делу. Множество авторов к перу приохотила лишь острая нужда в деньгах, а жизненный путь некоторых из них причудливостью своей напоминал их творения.

Молодой писатель Джордж Огастес Сала, любимец Чарльза Диккенса, в этом смысле фигура типичная. Первоначально усердный поставщик «cтрастей за пенни», он, поднаторев в этом ремесле, стал известным литератором и журналистом The Daily Telegraph. Деятельность этого красномордого, обрюзгшего, с распухшим носом типа имела и обратную, неприглядную сторону: когда нужда поджимала, он, наряду с писанием ужасов, не брезговал и сочинением порнографии. Впоследствии он создал «Жизнь и приключения Джорджа Огастеса Салы», свою автобиографию, которую Оксфордский национальный биографический словарь охарактеризовал как «удивительно недостоверную». Приключения, о которых он там повествует, включают путешествие в Россию, тюремное заключение за долги и репортажи с мест сражений американской Гражданской войны.

Другим создателем «страстей за пенни» был Эдвард Бульвер-Литтон, чей излюбленный романный зачин вам наверняка знаком: «Стояла темная ненастная ночь». Его, генеральского сына, в юности соблазнила леди Каролина Лэм, бывшая любовница лорда Байрона (именно она сурово заклеймила поэта, назвав его порочным и опасным в общении безумцем). Леди Каролина была старше Эдварда на восемнадцать лет и поставила его в крайне неловкое положение, бросив после краткого романа. Родные отказались от него, когда он женился на знаменитой, но не имевшей ни гроша за душой ирландской красавице, и он был вынужден зарабатывать на жизнь разного рода литературным трудом, в чем очень преуспел, сколотив немалое состояние.