Чернобыльская молитва

Спрашиваю: «Васенька, что делать?» — «Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребёнок». Я — беременная. Но как я его оставлю? Просит: «Уезжай! Спасай ребёнка!» — «Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим».

Прибегает моя подруга Таня Кибенок… Её муж в этой же палате. С ней её отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком, где-то три километра за городом… Покупаем много трехлитровых банок с молоком… Шесть — чтобы хватило на всех… Но от молока их страшно рвало… Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился военной техникой, перекрыли все дороги. Везде солдаты. Перестали ходить электрички, поезда. Мыли улицы каким-то белым порошком… Я волновалась, как же мне завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не говорил о радиации… Одни военные ходили в респираторах… Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кулёчки с конфетами. Пирожные лежали на лотках… Обычная жизнь. Только… Мыли улицы каким-то порошком…

Вечером в больницу не пропустили… Море людей вокруг… Я стояла напротив его окна, он подошёл и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу. Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты, уже стояла цепь в два ряда, нас отталкивали. Тогда вышел врач и подтвердил, что они полетят на самолёте в Москву, но нам нужно принести им одежду, — та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолёт уже улетел. Нас специально обманули… Чтобы мы не кричали, не плакали…

Ночь… По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовили город к эвакуации), а по другую сторону — сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене… Мы по ней идём… Ругаемся и плачем…

По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой тёплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: поедем на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки, покупали вино. Брали с собой гитары, магнитофоны. Любимые майские праздники! Плакали только те, чьи мужья пострадали.

Не помню дороги… Будто очнулась, когда увидела его мать: «Мама, Вася в Москве! Увезли специальным самолётом!» Но мы досадили огород — картошку, капусту (а через неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меня открылась рвота. Я — на шестом месяце беременности. Мне так плохо… Ночью снится, что он меня зовёт, пока он был жив, звал меня во сне: «Люся! Люсенька!» А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу… (Плачет.) Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву одна… «Куда ты такая?» — плачет мать. Собрали в дорогу и отца: «Пусть довезёт тебя» Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Все деньги.

Дороги не помню… Дорога опять выпала из памяти… В Москве у первого милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно.

Шестая больница — на «Щукинской»…

В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков не пускали. Я дала деньги вахтёру, и тогда она говорит: «Иди». Сказала — какой этаж. Кого-то я опять просила, молила… И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим отделением — Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я ещё не знала, как её зовут, ничего не запоминала. Я знала только, что должна его увидеть… Найти…

Она сразу меня спросила:

— Миленькая моя! Миленькая моя… Дети есть?

Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно.

— Есть. — отвечаю.

— Сколько?

Думаю: «Надо сказать, что двое. Если один — все равно не пустит».

— Мальчик и девочка.

— Раз двое, то рожать, видно, больше не придётся. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражён полностью…

«Ну, ладно, — думаю, — станет немножко нервным».

— Ещё слушай: если заплачешь — я тебя сразу отправлю. Обниматься и целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса.

Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Поклялась себе!

Захожу… Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.

— Вася! — кричат ему.

Поворачивается:

— О, братцы, я пропал! И здесь нашла!

Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него — пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица уже сошла… Им вливали какой-то раствор…

— А чего это ты вдруг пропал? — спрашиваю.

И он хочет меня обнять.

— Сиди-сиди, — не пускает его ко мне врач. — Нечего тут обниматься.

Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из других палат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолётом привезли. Что там? Что там у нас в городе? Я отвечаю, что началась эвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было там две женщины, одна из них на проходной в день аварии дежурила, и она заплакала:

— Боже мой! Там мои дети. Что с ними?

Мне хотелось побыть с ним вдвоём, ну, пусть бы одну минуточку. Ребята это почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли в коридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся:

— Не садись рядом. Возьми стульчик.

— Да, глупости все это, — махнула я рукой. — А ты видел, где произошёл взрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали…

— Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наши ребята такого мнения.

Тогда так говорили. Думали.

На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый в отдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общаться друг с другом. Перестукивались через стенку: точка-тире, точка-тире… Точка… Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозы облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где они лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними… Там всех выселили, ни одного больного… Под ними и над ними никого…

Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: бери кастрюлю, бери миску, бери все, что тебе надо, не стесняйся. Это такие оказались люди… Такие! Я варила бульон из индюшки, на шесть человек. Шесть наших ребят… Пожарников… Из одной смены… Они все дежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине купила им всем зубную пасту, щётки, мыло. Ничего этого в больнице не было. Маленькие полотенца купила… Я удивляюсь теперь своим знакомым, они, конечно, боялись, не могли не бояться, уже ходили всякие слухи, но все равно сами мне предлагали: бери все, что надо. Бери! Как он? Как они все? Они будут жить? Жить… (Молчит). Встретила тогда много хороших людей, я не всех запомнила… Мир сузился до одной точки… Он… Только он… Помню пожилую санитарку, которая меня учила: «Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки».


Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Все протереть, покрошить, разлить по порциям Кто-то попросил: «Привези яблочко». С шестью полулитровыми баночками… Всегда на шестерых! В больницу… Сижу до вечера. А вечером — опять в другой конец города. Насколько бы меня так хватило? Но через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье!!

— Но там нет кухни. Как я буду им готовить?

— Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду.

Он стал меняться — каждый день я уже встречала другого человека… Ожоги выходили наверх… Во рту, на языке, щеках — сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись. Пластами отходила слизистая, плёночками белыми. Цвет лица… Цвет тела… Синий… Красный… Серо-бурый… А оно такое все моё, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Спасало то, что все это происходило мгновенно, некогда было думать, некогда было плакать.

Я любила его! Я ещё не знала, как я его любила! Мы только поженились… Ещё не нарадовались друг другу… Идём по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются.

Клиника острой лучевой болезни — четырнадцать дней… За четырнадцать дней человек умирает…

В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелёк, туфли, — все «горело». И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее бельё. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесят шестого размера на мой сорок четвёртый, а тапочки сорок третьего вместо тридцать седьмого. Одежду, сказали, может, привезём, а, может, и нет, навряд ли она поддастся «чистке». В таком виде я и появилась перед ним. Испугался: «Батюшки, что с тобой?» А я все-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку… Туда бросала кусочки курицы… Маленькие-маленькие… Потом кто-то отдал мне свою кастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то — досочку, на которой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могла добраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он не мог даже пить… Проглотить сырое яйцо… А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: «Девочки, — прошу, — мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умирает муж». Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги.

Девятого мая… Он всегда мне говорил: «Ты не представляешь, какая красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты увидела». Сижу возле него в палате, открыл глаза:

— Сейчас день или вечер?

— Девять вечера.

— Открывай окно! Начинается салют!

Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня взметнулся в небо.

— Вот это да!

— Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы…

Оглянулась — достаёт из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги — и она купила.

Подбежала и целую:

— Мой единственный! Любовь моя!

Разворчался:

— Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!

Мне запрещали его обнимать. Гладить… Но я… Я поднимала и усаживала его на кровать. Перестилала постель, ставила градусник, приносила и уносила судно… Вытирала… Всю ночь — рядом. Сторожила каждое его движение. Вздох.

Хорошо, что не в палате, а в коридоре… У меня закружилась голова, я ухватилась за подоконник… Мимо шёл врач, он взял меня за руку. И неожиданно:

— Вы беременная?

— Нет-нет! — я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал.

— Не обманывайте, — вздохнул он.

Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить.

Назавтра меня вызывают к заведующей:

— Почему вы меня обманули? — строго спросила она.

— Не было выхода. Скажи я правду — отправили бы домой. Святая ложь!

— Что вы натворили!!

— Но я с ним…

— Миленькая ты моя! Миленькая моя…

Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь!

Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы: мамам разрешили… Мама Володи Правика все время просила Бога: «Возьми лучше меня».

Американский профессор, доктор Гейл… Это он делал операцию по пересадке костного мозга… Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась. Но её костный мозг подошёл лучше всех… (Замолкает.) Я уже могу об этом рассказывать… Раньше не могла. Я десять лет молчала… Десять лет… (Замолкает.)

Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез отказался: «Я лучше умру. Не трогайте её, она маленькая». Старшей сестре Люде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идёт. «Только бы он жил», — говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком на столах… Там большое окно в операционном зале. Операция длилась два часа… Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у неё на груди восемнадцать проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на инвалидности… Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла… А я тогда металась из одной палаты в другую, от него — к ней. Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной плёнкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под плёнку, вводить уколы, ставить катэтор… Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться… Отсовывать… И пробираться к нему… Возле его кровати стоял маленький стульчик… Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: «Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал… Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное бельё… Полностью обслуживали. Откуда там появились солдаты? Не спрашивала… Только он… Он… А каждый день слышу: умер, умер… Умер Тищура. Умер Титенок. Умер… Как молотком по темечку…

Стул двадцать пять — тридцать раз в сутки. С кровью и слизью. Кожа начала трескаться на руках, ногах… Все тело покрылось волдырями. Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос… А все такое родное. Любимое… Я пыталась шутить: «Даже удобно. Не надо носить расчёску». Скоро их всех постригли. Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко… Минутку и то жалко… (Закрывает лицо руками и молчит.) Приехал мой брат и испугался: «Я тебя туда не пущу!» А отец говорит ему: «Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!»

Отлучилась… Возвращаюсь — на столике у него апельсин… Большой, не жёлтый, а розовый. Улыбается: «Меня угостили. Возьми себе». А медсестра через плёночку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно. «Ну, съешь, — просит. — Ты же любишь апельсины». Я беру апельсин в руки. А он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе… А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти… И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь… Обрывок какого-то разговора… У меня в памяти… Кто-то увещевает: «Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки». А я как умалишённая: «Я его люблю! Я его люблю!» Он спал, я шептала: «Я тебя люблю!» Шла по больничному двору: «Я тебя люблю!» Несла судно: «Я тебя люблю!» Вспоминала, как мы с ним раньше жили… В нашем общежитии… Он засыпал ночью только тогда, когда возьмёт меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за руку. Всю ночь.

А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю…