Черные души праведников
Часть 20 из 32 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Отец не успел спилить яблоню, корявое дерево по-прежнему росло, пережив отца, который…
Воспоминание о вчерашнем дне, самом жутком из всех, что ему доводилось пережить, внезапно ворвалось в память. Йована словно обварило кипятком. Он все еще смотрел в окно, но теперь уже силуэт за стеклом казался ему зловещим: яблоня была похожа на сутулого, худого человека, раскинувшего в стороны узловатые костлявые руки.
Мальчик зажмурился, сжался в комочек, пытаясь унять сердцебиение и уговаривая себя быть храбрым. Еще недавно он вроде бы смирился с собственной неотвратимой смертью, чувства его притупились. Тому, кто приготовился встретить свою погибель, нечего бояться. Но сейчас, когда он немного отдохнул и выспался, страх поднял голову. Вернулась способность размышлять, а вместе с нею – и желание жить.
Он понял, что больше не может оставаться в темноте. Отбросил одеяло, выбрался из постели и поспешил в большую комнату, которая служила столовой и гостиной.
Двигался он уверенно, даже в темноте ни на что не натыкаясь: прекрасно знал, что где стоит. Йован зажег свечу, потом, подумав, еще одну и пошел к печи, чтобы затопить ее. Дров оставалось не так много, но на ночь должно было хватить, а о том, что будет завтра, думать не хотелось.
Несколько минут – и огонь весело разгорелся в печи, на потолке и противоположной стене заплясали рыжие отсветы. Растапливать печь было одной из домашних обязанностей Йована, так что справился он с этой задачей легко.
Ветки потрескивали, огонь сердито ворчал, как посаженный на цепь дворовый пес. Мальчик придвинул к печи маленький деревянный стульчик и протянул руки ближе к ее жаркому боку. Только сейчас он понял, что замерз.
Вскоре стало тепло, его разморило и снова начало клонить в сон. Балансируя на грани дремы и яви, Йован перенесся в один из далеких зимних вечеров, когда вся его семья еще была в сборе.
Он, по обыкновению, сидел в уголке, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы избежать наказания за очередную провинность. Мать хлопотала по хозяйству, возилась с ужином: челноком сновала от печи к столу, нарезала мясо и хлеб, раскладывала по тарелкам горох с густой ароматной подливой.
Запах был таким явственным, что желудок Йована жалобно заурчал. Не открывая глаз, мальчик поерзал на стуле, одновременно понимая и не понимая, что это всего лишь сладкая греза.
Отец сидел у окна, что-то чинил и дымил трубкой. Старший брат и сестры затеяли возню возле двери в дом. То и дело до слуха Йована доносилось их хихиканье, громкое перешептывание, вскрики. Они шуршали, задевая за дверь, бегали под окнами.
– Дети что-то расшалились. Пора звать их к ужину, – сказала мать.
Голос ее, как обычно, когда она обращалась к отцу, звучал немного вопросительно, будто она не была до конца уверена в том, что говорила.
– А ну, прекратите там! Мать зовет к столу! – прикрикнул отец, и от этого гневного окрика Йован проснулся.
В первый момент, вырванный из успокаивающей теплой пелены сна, он не сразу сообразил, где находится и что происходит. Мальчик завертел головой по сторонам, удивляясь, куда вдруг подевались мать и отец. В комнате было пусто и сумрачно, лишь пламя свечей и огонь в печи рассеивали плотный мрак.
Родители пропали, но брат и сестры были во дворе – Йован и проснувшись продолжал их слышать. Они скреблись в дверь, что-то бормоча при этом. Мальчик встал из-за стола, взяв свечу, и пошел к двери, собираясь открыть ее, впустить их.
Он был уже на середине комнаты, когда в затуманенном сном мозгу яркой вспышкой полыхнула мысль: «Это не они! Ни брат, ни сестры не могут вернуться домой и играть во дворе – они ведь умерли!»
Йован остановился как вкопанный, в мгновение ока покрывшись ледяным потом. Мысли скакали, как кузнечики в высокой траве.
Подумать только, он ведь мог открыть дверь …им!
Но кому? Кто решил навестить его ночью?
Воображение мигом нарисовало Биляну. Высокая, худая, темноглазая. Вечно окутанная сухим горьковатым ароматом трав. Строгая, заботливая и…
И мертвая. С синим перекошенным лицом и вывалившимся языком. Она слезла с крюка и пришла за ним, волоча за собой веревку.
«Зачем ты потревожил меня, мальчик?» – раздалось в ушах, и Йован вскрикнул, прижав к ним ладони.
– Этого не может быть! – проговорил он. – Кто бы там ни был, уходите!
Мальчик был уже в двух шагах от двери. Пламя трепетало в его руке. Он смотрел на желтый огонек, на этот крохотный маячок в окружающей тьме, и радовался тому, что додумался задвинуть дверной засов.
– Немедленно открывай, паршивец! – прозвучал голос.
Знакомый, но вместе с тем чужой. Скрипучий, глухой, полный злобы, от которой сводило челюсти. Йован не знал, слышит ли он этот голос наяву или в своем воображении.
– Слышишь меня? Отпирай эту чертову дверь! Не заставляй меня повторять дважды!
Это не Биляна явилась за ним в ночи.
– Тата? – прошептал мальчик. – Ты разве не умер?
Неужели он ошибся, посчитав отца мертвым? Может, тата просто крепко спал? Так крепко, что не чувствовал, как сын тащит его по полу, словно вязанку хвороста…
– Конечно, нет! – прорычали из-за двери. – Я жив!
Йован шагнул ближе, переложил свечу из правой руки в левую и потянулся к засову.
– Не сердись, тата, я просто…
«Его глаза были открыты! Глупец, зачем ты веришь тому, кто стоит за дверью?»
Йован отдернул руку, будто обжегшись, и едва не выронил свечу – так ослепительна и неоспорима была пришедшая мысль.
– Чего ты ждешь? – Существо за дверью подвывало от нетерпения.
– Ты не мой тата, – твердо сказал Йован. – Мой отец умер. Я тебя не впущу.
Дверь содрогнулась от удара, словно по ней шарахнули чем-то тяжелым. Содрогнулась, но выдержала.
Подчиняясь интуиции и какому-то глубинному чутью, Йован метнулся к шкафу, где мать хранила свечи. Вытащив все, что удалось найти, мальчик заметался по комнате, расставляя свечи везде, где только можно. Оставаться в темноте было невыносимо, хотелось осветить каждый уголок.
Зажигая свечи, он слышал голоса во дворе, но старался не слушать, даже не смотреть в сторону двери. Бормотание, шорохи, скрежет ногтей по дереву – если вдуматься в то, что там происходило, можно было впасть в беспамятство и, чего доброго, в бреду впустить сюда то, что так рвалось внутрь.
Огоньки свечей подпрыгивали и плясали, пламя ворчало в печи.
«Не смотри. Не бойся. Ты в безопасности!»
– Йован! – раздался голос. Другой. Родной. Ледяной, несмотря на показную ласку. – Ты узнал меня, Йован? Это мама.
Мальчик задохнулся от ужаса.
– Мне тут так холодно, Йован. А ведь я всегда согревала тебя. Топила для тебя печь и готовила еду. Теперь ты должен вернуть мне долг. Будь хорошим, добрым сыном. Отопри дверь и впусти меня. Всех нас.
– Вас? – Голос Йована сломался, как сухая веточка в мороз. – Кого – вас?
За дверью раздался смех. Тихий, отрывистый. Тому, кто смеялся, не было весело, и мальчик почувствовал, как волосы у него на загривке становятся дыбом.
– Здесь твои родители. Твои сестры и брат. Твои друзья.
– Если бы ты была моей матерью, то знала бы, что у меня нет друзей! – изо всех сил сопротивляясь одолевавшему его страху, выкрикнул Йован. – Уходите! Я буду молиться и… я вас не боюсь.
Не слушая, что ему будут говорить в ответ, Йован метнулся к столу, заткнул уши, зажмурился и начал громко читать «Отче наш». Он знал много молитв и решил прочесть их все вслух, как можно громче, потому что любая нечисть, что бродит в темноте, должна бояться Божьего слова.
Некоторое время ему удавалось сосредотачиваться на тексте молитвы. Он даже почувствовал, как страх разжимает свои лапы, позволяя ему сделать глубокий вдох.
«Может, я все же спал и мне почудилось?»
Но только Йован позволил себе допустить крохотную возможность того, что ему удалось совладать с чудовищами, как, на свою беду, открыл глаза.
Стол, за которым он сидел, находился недалеко от единственного в комнате небольшого окошка. Окно было слева, и, открыв глаза, мальчик боковым зрением заметил какое-то движение в той стороне. Йован повернул голову.
Косой серп луны все так же заглядывал в комнату.
Под окном стояли отец и мать.
Йован прижал ко рту руку, чтобы не завопить во весь голос. Нельзя кричать. На крик сбегутся чудовища – и те, что бродят в ночи, и те, что живут в голове, глубоко в сознании каждого. Крик, прорезавший ночную тьму, может стоить ему рассудка – Йован понял это не разумом, а на каком-то животном, инстинктивном уровне.
Умершие родители смотрели прямо на него. Этот взгляд Йовану не суждено было забыть никогда. Пустые, мертвые, подернутые белесой пленкой, словно закрытые бельмами глаза были слепы, но… видели. В них не было больше ничего человеческого – горя, радости, гнева, веселья, сомнений, сожаления. Чувства, владевшие ими при жизни, умерли, как умерли они сами.
Но кое-что осталось. Алчность, жажда, вечная зависть мертвого к живому. Йован точно знал, чего они хотят, зачем явились сюда. Им хотелось забрать его с собой.
– Выйди сюда, мальчик, – проговорил отец. Губы его шевелились, извивались, как могильные черви.
– Нужно слушаться родителей, – вторила мать.
Лица их были неподвижны. Бледные до синевы, бескровные. Платье матери, то самое, в котором ее отнесли на кладбище, было запачкано в земле. Йовану показалось, что ее тусклые волосы стали длиннее, как будто продолжали расти там, в могиле.
– Я спала, пока что-то не подняло меня, – сказала мать. – И теперь я больше не хочу спать. Я хочу, чтобы ты вышел ко мне, Йован. Мне нужно обнять тебя.
– Нет, – прошептал он. Ему хотелось перестать смотреть на них, но он не мог.
За спинами родителей выросли еще какие- то фигуры. Йован уже знал, кто это, прежде чем они показались в окне. Старший брат, помощник и надежда отца, стоял рядом с ним. Он был уже одного роста с отцом и, если бы остался жить, перерос бы родителя.
Брат вытянул руку, почти коснувшись окна. Раздался противный скрежет – его ногти царапнули по стеклу.
– Маленький паршивец, – сказал он. – Ты всегда был обузой, с самого рождения. Но сейчас ты нам нужен. Нам всем.
Сестры-близнецы с увядшими цветами в волосах маячили позади него, а дальше, во дворе, был еще кто-то. Мужчины, женщины, дети. Плава планина была большой деревней, здесь жили почти две сотни людей. И все они, подобно зловонному мутному ручью, стекались во двор, шли к дому Йована.
– Вся твоя семья тут. Все, кого ты знаешь, тут! – на разные голоса говорили они. – Ты должен быть среди нас! Ты будешь одним из нас, рано или поздно.
Дверь продолжала сотрясаться под ударами. Кто-то перемещался вдоль стен – Йован слышал шорох и шелест. Ему было так страшно, что он почти перестал соображать, сознавать, что происходит. Даже страх теперь был другим: он настолько въелся под кожу, что перерос мальчика. Йован сам стал частью своего страха, он словно был внутри него, и это чувство осталось с ним навсегда.
«А если они войдут в дом?»
Только ведь не входят почему-то. Их так много, они запросто могли бы выломать дверь или разбить оконное стекло, но почему-то не делают этого. Вместо того чтобы войти, они зовут к себе Йована. Почему? Что не дает им влезть сюда?
Внезапно Йован понял это со всей очевидностью.
Свет! Вот в чем причина.
Воспоминание о вчерашнем дне, самом жутком из всех, что ему доводилось пережить, внезапно ворвалось в память. Йована словно обварило кипятком. Он все еще смотрел в окно, но теперь уже силуэт за стеклом казался ему зловещим: яблоня была похожа на сутулого, худого человека, раскинувшего в стороны узловатые костлявые руки.
Мальчик зажмурился, сжался в комочек, пытаясь унять сердцебиение и уговаривая себя быть храбрым. Еще недавно он вроде бы смирился с собственной неотвратимой смертью, чувства его притупились. Тому, кто приготовился встретить свою погибель, нечего бояться. Но сейчас, когда он немного отдохнул и выспался, страх поднял голову. Вернулась способность размышлять, а вместе с нею – и желание жить.
Он понял, что больше не может оставаться в темноте. Отбросил одеяло, выбрался из постели и поспешил в большую комнату, которая служила столовой и гостиной.
Двигался он уверенно, даже в темноте ни на что не натыкаясь: прекрасно знал, что где стоит. Йован зажег свечу, потом, подумав, еще одну и пошел к печи, чтобы затопить ее. Дров оставалось не так много, но на ночь должно было хватить, а о том, что будет завтра, думать не хотелось.
Несколько минут – и огонь весело разгорелся в печи, на потолке и противоположной стене заплясали рыжие отсветы. Растапливать печь было одной из домашних обязанностей Йована, так что справился он с этой задачей легко.
Ветки потрескивали, огонь сердито ворчал, как посаженный на цепь дворовый пес. Мальчик придвинул к печи маленький деревянный стульчик и протянул руки ближе к ее жаркому боку. Только сейчас он понял, что замерз.
Вскоре стало тепло, его разморило и снова начало клонить в сон. Балансируя на грани дремы и яви, Йован перенесся в один из далеких зимних вечеров, когда вся его семья еще была в сборе.
Он, по обыкновению, сидел в уголке, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы избежать наказания за очередную провинность. Мать хлопотала по хозяйству, возилась с ужином: челноком сновала от печи к столу, нарезала мясо и хлеб, раскладывала по тарелкам горох с густой ароматной подливой.
Запах был таким явственным, что желудок Йована жалобно заурчал. Не открывая глаз, мальчик поерзал на стуле, одновременно понимая и не понимая, что это всего лишь сладкая греза.
Отец сидел у окна, что-то чинил и дымил трубкой. Старший брат и сестры затеяли возню возле двери в дом. То и дело до слуха Йована доносилось их хихиканье, громкое перешептывание, вскрики. Они шуршали, задевая за дверь, бегали под окнами.
– Дети что-то расшалились. Пора звать их к ужину, – сказала мать.
Голос ее, как обычно, когда она обращалась к отцу, звучал немного вопросительно, будто она не была до конца уверена в том, что говорила.
– А ну, прекратите там! Мать зовет к столу! – прикрикнул отец, и от этого гневного окрика Йован проснулся.
В первый момент, вырванный из успокаивающей теплой пелены сна, он не сразу сообразил, где находится и что происходит. Мальчик завертел головой по сторонам, удивляясь, куда вдруг подевались мать и отец. В комнате было пусто и сумрачно, лишь пламя свечей и огонь в печи рассеивали плотный мрак.
Родители пропали, но брат и сестры были во дворе – Йован и проснувшись продолжал их слышать. Они скреблись в дверь, что-то бормоча при этом. Мальчик встал из-за стола, взяв свечу, и пошел к двери, собираясь открыть ее, впустить их.
Он был уже на середине комнаты, когда в затуманенном сном мозгу яркой вспышкой полыхнула мысль: «Это не они! Ни брат, ни сестры не могут вернуться домой и играть во дворе – они ведь умерли!»
Йован остановился как вкопанный, в мгновение ока покрывшись ледяным потом. Мысли скакали, как кузнечики в высокой траве.
Подумать только, он ведь мог открыть дверь …им!
Но кому? Кто решил навестить его ночью?
Воображение мигом нарисовало Биляну. Высокая, худая, темноглазая. Вечно окутанная сухим горьковатым ароматом трав. Строгая, заботливая и…
И мертвая. С синим перекошенным лицом и вывалившимся языком. Она слезла с крюка и пришла за ним, волоча за собой веревку.
«Зачем ты потревожил меня, мальчик?» – раздалось в ушах, и Йован вскрикнул, прижав к ним ладони.
– Этого не может быть! – проговорил он. – Кто бы там ни был, уходите!
Мальчик был уже в двух шагах от двери. Пламя трепетало в его руке. Он смотрел на желтый огонек, на этот крохотный маячок в окружающей тьме, и радовался тому, что додумался задвинуть дверной засов.
– Немедленно открывай, паршивец! – прозвучал голос.
Знакомый, но вместе с тем чужой. Скрипучий, глухой, полный злобы, от которой сводило челюсти. Йован не знал, слышит ли он этот голос наяву или в своем воображении.
– Слышишь меня? Отпирай эту чертову дверь! Не заставляй меня повторять дважды!
Это не Биляна явилась за ним в ночи.
– Тата? – прошептал мальчик. – Ты разве не умер?
Неужели он ошибся, посчитав отца мертвым? Может, тата просто крепко спал? Так крепко, что не чувствовал, как сын тащит его по полу, словно вязанку хвороста…
– Конечно, нет! – прорычали из-за двери. – Я жив!
Йован шагнул ближе, переложил свечу из правой руки в левую и потянулся к засову.
– Не сердись, тата, я просто…
«Его глаза были открыты! Глупец, зачем ты веришь тому, кто стоит за дверью?»
Йован отдернул руку, будто обжегшись, и едва не выронил свечу – так ослепительна и неоспорима была пришедшая мысль.
– Чего ты ждешь? – Существо за дверью подвывало от нетерпения.
– Ты не мой тата, – твердо сказал Йован. – Мой отец умер. Я тебя не впущу.
Дверь содрогнулась от удара, словно по ней шарахнули чем-то тяжелым. Содрогнулась, но выдержала.
Подчиняясь интуиции и какому-то глубинному чутью, Йован метнулся к шкафу, где мать хранила свечи. Вытащив все, что удалось найти, мальчик заметался по комнате, расставляя свечи везде, где только можно. Оставаться в темноте было невыносимо, хотелось осветить каждый уголок.
Зажигая свечи, он слышал голоса во дворе, но старался не слушать, даже не смотреть в сторону двери. Бормотание, шорохи, скрежет ногтей по дереву – если вдуматься в то, что там происходило, можно было впасть в беспамятство и, чего доброго, в бреду впустить сюда то, что так рвалось внутрь.
Огоньки свечей подпрыгивали и плясали, пламя ворчало в печи.
«Не смотри. Не бойся. Ты в безопасности!»
– Йован! – раздался голос. Другой. Родной. Ледяной, несмотря на показную ласку. – Ты узнал меня, Йован? Это мама.
Мальчик задохнулся от ужаса.
– Мне тут так холодно, Йован. А ведь я всегда согревала тебя. Топила для тебя печь и готовила еду. Теперь ты должен вернуть мне долг. Будь хорошим, добрым сыном. Отопри дверь и впусти меня. Всех нас.
– Вас? – Голос Йована сломался, как сухая веточка в мороз. – Кого – вас?
За дверью раздался смех. Тихий, отрывистый. Тому, кто смеялся, не было весело, и мальчик почувствовал, как волосы у него на загривке становятся дыбом.
– Здесь твои родители. Твои сестры и брат. Твои друзья.
– Если бы ты была моей матерью, то знала бы, что у меня нет друзей! – изо всех сил сопротивляясь одолевавшему его страху, выкрикнул Йован. – Уходите! Я буду молиться и… я вас не боюсь.
Не слушая, что ему будут говорить в ответ, Йован метнулся к столу, заткнул уши, зажмурился и начал громко читать «Отче наш». Он знал много молитв и решил прочесть их все вслух, как можно громче, потому что любая нечисть, что бродит в темноте, должна бояться Божьего слова.
Некоторое время ему удавалось сосредотачиваться на тексте молитвы. Он даже почувствовал, как страх разжимает свои лапы, позволяя ему сделать глубокий вдох.
«Может, я все же спал и мне почудилось?»
Но только Йован позволил себе допустить крохотную возможность того, что ему удалось совладать с чудовищами, как, на свою беду, открыл глаза.
Стол, за которым он сидел, находился недалеко от единственного в комнате небольшого окошка. Окно было слева, и, открыв глаза, мальчик боковым зрением заметил какое-то движение в той стороне. Йован повернул голову.
Косой серп луны все так же заглядывал в комнату.
Под окном стояли отец и мать.
Йован прижал ко рту руку, чтобы не завопить во весь голос. Нельзя кричать. На крик сбегутся чудовища – и те, что бродят в ночи, и те, что живут в голове, глубоко в сознании каждого. Крик, прорезавший ночную тьму, может стоить ему рассудка – Йован понял это не разумом, а на каком-то животном, инстинктивном уровне.
Умершие родители смотрели прямо на него. Этот взгляд Йовану не суждено было забыть никогда. Пустые, мертвые, подернутые белесой пленкой, словно закрытые бельмами глаза были слепы, но… видели. В них не было больше ничего человеческого – горя, радости, гнева, веселья, сомнений, сожаления. Чувства, владевшие ими при жизни, умерли, как умерли они сами.
Но кое-что осталось. Алчность, жажда, вечная зависть мертвого к живому. Йован точно знал, чего они хотят, зачем явились сюда. Им хотелось забрать его с собой.
– Выйди сюда, мальчик, – проговорил отец. Губы его шевелились, извивались, как могильные черви.
– Нужно слушаться родителей, – вторила мать.
Лица их были неподвижны. Бледные до синевы, бескровные. Платье матери, то самое, в котором ее отнесли на кладбище, было запачкано в земле. Йовану показалось, что ее тусклые волосы стали длиннее, как будто продолжали расти там, в могиле.
– Я спала, пока что-то не подняло меня, – сказала мать. – И теперь я больше не хочу спать. Я хочу, чтобы ты вышел ко мне, Йован. Мне нужно обнять тебя.
– Нет, – прошептал он. Ему хотелось перестать смотреть на них, но он не мог.
За спинами родителей выросли еще какие- то фигуры. Йован уже знал, кто это, прежде чем они показались в окне. Старший брат, помощник и надежда отца, стоял рядом с ним. Он был уже одного роста с отцом и, если бы остался жить, перерос бы родителя.
Брат вытянул руку, почти коснувшись окна. Раздался противный скрежет – его ногти царапнули по стеклу.
– Маленький паршивец, – сказал он. – Ты всегда был обузой, с самого рождения. Но сейчас ты нам нужен. Нам всем.
Сестры-близнецы с увядшими цветами в волосах маячили позади него, а дальше, во дворе, был еще кто-то. Мужчины, женщины, дети. Плава планина была большой деревней, здесь жили почти две сотни людей. И все они, подобно зловонному мутному ручью, стекались во двор, шли к дому Йована.
– Вся твоя семья тут. Все, кого ты знаешь, тут! – на разные голоса говорили они. – Ты должен быть среди нас! Ты будешь одним из нас, рано или поздно.
Дверь продолжала сотрясаться под ударами. Кто-то перемещался вдоль стен – Йован слышал шорох и шелест. Ему было так страшно, что он почти перестал соображать, сознавать, что происходит. Даже страх теперь был другим: он настолько въелся под кожу, что перерос мальчика. Йован сам стал частью своего страха, он словно был внутри него, и это чувство осталось с ним навсегда.
«А если они войдут в дом?»
Только ведь не входят почему-то. Их так много, они запросто могли бы выломать дверь или разбить оконное стекло, но почему-то не делают этого. Вместо того чтобы войти, они зовут к себе Йована. Почему? Что не дает им влезть сюда?
Внезапно Йован понял это со всей очевидностью.
Свет! Вот в чем причина.