Чисто британское убийство

Обычно констебль работал в тесном сотрудничестве с группой лиц, охраняющих порядок на улицах в темное время суток. Горожане скидывались и нанимали этих ночных стражников, через определенные промежутки времени патрулировавших улицы. Крики этих сторожей, возвещавших часы и сводки погоды, врывались в сны мирно спавших георгианских домовладельцев. Стражники с их подслеповатыми фонарями зачастую бывали весьма преклонных лет и нет-нет да и соблазнялись деньгами, получаемыми от преступников за то, чтобы закрывать глаза на их тайные делишки. В Ковент-Гардене, в центре Лондона, пожилых стражников нанимали намеренно, так как молодые «связывались с проститутками, и те отвлекали их от обязанностей в то время, как преступления продолжали совершаться». (Следует отметить и традиционно ироническое отношение к сторожам; работу их почитали никчемной, что нашло отражение даже у Шекспира — например, в комических интерлюдиях его «Макбета».)

Система эта стала рушиться с началом урбанизации Британии. Принцип охраны порядка силами соседей, констеблей и ночной стражи не позволял противостоять серьезным преступлениям — крупным грабежам или убийствам. В начале XVIII века отдельные жертвы преступлений начали обращаться к «ловцам воров», предлагавшим за определенную мзду свои услуги по выслеживанию и поимке преступника.

Но проблема состояла в том, что многие из этих ловцов находились в дружбе с преступниками и, случалось, брали с них деньги за то, чтобы не выдавать их. Самым знаменитым из таких «ловцов воров» стал Джонатан Уайльд, начавший свою лондонскую карьеру как вымогатель и укрыватель краденого. В 1713 году он завел дружбу с официально числившимся лондонским констеблем Чарльзом Хитченом. Во время своих ночных «прогулок» по городу друзья не столько оберегали покой горожан, сколько грабили, получая с них деньги.

Уайльд тем не менее сохранял видимость добропорядочности, в 1714 году превратив свой дом в Литл-Олд-Бейли в «контору по розыску утерянного имущества». Он был достаточно осторожен и не держал краденого на своей территории, но все знали, что помочь вернуть похищенное человек этот может. Таким образом, «мистер Джонатан Уайльд» стал видной общественной фигурой, выйдя на первый план как «главный ловец воров во всей Британии».

Впрочем, такое хитрое двурушничество продолжаться долго не могло. Успех Уайльда вызвал ревность у его бывшего партнера, а теперь соперника Хитчена. Используя вошедший тогда в моду способ обличения противника, Хитчен выпустил памфлет, в котором обвинил Уайльда в своеволии и грубости по отношению к одним преступникам и потакании другим, а в целом — в коррупции, и в 1718 году вышло специальное постановление, направленное непосредственно против Уайльда, в котором недвусмысленно объявлялось преступным выторговывание у преступников украденных ими вещей.

Тем не менее Уайльд еще ряд лет продолжал свою деятельность. По-видимому, услуги его ценились обществом. Позднее, впрочем, он все-таки впал в немилость за то, как обошелся с Синемордым Джозефом Блэком. Малоприятный сей персонаж был малолетним преступником, которого воспитавший его Джонатан Уайльд использовал для своей выгоды, заставляя совершать преступления, как это делал Феджин в диккенсовском «Оливере Твисте».

Когда Синемордого схватили, Уайльд умыл руки, отказавшись ему помогать. Возмущенный Блэк перерезал ему за это глотку. Уайльд, однако, выжил, но восстановил против себя общественное мнение. Когда вскоре его обвинили в краже, Уайльд убедился, что утратил способность выпутываться из любой беды. Его повесили в Тайберне, а его труп толпа забросала камнями.

Такое прискорбное положение вещей побудило взяться за дело Генри Филдинга. Успешный драматург и автор «Тома Джонса», Филдинг, занимая должность судьи, обладал и развитым чувством гражданской ответственности. В 1751 году он написал свой известный социологический труд «Исследование о причинах недавнего роста грабежей». Он начал вести учет ограблений, изучая обстоятельства преступлений, личность каждого подозреваемого и его поведение и поощряя публику поставлять ему информацию. Впервые судья пытался предотвращать преступления, а не только реагировать на их последствия.

Кроме того, Филдинг убедил шестерых приходских констеблей, когда вышел срок их службы, не покидать должности, а продолжить работу за жалованье. Эти «боустритские приставы», как окрестила их публика, явились зародышем оплачиваемой профессиональной полиции. Шестеро мужчин в синих мундирах, патрулировавших шесть миль окружности Чаринг-Кросс, вскоре стали для лондонцев привычным зрелищем.

Но с ними соперничали многие другие протополицейские формирования. Джудит Фландерс подсчитала, что в 1790 году действовало не менее тысячи приходских стражников и констеблей, нанятых семьюдесятью различными организациями. Основанная в 1798 году полиция Темзы, или же морская, была, следовательно, лишь одним из бесчисленных полицейских подразделений.

После смерти Генри Филдинга дело его продолжил слепой сводный брат писателя сэр Джон Филдинг, привлекший общественное внимание к проблеме соперничества и несогласованности действий разных подразделений. «Границы приходов глубоко неясны, — писал он. — Иной раз одна сторона улицы относится к одному приходу, другая же — к другому, почему стражники одной стороны не могут рассчитывать на помощь стороны противоположной».

Убийства на Рэтклиффской дороге показали несостоятельность такого способа охраны общественного порядка. Действия вышеуказанной службы были несогласованными и импульсивными. Глава полиции Темзы Джон Хэрриот поспешил расклеить объявления, где обещал двадцать фунтов «за выдачу и предоставление в руки властей» трех мужчин, замеченных возле дома Марров в вечер убийства. Но Министерство внутренних дел осудило эту похвальную инициативу, обвинив Хэрриота в превышении полномочий. Министр поручил расследование судьям Шедуэлла, более полномочным, нежели полиция Темзы, и, в свою очередь, объявил вознаграждение в пятьдесят фунтов из собственных средств за помощь в раскрытии преступления. Коронер Джон Анвин незамедлительно начал расследование и опрос свидетелей в пабе «Веселый моряк».

Вопросы возникли и у парламента. Почему шедуэллский суд пренебрег столь многими зацепками? Какие иные причины, кроме ксенофобии, могли спровоцировать столь многочисленные аресты по подозрению в этих преступлениях именно ирландцев? Почему Уильямс находился в камере один и без присмотра? Ответить на все эти вопросы было нелегко. Как заявил премьер-министр Спенсер Персиваль, «никакая, даже самая мощная и надежная стража не способна предотвратить такого рода преступление. Непонятно, как следовало бы организовать работу полиции, чтобы такие преступления были исключены». (Сам Персиваль до возникновения такой организации не дожил: пять месяцев спустя, в мае 1812 года, он был убит в вестибюле палаты общин стрелком-одиночкой, имевшим зуб на правительство.)

По мнению Ф. Д. Джеймс и Т. А. Критчли, авторов книги о рэтклиффских убийствах (1971), за месяцы, последовавшие за этими преступлениями, более решительный министр внутренних дел мог бы провести в парламенте закон о создании централизованной полиции, но тогдашний министр, человек равнодушный и апатичный, к тому же считал, что такая организация уместна и оправданна лишь за пределами Британии, где люди не доверяют друг другу. Авторитарные правительства за рубежом используют силы полиции для подавления собственного народа. Свободнорожденные англичане, как это принято считать, не потерпят такого ущемления их исконного права на свободу: «В Париже существует превосходная полиция, но плата за это весьма велика. Я предпочту мириться с тем, чтобы раз в три-четыре года на Рэтклиффской дороге полудюжине человек перерезали глотки, лишь бы не заявлялись ко мне в дом полицейские, не рыскали бы повсюду сыщики, не использовались бы у нас все эти ухищрения французской полиции».

Предложениям создать единую полицейскую службу противостояло убеждение в том, что «сильная рука» — палка о двух концах и является как благом, так и проклятием. Государство в то время играло в Британии роль гораздо меньшую, чем сейчас: обязательное школьное образование ввели лишь в 1880 году, утверждения законом пенсий по возрасту пришлось ждать до 1909-го, а создания Национальной службы здравоохранения — до 1948 года.

И все же через восемнадцать лет парламент наконец санкционировал решение проблемы лондонской полиции: была организована единая полицейская служба, координирующая работу по охране порядка во всем Лондоне и оплачиваемая за счет налогов. В 1829 году парламент издал закон об реформировании полицейской службы в Лондоне и округе. Новая полиция была отдана под начало министра внутренних дел сэра Роберта Пиля, уже сумевшего реформировать полицию Ирландии. В 1829 году, на момент создания новой силовой структуры, в нее входило более тысячи человек, прозванных пилерами.

Создание новой полицейской службы нередко представляется поворотным пунктом в истории полиции, но ответственному и дотошному историку затруднительно было бы провести водораздел между «до» и «после». Службу несли многие из бывших вояк, и действовали они во многом по-старому, сохранилась и прежняя терминология («констебли»), и привилегия могущественного лондонского Сити не подпадать под юрисдикцию новой структуры. (Пилю хватило благоразумия понять, что игра в данном случае не стоит свеч, и Сити по сей день обладает собственными полицейскими силами.) По сути, статистика говорит нам, что количество преступлений шло тогда на убыль, и потребность в создании полиции была порождена скорее возросшим страхом перед преступностью. Создание полиции явилось частью общего стремления очистить города и упорядочить городскую жизнь. Представлению о безопасности отвечало и удаление с улиц нищих и попрошаек, ремонт дорог и отмена шумных ярмарок. Принятие подобных мер облегчало борьбу с преступностью.

Но какую бы сторону процесса (преемственность или перемены) ни выделяли в своих исследованиях историки, ясно, что создание Лондонской полиции стало важным достижением, сопровождавшим зарождение среднего класса. При том что такие определения, как «рабочий класс» или «средний класс», достаточно шатки, закон 1832 года об избирательной реформе проводит различительную грань между двумя группами населения, ранее скопом именуемыми «низшими классами».

В 1832 году контингент людей, имевших право голоса, с 400 тысяч возрос до 650 тысяч человек. Были ликвидированы некоторые явные аномалии предшествующего избирательного законодательства — как, например, так называемые «гнилые местечки», посылавшие в парламент депутатов голосами лишь горсточки избирателей. Теперь же голосовать могли все мужчины, обладавшие достаточным имуществом — земельным участком стоимостью не меньше десяти фунтов. Право голосовать получили и мастера-ремесленники, успешные, наделенные особенным статусом предприниматели. Те же, чья собственность оказывалась пусть немного, но менее ценной, например профессиональные торговцы, исключались из политической жизни, что нередко превращало их в радикалов. Между этими двумя классами возникали конфликты, причем полиция неизменно выступала на стороне среднего класса.

Организованные и сплоченные полицейские силы Роберта Пиля разительно отличались от своих разношерстных предшественников. Во главе их стояли два комиссара, под началом которых, согласно циркуляру Пиля от 20 июля 1829 года, находилось по три помощника — главный, второй и третий. Помощники полагались и казначею (главный финансовый пост). Также в состав новой структуры входили 8 суперинтендантов, 88 сержантов и 895 констеблей.

Чрезвычайно важно, что все лондонские полицейские отныне должны были действовать координированно. Между отделениями теперь регулярно курсировали гонцы с донесениями, а вместо прежнего листка «Разыскивается…» с сообщениями о преступлениях стала выходить куда более полная The Police Gazette, в которой печатались последние новости о всех подозрительных случаях. Ежедневные распоряжения и приказы констеблям отдавались с самого верха.

Половина пилеров несла патрульную службу в ночное время, другая половина дежурила днем — они постоянно обходили улицы со скоростью две с половиной мили в час. Присесть отдохнуть во время дежурства не разрешалось. Одеты они были в длиннополые синие форменные мундиры на восьми пуговицах. Цвет формы имел значение: синий, а не красный, он позволял отличать полицейских от солдат. Никто в Британии не желал видеть на улицах солдат — в особенности после ужасного побоища в 1819 году в Питерлоо, когда солдаты и гусары жестоко разогнали мирный сход, убив одиннадцать и ранив многих его участников.

Обязательным элементом полицейского обмундирования были кожаные ошейники, защищавшие от захвата удавкой и удушения, на которых значился личный номер полицейского, — и даже теперь, когда номер офицера полиции наносится на погоны, его называют номером на воротнике. Белые панталоны приобретались самостоятельно, официально не считаясь частью формы; голову покрывал цилиндр высотой шесть дюймов, что делало полицейских похожими скорее не на военных, а на гражданских лиц. У них имелись трещотки наподобие тех, которыми пользуются футбольные болельщики, для того, чтобы подзывать подмогу; впоследствии трещотки заменили на более эффективные свистки.

Констебли вступали в полицию в основном по финансовым соображениям, желая обеспечить себя материально. Но при этом констебли 3-го класса, которым платили 16 шиллингов и 8 шестипенсовиков в неделю, находили жалованье свое недостаточным. В 1848 году группа из десяти констеблей подала начальству жалобу. «Женатые полицейские, — писали они, — по большей части пребывают в долгах и не в состоянии изыскивать средства для оплаты жилья и покупки самого необходимого, что потребно их женам и детям». Впрочем, со временем службу в полиции начали считать экономически стабильной, что все больше привлекало наемных рабочих из других отраслей. Ответственные за прием в полицию стали более разборчивыми и подняли планку требований к кандидатам. Так, минимальный рост полицейского вместо 5 футов 7 дюймов был теперь 5 футов 9 дюймов.

Разумеется, все эти перемены не встречали единодушного одобрения: общество осуждало дороговизну новой структуры и скучало по привычной, старой и доброй, пускай и не совсем неподкупной ночной страже. Новым пилерам полагалось проявлять вежливость и услужливость, и тем не менее страх общества перед «ищейками» был настолько велик, что их нередко осыпали оскорблениями, в том числе наделяя всевозможными прозвищами: «свежие лобстеры», «синие черти» и «Пилева шайка», — в частности и потому, что полицейские обязаны были носить форму даже во внеслужебное время.

И все же спустя шесть лет после появления пилеров стало ясно, что идея организовать в городе единую полицейскую службу оказалась здравой и служба эта сохранится. Примеру Лондона последовали и другие области. По образцу Службы Лондонской полиции — так официально именовались теперь пилеры — создавались полицейские силы в маленьких городках по всей Британии.

Однако ощущалась нехватка одного звена в цепи: занимаясь предотвращением преступлений, пилеры отнюдь не ставили своей задачей их раскрытие. Лишь в 1842 году в Службе Лондонской полиции было учреждено отделение расследования преступлений. Сыскное отделение состояло всего из двух инспекторов, шести сержантов и нескольких констеблей. Одетые в штатское детективы вышли на сцену, лишь когда общество свыклось с их одетыми в форму собратьями и стало им доверять.

Чтобы свыкнуться с существованием детективов, обществу потребовалось больше времени.





4

По следам преступления




Страшнее зрелища не видывали мы,

Кровь леденеет, замирает сердце…

Рифмы прямой наводкой (1855)




Одной из самых вопиющих и отталкивающих сторон рэтклиффских убийств сегодняшнему читателю представляется влечение, которое испытывали люди, толпой валившие к дому Марров в первые дни после трагедии. Они шли поглазеть на выложенные на кровати мертвые тела, и конца этому шествию не было. The Times писала: «Сенсация, вызванная этим самым чудовищным из убийств, столь велика, а желание посмотреть на место, где все произошло, столь безмерно, что проехать по Рэтклиффской дороге стало невозможно — ее запрудила толпа».

Столь мрачная история воспринималась тогда более хладнокровно, чем сейчас, по двум причинам. Во-первых, как рождение, так и смерть в то время были житейской обыденностью. В наши дни и то и другое принадлежит скорее медицине: люди чаще всего рождаются и умирают в больницах. В эпоху Регентства видеть умирающих в своей постели родственников было делом привычным, да и большинство женщин рожали дома. Покойника помещали в гостиной, чтобы соседи и друзья могли прийти отдать ему долг уважения. В Восточном Лондоне проживало много ирландцев, и у них бытовал обычай бдения у гроба усопшего, когда люди приходили со своим подношением — денежным пожертвованием на устройство поминок, выпивкой и закуской. Обычай этот и по сей день сохраняется в Ирландии, хотя по нашу сторону моря он себя изжил.

Во-вторых, правосудие, как мы видели, считалось в то время заботой скорее общины, чем профессиональных служителей закона. Огромное значение придавалось тому, чтобы довести всю информацию до сведения как можно большего числа людей. Вот почему дознание велось в ближайшем к дому Марров пабе «Веселый моряк», а всем двенадцати присяжным, которым предстояло вынести свое суждение, предложили самолично осмотреть дом еще прежде, чем были опрошены свидетели. (Увиденное там их явно потрясло.) Убийство Марров значимо еще и потому, что вскрыло ограниченность метода его расследования. Слухи, толки, мнения соседей и показания свидетелей в данном случае доказывают свою несостоятельность.

При этом множество людей устремились в дом Марров, движимые и еще одним побуждением: преувеличенным циничным любопытством. Чувство это развивалось у них исподволь. Георгианские леди и джентльмены привыкли забавляться, созерцая всякие кошмары и ужасы. К числу таких забав относились и посещения лондонского Бедлама, или же Бетлемской лечебницы, сооруженной в 1670 году в Моор-Филдс для душевнобольных. Управляющие этим учреждением разрешали — и даже поощряли — подобные посещения, так как плата за вход шла в казну лечебницы. Один француз, в 1725 году посетивший лечебницу, так описывает свои впечатления от увиденного в каморках, где содержались больные, признанные «опасными маньяками»:

Они пребывают там скованные цепями, и вид их страшен. По праздничным дням множество людей обоего пола, по большей части принадлежащих к простонародью, приходят в лечебницу, желая поразвлечься видом этих бедолаг, нередко вызывающих у них смех. Стоящий у выхода из этой обители скорби служитель ждет от вас пенни.

Начальство желало бы, конечно, привлечь в лечебницу людей состоятельных, образованных, возможных благотворителей, способных щедро одарить лечебницу. Но кто бы ни приходил в лечебницу, чувства они испытывали двойственные: развлекаться тут мешала жалость, причем и смеяться, и сострадать нередко можно было одновременно. Посетивший Бедлам позднее поэт Уильям Купер признавался, что, несмотря на охватившее его чувство жалости к несчастным, вид их его повеселил.

Горестное состояние бедных пленников не оставило меня равнодушным, и я проникся их несчастьем, но безумие их порою выражалось так забавно и причудливо, что было невозможно не потешаться над их выходками, что я и делал, в то же время сердясь на себя за это.

Наряду с тягой к возвышенному, дикому и опасному, эти чувства — ужаса, благоговейного изумления и угрозы, наблюдаемой с безопасного расстояния, — выступают на первый план в произведениях искусства и литературы романтического направления. Они же — необходимая составная часть переживаний людей, смакующих убийство.

К XIX веку представителям высших и средних слоев общества, чтобы пощекотать себе нервы, не было нужды посещать дома для умалишенных — они могли просто снять с книжной полки роман Мэри Шелли «Франкенштейн» (1818). («Если ты примешь мои условия, я оставлю всех вас в покое, если же откажешься, я всласть напою смерть кровью всех твоих оставшихся близких».)[5] Но неграмотный рабочий люд той эпохи имел возможность испытать нечто подобное, посещая места преступлений.

*

В 1823 году, когда в свет вышло второе издание «Франкенштейна», произошло так называемое элстрийское убийство, совершенное устроителем боксерских матчей, плутоватым страховым агентом, игроком и довольно-таки неуклюжим убийцей Джоном Фертелом. Жертвой стал его товарищ по клубу Fancy, сомнительному и темному сообществу, объединявшему профессиональных боксеров и их поклонников, делавших ставки на исход матча и обсуждавших достоинства и недостатки спортсменов.

Бизнес их был весьма шатким: городские власти с большой неохотой предоставляли площадки для боксерских поединков, так как от собиравшихся буйных толп можно было ожидать любого непотребства, и клубу Fancy приходилось устраивать свои сборища в чистом поле за городом. Стечение народа при этом бывало гигантским. Наподобие толп нелегалов 1980-х годов, люди со всех сторон стекались к боксерским рингам — огороженным веревками площадкам в 8 квадратных футов, — и начиналось состязание, в ходе которого крупные суммы переходили из рук в руки.

Фертел пригласил некоего Уильяма Уира, вращавшегося в одних с ним кругах, в коттедж близ Элстри в Хартфордшире выпить и поиграть в карты. Его целью были немалые деньги, которые, как он знал, имел при себе Уир. Убийца прибыл в Хартфордшир в наемном конном экипаже, получившем впоследствии известность и тщательно исследованном как наглядное свидетельство преступления.

В тот октябрьский вечер Фертел застрелил Уира, после чего вместе с двумя сообщниками перерезал ему горло. Одним из сообщников был Уильям Проберт, владелец дома возле Джинс-Хилл-Лейн. Три незадачливых преступника бросили тело в пруд неподалеку от дома Проберта, но по зрелом размышлении решили, что место это не столь надежно, и, выловив труп, переместили его в другой пруд, подальше. Затем с пугающим хладнокровием они вернулись в дом Проберта, где до самого рассвета распевали песни и уплетали свиные отбивные.

Это преступление — грязное, корыстное и совершенно будничное и тем не менее привлекшее внимание общества, воспламенив его воображение, — как нельзя лучше показывает, каким образом обстановка, в которой совершилось убийство, включая любую мелочь, напоминающую о нем, не может быть препятствием для развлечений. Газетные репортажи, рассказывавшие о все новых кровожадных подробностях, всплывавших на поверхность в ходе расследования, в обрамлении повседневного быта захватили умы тысяч читателей. The Times полагала, что это «злодеяние по хладнокровной жестокости, с какой оно было содеяно, и зверству, каким сопровождалось, вряд ли может найти себе равных», а издатель Джеймс Катнах выпустил тиражом не менее четверти миллиона экземпляров листовку, содержащую все детали убийства, открывшиеся на процессе Фертела.

Протокол судебных заседаний, судя по всему, писался с намерением сделать его максимально увлекательным для публики. Так, например, в ходе допроса служанки Проберта, необходимого для установления времени преступления, произошел следующий диалог:

— Был ли ужин подан с опозданием?

— Нет, свинина была подана вовремя.

Нелепые попытки избавиться от тела и орудия преступления, а также безразличие друг к другу всех его участников способствовали тому, что Фертела без труда признали виновным и через три месяца повесили. Фигура эта успела получить известность, и на казнь его, как поговаривали, собралась толпа в 40 тысяч человек.

Разумеется, столь высокий уровень общественного интереса сулил большие финансовые выгоды. Сообщник убийцы Проберт петли избежал, но разорился. Дом его и все имущество кредиторы пустили с молотка, причем торговля шла бойко — вещи рвали из рук, к месту же, где все произошло, потянулись любопытные. Образовался даже местный туристический маршрут; первыми «достопримечательностями» стали могила мистера Уира на кладбище Элстри-Черч и пруд примерно в четверти мили от деревни. Второй остановкой на пути туристов был трактир «Артишок», куда доставили тело и где коронер проводил дознание. Хозяин трактира мистер Филд отвечал на любые вопросы — будучи присяжным на процессе, он располагал самой свежей информацией. Поболтав с мистером Филдом, посетители получали возможность взглянуть на мешок, в котором перевозили останки Уира («следы крови, сохранившиеся на нем, делают этот предмет особо примечательным, вызывая большой интерес»). Из «Артишока» туристы перемещались к самому коттеджу, где стоило немалого труда пресекать их попытки забрать оттуда на память тот или иной предмет. Одна газета писала в своем репортаже, что «прут из изгороди, сквозь которую проволокли тело убитого, по-видимому, считается наилучшим сувениром». Изгородь и вправду растащили на сувениры.

Элстрийское убийство, совершенное Джоном Фертелом оказалось событием не только отвратительным, но вполне сенсационным, чтобы лечь в основу произведений многих известных авторов; и поток этих произведений, казалось, не имеет конца. Томас Де Квинси, философ Томас Карлейль, Чарльз Диккенс, Эдвард Бульвер-Литтон, а позднее и Уолтер Де Ла Мэр — все считали своим долгом поразмыслить над этой историей. Туристический маршрут по местам, связанным с элстрийским убийством, настолько упрочился и обрел популярность, что пять лет спустя даже такой знаменитый писатель, как сэр Вальтер Скотт, к тому же живший в Шотландии, удостоил его своим вниманием.

Посетив здешние края в 1828 году, он нашел маршрут необычайно романтическим. Описание свое он начинает с «запутанного лабиринта узких троп, словно нарочно сплетающихся так, чтобы приезжие могли в полной мере ощутить волнение от сочетания царящей вокруг тьмы с действиями нетрезвого возницы». К тому времени коттедж был частично разрушен, но писатель внимательно осмотрел первый пруд: «Ныне это всего лишь зеленое болото, находящееся столь близко от дома, что уму непостижимо, как кому-то пришло в голову избрать его местом захоронения, пускай даже временного, для тела жертвы».

Он осмотрел и развалины коттеджа, за что с него взяла плату в 2 шиллинга 6 пенсов «воинственного вида старуха, занимающая здесь должность смотрителя».

Скотт не был последним туристом, посетившим место, где произошло элстрийское убийство. Почти шестьдесят лет спустя, в 1885 году, один из корреспондентов журнала Notes & Queries описал другой визит к дому Проберта: «Там я увидел старика, стригущего ту самую живую изгородь, сквозь которую тащили тело Уира». Корреспондент получил возможность наведаться и в кухню, где жарились пресловутые свиные отбивные. А 24 октября 1923 года к месту убийства съехались люди, чтобы отметить памятную дату — «ровно сто лет со дня произошедшего тут злодеяния». Гордон С. Максвелл, топограф, отметил, что погода при этом разочаровывала своим совершенным несоответствием мрачному событию: «Вместо черных туч и пронизывающего ветра, порывы которого с воем проносились бы над этим местом скорби», царили мир и покой, вечер был чудесным, а погода вполне благоприятной.

Особо рьяные любители убийств могли собираться здесь и многие десятилетия спустя, но в 1823 году, для того, чтобы насладиться деталями этого убийства, уже не требовалось отправляться в Хартфордшир.

Кабриолет, в котором Фертел и его жертва ехали в Элстри, стал самым желанным призом на распродаже вещей, связанных с убийством. Идея использовать модное и изысканное транспортное средство для цели столь гнусной, по-видимому, казалась присутствующим очень пикантной и подхлестывала их интерес, поэтому мало кто из репортеров, освещавших это преступление, не дополнил свой текст изображением злополучного экипажа. В эпоху Регентства подобный экипаж символизировал респектабельность, и Томаса Карлейля во время суда над Фертелом особенно удивляло то значение, которое придавали этой детали его современники. Ему этот экипаж представлялся символом пустопорожнего материализма и бездумной погони за внешней респектабельностью. В своих письмах жене Джейн философ горестно размышлял об этой «мании, переходящей в повальное сумасшествие и идолопоклонство местного масштаба».

Оригинал экипажа был приобретен Новым театром Саррея в Лондоне, чтобы использовать в спектакле по мотивам этого убийства. Спектакль назывался «Игроки». Театральный антрепренер Уильямс по прозвищу Вареная Говядина в рекламе, помещенной в The Times, обещал зрителям, что они смогут «лицезреть на сцене настоящую лошадь и ту самую повозку, которую упоминали во всех репортажах, а также стол, за которым ужинала компания, диван, на котором они спали, и прочую мебель, приобретенную на аукционе».

Жадность, с которой публика поглощала эту историю убийства, кажется нам теперь едва ли не комичной, но английская публика эпохи Регентства отзывалась на нее со всем жаром.

Радикал Уильям Коббет даже уверял, что его младшего сына заставило учиться читать желание подробнее ознакомиться с делом Фертела, «когда все только о нем говорили и читали». Томас Карлейль горевал об окончании процесса: «Фертела на прошлой неделе повесили, и нам стало скучнее, чем раньше».

Убийца из Фертела получился довольно несуразный, а грубые его промахи и дурацкие притязания несут в себе немало комического. По словам Томаса Бабингтона Маколея, «возможно, Фертел порешил Уира лишь затем, чтобы остеречь английское юношество от вредоносного увлечения азартными играми и тяги к дурным компаниям».

Фертел продолжал служить публике развлечением и дурным примером даже после своей смерти. А вскоре он обрел бессмертие, будучи увековечен в качестве восковой фигуры в коллекции мадам Тюссо.





5

Дом восковых фигур




Идея отвести особый угол убийцам мне представляется порочной, так как в результате такого установления негодяй может больше надеяться на увековечение свое, чем поэт, за заслуги отмечаемый статуей в аббатстве.