CC – инквизиция Гитлера
Часть 18 из 31 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
8 ноября 1942 года Гитлер заявил, выступая перед избранной публикой в мюнхенском трактире «Левенброй»: «Вы, наверное, еще помните то заседание рейхстага, на котором я сказал, что если евреи, чего доброго, думают, будто им удастся спровоцировать мировую войну между народами для искоренения европейских рас, то в итоге получится не искоренение европейских рас, а искоренение евреев в Европе».
А между тем прибытие депортационных поездов стало в Аушвице привычным делом. Тысячи людей из всей Европы ежедневно прибывали к товарной платформе лагеря. Выгнанных из собственных квартир и до нитки ограбленных их заталкивали в поезда и отправляли в путь навстречу смерти. Товарные вагоны, до отказа забитые женщинами, мужчинами, детьми, стариками и старухами, больными и немощными становились тем местом, где люди умирали в пути от жажды и голода, от страданий и болезней. Большинство из них не имели представления о том, какая страшная участь им уготована.
После мучительно долгой поездки события начинали разворачиваться с необычайной быстротой, как только поезд останавливался у приемной платформы концлагеря.
Раздвигались двери вагонов, и обессиленных людей грубо выталкивали на платформу под площадную брань нацистов и лай эсэсовских овчарок. Нерасторопных подгоняли пинками и ударами прикладов. Весь этот хаос создавался искусственно как проверенный способ запугивания только что прибывших жертв. Люди, не способные ориентироваться и деморализованные мучительной ездой в товарных вагонах, послушно выполняли все команды эсэсовцев. После того как они оказывались на платформе, начиналась конфискация багажа, а трупы умерших в дороге выбрасывали из вагонов заключенные лагеря, ибо положение «мертвоголовых» палачей не позволяло им пачкать свои «чистые» руки.
Здесь же, на платформе, решалась судьба депортированных. Женщин отделяли от детей, мужчин от их жен, и в считанные секунды разрушались семьи. На прощание родных друг с другом эсэсовцы не оставляли ни минуты. Вот почему процесс разделения членов семей у многих, переживших ужасы лагерей, остался в памяти как незаживающая душевная рана. После того как разделение вновь прибывших по возрастному и половому признаку заканчивалось, их выстраивали рядами по пять человек для прохождения мимо лагерного врача, который молча жестом руки показывал направо или налево. Всего несколько шагов, но они балансировали какое-то мгновение между жизнью и смертью. Врач отправлял направо «трудоспособных», а налево указывал хилым, старикам и больным. Если отбор слишком затягивался, а «хозяева» уставали, то не успевшим пройти селекцию новичкам оставалось лишь одно направление — «налево», прямо в ад.
А что чувствовали при этом сами лагерные врачи? Легкое движение руки у платформы решало судьбу тысяч людей. Некоторые перед исполненным цинизмом действом прикладывались к рюмке, другие принимали взбадривающие таблетки — так им было легче выступать в роли судьи. Самый известный из врачей Аушвица имел, несомненно, ясную голову и без допингов: доктор Йозеф Менгеле проводил «селекцию», по мнению многих, всегда размеренно и спокойно. Направо, налево, направо, налево… Оставшиеся в живых его современники рассказывают, что порой он, насвистывая себе под нос какую-нибудь веселую мелодию из оперетты или любимый вальс, с невозмутимым видом указывал рукой направо и налево.
Во время «селекции» врачи СС каждую минуту покрывали позором высокое звание «людей в белых халатах», отправляя даже легкобольных, но абсолютно трудоспособных молодых людей «с колес на немедленную смерть». Что касается больных тифом, то эти получали вместо медикаментов так называемое «прополаскивание», то есть смертельные уколы фенола в сердце.
Женщина-врач из Вены, доктор Элла Лингене, будучи пленницей лагеря, привлекалась к работе в лазарете. Однажды она спросила врача СС доктора Клейна, каким образом ему удается совмещать преступные деяния с Клятвой Гиппократа? Клейн ответил: «Раз я давал клятву Гиппократа, то я спокойно вырезаю из человеческого организма аппендикс. А евреи и есть гнойный аппендикс в организме всего человечества. Поэтому они и должны быть вырезаны».
Эта человеконенавистническая установка оправдывала в глазах некоторых врачей не только насильственные умерщвления, но и различные псевдомедицинские эксперименты на живых людях. Лагерный врач Йозеф Менгеле высматривал свои жертвы, как правило, еще на платформе — предпочтительно близнецов. Ицхак Трауб вспоминает: «Я и мой брат-близнец были с матерью на пути к газовым камерам, и вдруг она сказала: «Дети, бегите назад, туда, где они ищут близнецов».
Так вместе с братом Ицхак оказался в экспериментальном отделении доктора Менгеле. «Мои морские свинки», — называл детей с презрительной усмешкой врач-убийца. Он хотел увековечить себя в учебниках медицины с помощью собственной теории о близнецах. В ходе «исследований» он впрыскивал в глаза детей химикалии, чтобы превращать на длительное время карие глаза в голубые. Других он убивал уколами фенола или эвипана, а затем вырезал у них те или иные органы. Ныне имя Йозефа Менгеле ассоциируется с человеконенавистническими медицинскими экспериментами Аушвица. Но этот человек из Гюнцбурга был далеко не единственным врачом, который безоговорочно отдал себя службе людоедам СС.
Своей жестокостью среди лагерных врачей и медсестер отличались и женщины-эсэсовки. Больные и раненые не получали от них никакой медицинской помощи даже в тех случаях, когда речь шла о сохранении работоспособности молодых узников.
На первом судебном процессе по женскому концлагерю Равенсбрюк обвинитель заявил, что «часто можно было наблюдать, как заключенные умирали, находясь в строю, или видеть трупы умерших во время построений на плацу — настолько велико было желание не идти в лазарет».
Узники хорошо знали, что их там ожидает. Доктор Герта Оберхойзер, наиболее известная врач-нацистка, оказалась единственной женщиной на Нюрнбергском процессе против врачей, которая обвинялась в преступлениях против человечности и была осуждена.
Активистка в «Союзе немецких девушек» (СДМ) с 1935 года, член партии НСДАП с 1937 года, она в 1940 году добровольно пошла на службу врачом СС в женский концлагерь Равенсбрюк. Там участвовала в планировании и проведении медицинских экспериментов на заключенных польских женщинах. При объявлении приговора преступнице приводился такой пример: «Оберхойзер была всегда в курсе дела о сути и целях экспериментов. Она помогала при отборе подопытных лиц для экспериментов, обследовала как врач их состояние и готовила женщин к операциям. Она присутствовала в операционном зале при проведении операций в качестве ассистирующего врача. После каждой операции она тесно сотрудничала с Гебхардом и Фишером в том, что умышленно запускала уход за прооперированными для того, чтобы раны подопытных пациенток достигли наивысшей стадии инфекции».
Однако были и женщины-эсэсовки, которые помогали узникам концлагерей. Одна из них Мария Штромбергер с 1942 года работала медсестрой в лазарете СС концлагеря Аушвиц. Оставшийся в живых заключенный рассказывает о ее работе: «Однажды случилось нечто необычное. Был вечер. Нам не нужно было идти в лагерь, так как нас «откомандировали» в лазарет. На кухне нас было двое — сестра Мария и я. Я мыл посуду. Вдруг до меня донесся хлопок выстрела из лагеря и не очень далеко от кухонного окна. Я уже понимал тогда, что это значило. Тогда очень часто заключенные сами шли «на проволоку». Одновременно я услышал у себя за спиной, где стояла у окна Мария, тихий крик. Я повернулся и увидел, что сестра побледнела и бессильно опустилась на стул. Она была почти в полуобморочном состоянии. Я испугался и позвал сестру Маргарете. Через несколько минут все снова было в порядке, но Мария сразу ушла домой».
После этого случая Мария стала интересоваться страшными событиями, происходившими в лагере Аушвиц. Так она узнала об уничтожении людей смертоносным газом, о сжигании тел умерщвленных в крематории, о других произвольных убийствах и ежедневных истязаниях. И тогда она посвятила себя помощи заключенным.
Мария помогала везде, где только было возможно, добывала пищу и лекарства и, наконец, примкнула к движению Сопротивления в лагере, взяв на себя обязанности связной. Перед самым окончанием войны, когда стали распространяться слухи о ее помощи узникам, гарнизонный врач доктор Эдуард Вирте отправил ее в лечебницу для морфинистов. Сразу же после капитуляции Германии Марию Штромбергер арестовали и перевели в польскую тюрьму. В письме из тюрьмы она писала бывшим узникам лагеря: «В настоящее время я нахожусь в лагере для интернированных! Меня подозревают в том, что якобы во время работы в Аушвице я применяла фенол при уходе за больными узниками. Знаете, я здесь нахожусь среди нацистов, эсэсовцев, гестаповцев! И я с ними как ваш заклятый враг! Слушаю их жалобы на «несправедливость», которую теперь им причиняют люди. И тогда словно наяву я вижу все страдания узников Аушвица! Вижу отсветы костров. Я чувствую запах сожженного мяса, я вижу группы возвращающихся с работ заключенных вместе с телами умерших за день товарищей, я ощущаю душащий меня страх, который я испытывала каждое утро, думая о том, как скорее поставить вас на ноги. Мне кажется, я могла бы здесь все это прокричать им в лицо и с кулаками броситься на эту свору».
Благодаря вмешательству бывших заключенных лагеря Мария Штромбергер была освобождена из польского заключения. Однако люди, подобные ей, были абсолютной редкостью в лагерном мире СС. Профессиональное сословие врачей, возникшее на земле во имя спасения жизни, выродилось в условиях концлагерей, превратилось в пособников убийц миллионов невинных жертв. Все кандидаты на смерть, которые по воле врачей оказались на левой стороне, сразу отправлялись в газовую камеру. Кто не мог идти самостоятельно, того отвозили на грузовиках. Все должно было происходить быстро, ведь убийцы не желали терять время даром. До последней минуты они инсценировали «заботу» о жертвах. Грузовики обещали спасение — на их бортах красовались изображения Красного Креста. Леденящий душу обман продолжался вплоть до раздевалок у газовых камер. Ничего не подозревающим людям говорили, будто их ждет дезинфекция и душ, и громко добавляли: «Скорей, скорей, пошевеливайтесь! Еда и кофе остывают!»
Как правило, это успокаивало людей. Если все же замечалось какое-то беспокойство или тревога, «возмутителей спокойствия» незаметно уводили и расстреливали за домом из мелкокалиберного оружия. Оставшиеся и понятия не имели об этом. Они послушно запоминали номера крючков на вешалках, на которые повесили одежду, чтобы «после дезинфекции так же быстро все найти», как им объясняли эсэсовцы. Жертвы нагишом заходили в газовую камеру. Помещение сверкало белизной побелки, с потолка свисали круглые душевые сетки, соединенные с водопроводом. Ничего необычного, все в норме.
Но сзади напирали люди, их становилось все больше в мнимой душевой, куда охранники заталкивали новые партии обнаженных. В тесноте раздавались крики — теперь начинали осознавать, что происходит, и те, кто находился снаружи. Но дороги назад не было. С этой минуты начиналась работа «обученных дезинфекторов», как называл Гесс санитаров СС. Они и были, собственно, палачами. Санитары спешно доставали из санитарных грузовиков жестяные банки с ядовитыми зеленовато-голубыми кристаллами. Сквозь отверстия наверху Циклон «Б» высыпался в камеру. Затем убийцы могли наблюдать через небольшое смотровое оконце предсмертную агонию своих жертв.
«Шема Израель!» — «Услышь нас, Израиль!» — этот последний крик евреев, могла расслышать горстка наблюдателей, следивших за их мучительной гибелью. Эсэсовцы злорадно потешались над воплями и мольбами умирающих и кричали санитарам: «Добавьте им еще! Бросайте больше!»
Примерно через 20 минут наступала тишина, и врач СС произносил: «Все кончено». Люди были мертвы, работа врачей и санитаров сделана. В своей санитарной машине они уезжали с места совершенного преступления. После этого начиналась привычная работа так называемых зондеркоманд (особых групп), состоявших из узников-евреев, которых заставляли наводить идеальный порядок в газовых камерах для очередного сеанса удушения.
Шломо Драгон из зондеркоманды вспоминает сцены, непостижимые для разума нормального человека: «Входя в камеру, мы. порой слышали стоны, особенно когда начинали выволакивать за руки трупы наружу. Однажды мы нашли живого младенца, завернутого в подушку. Голова ребенка тоже была внутри подушки. После того как мы вытащили его из подушки, ребенок открыл глаза. Он был еще жив. Мы принесли сверток с этим ребенком обершарфюреру СС Моллю и сообщили, что дите дышит. Молль положил его на землю, наступил ему на горло и бросил в огонь. Я видел своими глазами, как он затоптал младенца. Тот еще шевелил ручками».
Здесь речь идет о таких «мертвоголовых» эсэсовцах, которые вечером уходили домой, чтобы там в уютной семейной обстановке проводить время, словно на службе ничего ужасного не совершили. Некоторые из них имели собственных детей.
Руководство СС не упускало из поля зрения и такой вопрос, как обязательное предоставление семьям эсэсовцев жилья на территории или по соседству с концлагерем.
Создавая для семей убийц как бы нормальные условия жизни рядом с местами гибели их жертв, начальство стремилось придать профессиональной «деятельности» лагперсонала видимость обычной трудовой занятости, ничем не отличающейся от любого другого вида труда.
Поэтому не случайно, главной обязанностью живущих при лагерях жен эсэсовцев считалось «активное участие в общественной жизни». После «работы» рекомендовалось членам семей СС наносить друг другу визиты, принимать пищу за общим столом, делать совместные прогулки и устраивать другие мероприятия по организации коллективного досуга.
Гудрун Шварц в своем исследовании о жизни женщин, проживавших с мужьями-эсэсовцами в лагерях, пишет: «Прочный семейный очаг как место, где сотрудник СС мог поразмышлять о собственном «я» и осмыслить свою беззаветную преданность выполнению общественных обязанностей, должен был способствовать поддержанию его душевного равновесия и дальнейшему продвижению по службе в аппарате уничтожения».
В Аушвице лагерное начальство стремилось прежде всего внушить злодеям, что их деятельность соответствует законам и принятому порядку в стране. В служебное время персоналу категорически запрещалось употреблять спиртные напитки и курить на территории лагеря. Так же строго осуществлялся контроль за соблюдением полицейского часа. Гесс призывал весь персонал СС неустанно следить за безупречностью внешнего вида.
В одном из его приказов говорится: «Обращаю внимание на то, что для всех членов СС и полиции, особенно из местных, ежедневное бритье является неотъемлемой частью установленной (формы одежды для лагеря. Неприглядный внешний вид подчиненного на службе недопустим со стороны любого начальника».
Сознательно проявляемая строгость по отношению к личному составу СС также была рассчитана на то, чтобы создать видимость законности во всем, что происходит внутри Черного ордена: «Рейхсфюрер СС подверг одного члена СС строгому аресту сроком на четыре недели за превышение установленной фюрером скорости для транспортных средств. Кроме того, рейхсфюрер наказал офицера СС, ответственного за это происшествие, тремя сутками домашнего ареста, потому что он не смог подчинить своей воле поведение шофера». Эту запись сделал для себя комендант Гесс на совещании у Гиммлера. Даже не полностью технически оборудованные велосипеды служили поводом для наказания. «Любой член СС, являясь владельцем велосипеда, обязан следить за тем, чтобы он был технически оснащен всем необходимым, что предусмотрено инструкцией (звонок, тормоз переднего колеса, задний красный свет и т. д.). В случае нарушения инструкции владелец велосипеда подвергается максимальному штрафу».
Педантичное следование самым незначительным мелочам в лагерной службе было также характерной особенностью всего процесса уничтожения.
После войны комендант Гесс не жалел крокодиловых слез, оплакивая себя: «Я не чувствовал себя больше счастливым человеком, когда в Аушвице началось массовое уничтожение». В своих воспоминаниях он утверждал, что когда он из-за нелегких трудов своих не находил себе места, то садился на скакуна и мчался навстречу ветру, чтобы «в дикой скачке вытряхнуть из себя ужасы лагерных будней».
Когда машина смерти в его лагере достигла наивысших оборотов, Гесс стал перепоручать свои ежедневные дела заместителю, а сам занимался планированием работ по дальнейшему расширению лагеря.
Держаться подальше от ужасов лагерных будней — это был один из способов, к которым прибегали некоторые руководящие чины СС, чтобы как-то облегчить свою жизнь. Для системы Аушвица было характерно и то, что «многие офицеры СС, как правило, даже не прикасались к заключенным. Например, Гесс старался их не замечать. Для него они не были людьми». Это слова Германа Лангбайна, бывшего узника Аушвица.
Некоторые офицеры заставляли других совершать злодеяния: «Были и такие, они никого никогда не избивали, но всячески поощряли мелких сошек, если те слишком старались при избиениях. Давали им дополнительные выходные, когда те в полной мере оправдывали возложенные на них надежды. Это был зловещий механизм», — свидетельствовал Лангбайн.
Очень многие преступники утешали себя тем, что убийство людей всего лишь нечто такое, что входит в их служебные обязанности и совершенно не должно их беспокоить в личном плане. Еврей из греческого города Салоники Моррис Венеция вспоминает: «Был у нас такой эсэсовец. Он был лучшим среди других. Он никогда нас не бил. Иногда даже давал нам сигарету, а мы — ему. Мы разговаривали и даже смеялись вместе… Он был действительно лучшим эсэсовцем, которого мы знали. Прямо-таки мировой парень. Но когда приводили больных (часто их было от 200 до 300 человек, которые подлежали расстрелу), то для него не было большего удовольствия, чем спуститься в подвал и без устали нажимать на спусковой крючок, чтобы всех их перестрелять».
Многие заключенные, которые должны были обслуживать чинуш СС, получали возможность ближе познать их повадки, чтобы прийти к одинаковому выводу, что все они, как хамелеоны, менялись вместе со сменой одежды. Заключенный Гельмут Шприсер пишет об одном унтерштурмфюрере СС: «Когда я снял со Шварцхубера сапоги и мундир, чтобы их почистить, и он остался в одной нижней рубашке, то он был таким невзрачным! Просто не на что смотреть. Все они без мундиров ничего из себя не представляли. Но когда я надел на него китель, а он натянул на ноги свои сапоги и надел фуражку, то вдруг снова стал чудовищем».
Вспомним, как взметнулось вверх чувство собственного достоинства у молодого жителя Дармштадта Ганса Штарка, когда он надел парадный мундир частей СС «Мертвая голова». При Гессе он сделал карьеру в Аушвице: сперва как старший блока, а с 1941 года на руководящей должности в «политическом отделе».
Он был самым молодым руководителем команды в лагере. Над его письменным столом висела рамка со словами: «Жалость — это слабость». Бывший узник Аушвица Казимир Смолен, ставший позже на долгие годы директором музея Аушвиц, вспоминает, что Штарк делал больше, чем от него требовалось: «Он уже потому только делал больше, чем любой другой эсэсовец, что работал в политическом отделе, где происходили страшные вещи: расстрелы, отравления газами, служба на железнодорожной платформе. Конечно, избиение заключенных не входило в его обязанности, однако он избивал их». По словам Смолена, Штарк действительно ненавидел евреев и, «если среди прибывших в лагерь встречался еврей, фамилия которого была тоже Штарк, он избивал его до полусмерти».
Штарк принимал активное участие как при расстрелах, так и во время удушения газами. Через полгода после сдачи им экзаменов на аттестат зрелости, в Аушвиц прибыли евреи из его родного города Дармштадта. А его гимназия к этому времени превратилась в пересыльный лагерь для евреев, подлежащих депортации. Однажды Штарк принимал участие в отравлении газом. На суде он показал: «Я… тоже получил… приказ засыпать Циклон «Б» в отверстия. И при этом отравлении речь шла, как обычно, о транспорте в количестве от 200 до 500 евреев, а именно опять мужчины, женщины и дети. Так как этот Циклон «Б»… кристаллообразный, он при высыпании струился на головы людей. Они начинали страшно кричать, потому что им становилось ясно, что с ними происходит».
Мучили его после этого угрызения совести? Очевидно, Штарк оказался не в состоянии сбросить с себя бремя преступления.
Когда он возвращался с расстрелов, то долго и тщательно отмывал руки.
Еврей-денщик начищал до блеска его сапоги, а он садился за свой письменный стол и молча предавался размышлениям. Его брат утверждал, что Штарк в последующие годы сильно страдал от ночных кошмаров.
Через 21 год после совершенных Гансом Штарком преступлений судья вопрошал:
— Какие чувства вы испытывали?
Штарк:
— Никогда больше!
Судья:
— Почему? Вы считали все это несправедливостью?
Обвиняемый:
— Нет, вовсе нет! Когда человека расстреливают, — совсем другое дело, но вот применение газа — это было, действительно, не по-мужски и трусливо.
Его тоже отталкивал способ человекоубийства, но не сам факт душегубства. Гансу Штарку никогда не пришла бы в голову мысль отказаться от выполнения изуверского приказа. Свои преступления он полностью признал. Но так и не понял, что это действительно были преступления. В связи с тем, что во время совершения преступных деяний ему не исполнилось еще 21 года, Ганс Штарк был осужден на 10 лет тюремного заключения в соответствии с уголовным кодексом для юношества.
Большинство привлекавшихся к ответственности на франкфуртском судебном процессе по Аушвицу отрицали свое участие в убийствах.
Ральф Джордано следил за ходом слушаний и как жертва, и как журналист: «Все, кто пережил ужасы Аушвица, ничего не забыли. А преступники забыли все. Это такие убийцы, как Освальд Кадук, как Роберт Мулка и Карл Хекер — бывшие адъютанты казненного в 1947 году Рудольфа Гесса. Как доктор Капезиус, который занимался селекцией евреев на лагерной платформе. Ни один из них не признал свою вину, ни один не нашел слов раскаяния и сострадания к убиенным». Они утверждали, что всю свою жизнь были такими же безобидными согражданами, какими их увидели при арестах через многие годы после войны, — отцами семейств, служащими, учителями, врачами, аптекарями. Так, медбрат клиники, пациенты которой называли Освальда Кадука «папашей Кадуком», был когда-то не кем иным, как «грозой Аушвица».
В действительности, большинство эсэсовцев из частей «Мертвая голова», которым удалось пережить войну, словно незаметно растворились в послевоенном обществе. В том обществе, которое смотрело вперед, не желая оглядываться назад. Но не только поэтому не замечали многочисленных «преступников прошедшей войны». Некоторые из них были неприметными современниками, которые умудрились ловко приспособиться, подчиниться, сжиться с новыми порядками, словно вчера ничего и не было. С тех пор вопрос о том, что же в конечном счете двигало преступниками в их бесчеловечных деяниях, остается по-прежнему актуальным. Кто они? Заведомо отмеченные роком злодеи, которые бы и в «нормальных условиях» непременно совершали преступления?
Через два года после холокоста Евгений Когон еще характеризовал людей на службе в концлагерях как «крайне недовольных неудачников, отвергнутых, бездарей всех мастей и часто социально деградировавших субъектов».
Однако сегодня мы хорошо знаем, что это отражает лишь одну сторону реальной действительности, так как количество преступников «из средних слоев общества» оказалось значительно большим, чем предполагалось.
Долго существовавшее в обществе мнение, будто в лагерях смерти и в оперативных группах СС зверствовали, прежде всего, садисты, уголовники, радикальные антисемиты и прочие подонки общества, а также близкая всем надежда, что «нормальные люди» не способны убивать невинных женщин и детей или смиряться с убийствами, оказались на деле иллюзией.
Теолог Рихард Л. Рубенштейн писал: «Очень удобно представлять национал-социалистов как одержимых и извращенцев, поскольку такая интерпретация сохраняет ту иллюзию, какую мы имеем о себе. Если мы национал-социалистов считаем более или менее нормальными людьми, это не значит, что мы оправдываем их преступления или приуменьшаем исходящую от них опасность. Наоборот, это значит, что мы признаем, насколько хрупки узы нравственности и порядочности, удерживающие человеческое сообщество от полной катастрофы».
Глава 5. Войска СС
«Нести смерть другим и уметь принимать ее — этот постулат как нельзя лучше отражает линию поведения войск СС. Убивать самому и быть когда-то убитым — такой образ мышления был для эсэсовцев типичным».
Барон Филипп фон Безелагер, офицер вермахта
«Элита нацистских громил и мясников — это молодые ребята, которых основательно и целенаправленно оболванивают так, чтобы они послушно и ревностно могли по первому зову смести и уничтожить всех и каждого. И эти молодые парни не обычные солдаты, а, точнее говоря, они даже не совсем солдаты, хотя порой и могут сражаться на фронте. Они — полицейские войска с тяжелым вооружением, которые хорошо вышколены для надежной защиты нацистского режима от гражданского населения, немецкого или иного, или, в случае необходимости, даже от вышедшего из повиновения немецкого вермахта. Они олицетворяют собой сердцевину нацизма, наемную гвардию этой последней безумной империи».
Джон Б. Пристли, британский драматург, 1943 год
«Войска СС являются самой радикальной вооруженной силой, которая никого в плен не берет, а уничтожает любого противника без остатка».
Из донесения службы безопасности об общественном мнении в Германии. 1942 год
«Если сегодня кто-нибудь говорит о войсках СС: «Если бы я этого не сделал, то меня бы расстреляли», это неправда или у него был начальник бесчеловечным и злобным существом. Так, например, в октябре 1942 года в Штральзунде мне было приказано принять участие в расстреле одного ротенфюрера СС. Я пошел к моему начальнику и сказал: «Я добровольно подал рапорт об отправке на фронт, чтобы там выполнять солдатский долг, а расстреливать я никого не хочу». Он спросил: «Значит, ты отказываешься выполнять приказ?» Однако оставил меня в покое. Вместо меня сразу нашлись 20 других, за это получили по бутылке вина, а на следующий день еще и увольнение в город».
Вольфганг Филор, солдат дивизии СС «Империя»
«У нас были также шефские связи с фронтовыми частями, и когда нас посещали офицеры СС, то, конечно, у той или иной девочки появлялась мечта когда-нибудь выйти замуж за одного из бравых офицеров СС».
Герта фон Берг, ученица национально-политического интерната «Напола»
«Я чувствовал себя намного лучше с этими молодыми людьми, чем у себя дома. Войска СС — это была элита».
А между тем прибытие депортационных поездов стало в Аушвице привычным делом. Тысячи людей из всей Европы ежедневно прибывали к товарной платформе лагеря. Выгнанных из собственных квартир и до нитки ограбленных их заталкивали в поезда и отправляли в путь навстречу смерти. Товарные вагоны, до отказа забитые женщинами, мужчинами, детьми, стариками и старухами, больными и немощными становились тем местом, где люди умирали в пути от жажды и голода, от страданий и болезней. Большинство из них не имели представления о том, какая страшная участь им уготована.
После мучительно долгой поездки события начинали разворачиваться с необычайной быстротой, как только поезд останавливался у приемной платформы концлагеря.
Раздвигались двери вагонов, и обессиленных людей грубо выталкивали на платформу под площадную брань нацистов и лай эсэсовских овчарок. Нерасторопных подгоняли пинками и ударами прикладов. Весь этот хаос создавался искусственно как проверенный способ запугивания только что прибывших жертв. Люди, не способные ориентироваться и деморализованные мучительной ездой в товарных вагонах, послушно выполняли все команды эсэсовцев. После того как они оказывались на платформе, начиналась конфискация багажа, а трупы умерших в дороге выбрасывали из вагонов заключенные лагеря, ибо положение «мертвоголовых» палачей не позволяло им пачкать свои «чистые» руки.
Здесь же, на платформе, решалась судьба депортированных. Женщин отделяли от детей, мужчин от их жен, и в считанные секунды разрушались семьи. На прощание родных друг с другом эсэсовцы не оставляли ни минуты. Вот почему процесс разделения членов семей у многих, переживших ужасы лагерей, остался в памяти как незаживающая душевная рана. После того как разделение вновь прибывших по возрастному и половому признаку заканчивалось, их выстраивали рядами по пять человек для прохождения мимо лагерного врача, который молча жестом руки показывал направо или налево. Всего несколько шагов, но они балансировали какое-то мгновение между жизнью и смертью. Врач отправлял направо «трудоспособных», а налево указывал хилым, старикам и больным. Если отбор слишком затягивался, а «хозяева» уставали, то не успевшим пройти селекцию новичкам оставалось лишь одно направление — «налево», прямо в ад.
А что чувствовали при этом сами лагерные врачи? Легкое движение руки у платформы решало судьбу тысяч людей. Некоторые перед исполненным цинизмом действом прикладывались к рюмке, другие принимали взбадривающие таблетки — так им было легче выступать в роли судьи. Самый известный из врачей Аушвица имел, несомненно, ясную голову и без допингов: доктор Йозеф Менгеле проводил «селекцию», по мнению многих, всегда размеренно и спокойно. Направо, налево, направо, налево… Оставшиеся в живых его современники рассказывают, что порой он, насвистывая себе под нос какую-нибудь веселую мелодию из оперетты или любимый вальс, с невозмутимым видом указывал рукой направо и налево.
Во время «селекции» врачи СС каждую минуту покрывали позором высокое звание «людей в белых халатах», отправляя даже легкобольных, но абсолютно трудоспособных молодых людей «с колес на немедленную смерть». Что касается больных тифом, то эти получали вместо медикаментов так называемое «прополаскивание», то есть смертельные уколы фенола в сердце.
Женщина-врач из Вены, доктор Элла Лингене, будучи пленницей лагеря, привлекалась к работе в лазарете. Однажды она спросила врача СС доктора Клейна, каким образом ему удается совмещать преступные деяния с Клятвой Гиппократа? Клейн ответил: «Раз я давал клятву Гиппократа, то я спокойно вырезаю из человеческого организма аппендикс. А евреи и есть гнойный аппендикс в организме всего человечества. Поэтому они и должны быть вырезаны».
Эта человеконенавистническая установка оправдывала в глазах некоторых врачей не только насильственные умерщвления, но и различные псевдомедицинские эксперименты на живых людях. Лагерный врач Йозеф Менгеле высматривал свои жертвы, как правило, еще на платформе — предпочтительно близнецов. Ицхак Трауб вспоминает: «Я и мой брат-близнец были с матерью на пути к газовым камерам, и вдруг она сказала: «Дети, бегите назад, туда, где они ищут близнецов».
Так вместе с братом Ицхак оказался в экспериментальном отделении доктора Менгеле. «Мои морские свинки», — называл детей с презрительной усмешкой врач-убийца. Он хотел увековечить себя в учебниках медицины с помощью собственной теории о близнецах. В ходе «исследований» он впрыскивал в глаза детей химикалии, чтобы превращать на длительное время карие глаза в голубые. Других он убивал уколами фенола или эвипана, а затем вырезал у них те или иные органы. Ныне имя Йозефа Менгеле ассоциируется с человеконенавистническими медицинскими экспериментами Аушвица. Но этот человек из Гюнцбурга был далеко не единственным врачом, который безоговорочно отдал себя службе людоедам СС.
Своей жестокостью среди лагерных врачей и медсестер отличались и женщины-эсэсовки. Больные и раненые не получали от них никакой медицинской помощи даже в тех случаях, когда речь шла о сохранении работоспособности молодых узников.
На первом судебном процессе по женскому концлагерю Равенсбрюк обвинитель заявил, что «часто можно было наблюдать, как заключенные умирали, находясь в строю, или видеть трупы умерших во время построений на плацу — настолько велико было желание не идти в лазарет».
Узники хорошо знали, что их там ожидает. Доктор Герта Оберхойзер, наиболее известная врач-нацистка, оказалась единственной женщиной на Нюрнбергском процессе против врачей, которая обвинялась в преступлениях против человечности и была осуждена.
Активистка в «Союзе немецких девушек» (СДМ) с 1935 года, член партии НСДАП с 1937 года, она в 1940 году добровольно пошла на службу врачом СС в женский концлагерь Равенсбрюк. Там участвовала в планировании и проведении медицинских экспериментов на заключенных польских женщинах. При объявлении приговора преступнице приводился такой пример: «Оберхойзер была всегда в курсе дела о сути и целях экспериментов. Она помогала при отборе подопытных лиц для экспериментов, обследовала как врач их состояние и готовила женщин к операциям. Она присутствовала в операционном зале при проведении операций в качестве ассистирующего врача. После каждой операции она тесно сотрудничала с Гебхардом и Фишером в том, что умышленно запускала уход за прооперированными для того, чтобы раны подопытных пациенток достигли наивысшей стадии инфекции».
Однако были и женщины-эсэсовки, которые помогали узникам концлагерей. Одна из них Мария Штромбергер с 1942 года работала медсестрой в лазарете СС концлагеря Аушвиц. Оставшийся в живых заключенный рассказывает о ее работе: «Однажды случилось нечто необычное. Был вечер. Нам не нужно было идти в лагерь, так как нас «откомандировали» в лазарет. На кухне нас было двое — сестра Мария и я. Я мыл посуду. Вдруг до меня донесся хлопок выстрела из лагеря и не очень далеко от кухонного окна. Я уже понимал тогда, что это значило. Тогда очень часто заключенные сами шли «на проволоку». Одновременно я услышал у себя за спиной, где стояла у окна Мария, тихий крик. Я повернулся и увидел, что сестра побледнела и бессильно опустилась на стул. Она была почти в полуобморочном состоянии. Я испугался и позвал сестру Маргарете. Через несколько минут все снова было в порядке, но Мария сразу ушла домой».
После этого случая Мария стала интересоваться страшными событиями, происходившими в лагере Аушвиц. Так она узнала об уничтожении людей смертоносным газом, о сжигании тел умерщвленных в крематории, о других произвольных убийствах и ежедневных истязаниях. И тогда она посвятила себя помощи заключенным.
Мария помогала везде, где только было возможно, добывала пищу и лекарства и, наконец, примкнула к движению Сопротивления в лагере, взяв на себя обязанности связной. Перед самым окончанием войны, когда стали распространяться слухи о ее помощи узникам, гарнизонный врач доктор Эдуард Вирте отправил ее в лечебницу для морфинистов. Сразу же после капитуляции Германии Марию Штромбергер арестовали и перевели в польскую тюрьму. В письме из тюрьмы она писала бывшим узникам лагеря: «В настоящее время я нахожусь в лагере для интернированных! Меня подозревают в том, что якобы во время работы в Аушвице я применяла фенол при уходе за больными узниками. Знаете, я здесь нахожусь среди нацистов, эсэсовцев, гестаповцев! И я с ними как ваш заклятый враг! Слушаю их жалобы на «несправедливость», которую теперь им причиняют люди. И тогда словно наяву я вижу все страдания узников Аушвица! Вижу отсветы костров. Я чувствую запах сожженного мяса, я вижу группы возвращающихся с работ заключенных вместе с телами умерших за день товарищей, я ощущаю душащий меня страх, который я испытывала каждое утро, думая о том, как скорее поставить вас на ноги. Мне кажется, я могла бы здесь все это прокричать им в лицо и с кулаками броситься на эту свору».
Благодаря вмешательству бывших заключенных лагеря Мария Штромбергер была освобождена из польского заключения. Однако люди, подобные ей, были абсолютной редкостью в лагерном мире СС. Профессиональное сословие врачей, возникшее на земле во имя спасения жизни, выродилось в условиях концлагерей, превратилось в пособников убийц миллионов невинных жертв. Все кандидаты на смерть, которые по воле врачей оказались на левой стороне, сразу отправлялись в газовую камеру. Кто не мог идти самостоятельно, того отвозили на грузовиках. Все должно было происходить быстро, ведь убийцы не желали терять время даром. До последней минуты они инсценировали «заботу» о жертвах. Грузовики обещали спасение — на их бортах красовались изображения Красного Креста. Леденящий душу обман продолжался вплоть до раздевалок у газовых камер. Ничего не подозревающим людям говорили, будто их ждет дезинфекция и душ, и громко добавляли: «Скорей, скорей, пошевеливайтесь! Еда и кофе остывают!»
Как правило, это успокаивало людей. Если все же замечалось какое-то беспокойство или тревога, «возмутителей спокойствия» незаметно уводили и расстреливали за домом из мелкокалиберного оружия. Оставшиеся и понятия не имели об этом. Они послушно запоминали номера крючков на вешалках, на которые повесили одежду, чтобы «после дезинфекции так же быстро все найти», как им объясняли эсэсовцы. Жертвы нагишом заходили в газовую камеру. Помещение сверкало белизной побелки, с потолка свисали круглые душевые сетки, соединенные с водопроводом. Ничего необычного, все в норме.
Но сзади напирали люди, их становилось все больше в мнимой душевой, куда охранники заталкивали новые партии обнаженных. В тесноте раздавались крики — теперь начинали осознавать, что происходит, и те, кто находился снаружи. Но дороги назад не было. С этой минуты начиналась работа «обученных дезинфекторов», как называл Гесс санитаров СС. Они и были, собственно, палачами. Санитары спешно доставали из санитарных грузовиков жестяные банки с ядовитыми зеленовато-голубыми кристаллами. Сквозь отверстия наверху Циклон «Б» высыпался в камеру. Затем убийцы могли наблюдать через небольшое смотровое оконце предсмертную агонию своих жертв.
«Шема Израель!» — «Услышь нас, Израиль!» — этот последний крик евреев, могла расслышать горстка наблюдателей, следивших за их мучительной гибелью. Эсэсовцы злорадно потешались над воплями и мольбами умирающих и кричали санитарам: «Добавьте им еще! Бросайте больше!»
Примерно через 20 минут наступала тишина, и врач СС произносил: «Все кончено». Люди были мертвы, работа врачей и санитаров сделана. В своей санитарной машине они уезжали с места совершенного преступления. После этого начиналась привычная работа так называемых зондеркоманд (особых групп), состоявших из узников-евреев, которых заставляли наводить идеальный порядок в газовых камерах для очередного сеанса удушения.
Шломо Драгон из зондеркоманды вспоминает сцены, непостижимые для разума нормального человека: «Входя в камеру, мы. порой слышали стоны, особенно когда начинали выволакивать за руки трупы наружу. Однажды мы нашли живого младенца, завернутого в подушку. Голова ребенка тоже была внутри подушки. После того как мы вытащили его из подушки, ребенок открыл глаза. Он был еще жив. Мы принесли сверток с этим ребенком обершарфюреру СС Моллю и сообщили, что дите дышит. Молль положил его на землю, наступил ему на горло и бросил в огонь. Я видел своими глазами, как он затоптал младенца. Тот еще шевелил ручками».
Здесь речь идет о таких «мертвоголовых» эсэсовцах, которые вечером уходили домой, чтобы там в уютной семейной обстановке проводить время, словно на службе ничего ужасного не совершили. Некоторые из них имели собственных детей.
Руководство СС не упускало из поля зрения и такой вопрос, как обязательное предоставление семьям эсэсовцев жилья на территории или по соседству с концлагерем.
Создавая для семей убийц как бы нормальные условия жизни рядом с местами гибели их жертв, начальство стремилось придать профессиональной «деятельности» лагперсонала видимость обычной трудовой занятости, ничем не отличающейся от любого другого вида труда.
Поэтому не случайно, главной обязанностью живущих при лагерях жен эсэсовцев считалось «активное участие в общественной жизни». После «работы» рекомендовалось членам семей СС наносить друг другу визиты, принимать пищу за общим столом, делать совместные прогулки и устраивать другие мероприятия по организации коллективного досуга.
Гудрун Шварц в своем исследовании о жизни женщин, проживавших с мужьями-эсэсовцами в лагерях, пишет: «Прочный семейный очаг как место, где сотрудник СС мог поразмышлять о собственном «я» и осмыслить свою беззаветную преданность выполнению общественных обязанностей, должен был способствовать поддержанию его душевного равновесия и дальнейшему продвижению по службе в аппарате уничтожения».
В Аушвице лагерное начальство стремилось прежде всего внушить злодеям, что их деятельность соответствует законам и принятому порядку в стране. В служебное время персоналу категорически запрещалось употреблять спиртные напитки и курить на территории лагеря. Так же строго осуществлялся контроль за соблюдением полицейского часа. Гесс призывал весь персонал СС неустанно следить за безупречностью внешнего вида.
В одном из его приказов говорится: «Обращаю внимание на то, что для всех членов СС и полиции, особенно из местных, ежедневное бритье является неотъемлемой частью установленной (формы одежды для лагеря. Неприглядный внешний вид подчиненного на службе недопустим со стороны любого начальника».
Сознательно проявляемая строгость по отношению к личному составу СС также была рассчитана на то, чтобы создать видимость законности во всем, что происходит внутри Черного ордена: «Рейхсфюрер СС подверг одного члена СС строгому аресту сроком на четыре недели за превышение установленной фюрером скорости для транспортных средств. Кроме того, рейхсфюрер наказал офицера СС, ответственного за это происшествие, тремя сутками домашнего ареста, потому что он не смог подчинить своей воле поведение шофера». Эту запись сделал для себя комендант Гесс на совещании у Гиммлера. Даже не полностью технически оборудованные велосипеды служили поводом для наказания. «Любой член СС, являясь владельцем велосипеда, обязан следить за тем, чтобы он был технически оснащен всем необходимым, что предусмотрено инструкцией (звонок, тормоз переднего колеса, задний красный свет и т. д.). В случае нарушения инструкции владелец велосипеда подвергается максимальному штрафу».
Педантичное следование самым незначительным мелочам в лагерной службе было также характерной особенностью всего процесса уничтожения.
После войны комендант Гесс не жалел крокодиловых слез, оплакивая себя: «Я не чувствовал себя больше счастливым человеком, когда в Аушвице началось массовое уничтожение». В своих воспоминаниях он утверждал, что когда он из-за нелегких трудов своих не находил себе места, то садился на скакуна и мчался навстречу ветру, чтобы «в дикой скачке вытряхнуть из себя ужасы лагерных будней».
Когда машина смерти в его лагере достигла наивысших оборотов, Гесс стал перепоручать свои ежедневные дела заместителю, а сам занимался планированием работ по дальнейшему расширению лагеря.
Держаться подальше от ужасов лагерных будней — это был один из способов, к которым прибегали некоторые руководящие чины СС, чтобы как-то облегчить свою жизнь. Для системы Аушвица было характерно и то, что «многие офицеры СС, как правило, даже не прикасались к заключенным. Например, Гесс старался их не замечать. Для него они не были людьми». Это слова Германа Лангбайна, бывшего узника Аушвица.
Некоторые офицеры заставляли других совершать злодеяния: «Были и такие, они никого никогда не избивали, но всячески поощряли мелких сошек, если те слишком старались при избиениях. Давали им дополнительные выходные, когда те в полной мере оправдывали возложенные на них надежды. Это был зловещий механизм», — свидетельствовал Лангбайн.
Очень многие преступники утешали себя тем, что убийство людей всего лишь нечто такое, что входит в их служебные обязанности и совершенно не должно их беспокоить в личном плане. Еврей из греческого города Салоники Моррис Венеция вспоминает: «Был у нас такой эсэсовец. Он был лучшим среди других. Он никогда нас не бил. Иногда даже давал нам сигарету, а мы — ему. Мы разговаривали и даже смеялись вместе… Он был действительно лучшим эсэсовцем, которого мы знали. Прямо-таки мировой парень. Но когда приводили больных (часто их было от 200 до 300 человек, которые подлежали расстрелу), то для него не было большего удовольствия, чем спуститься в подвал и без устали нажимать на спусковой крючок, чтобы всех их перестрелять».
Многие заключенные, которые должны были обслуживать чинуш СС, получали возможность ближе познать их повадки, чтобы прийти к одинаковому выводу, что все они, как хамелеоны, менялись вместе со сменой одежды. Заключенный Гельмут Шприсер пишет об одном унтерштурмфюрере СС: «Когда я снял со Шварцхубера сапоги и мундир, чтобы их почистить, и он остался в одной нижней рубашке, то он был таким невзрачным! Просто не на что смотреть. Все они без мундиров ничего из себя не представляли. Но когда я надел на него китель, а он натянул на ноги свои сапоги и надел фуражку, то вдруг снова стал чудовищем».
Вспомним, как взметнулось вверх чувство собственного достоинства у молодого жителя Дармштадта Ганса Штарка, когда он надел парадный мундир частей СС «Мертвая голова». При Гессе он сделал карьеру в Аушвице: сперва как старший блока, а с 1941 года на руководящей должности в «политическом отделе».
Он был самым молодым руководителем команды в лагере. Над его письменным столом висела рамка со словами: «Жалость — это слабость». Бывший узник Аушвица Казимир Смолен, ставший позже на долгие годы директором музея Аушвиц, вспоминает, что Штарк делал больше, чем от него требовалось: «Он уже потому только делал больше, чем любой другой эсэсовец, что работал в политическом отделе, где происходили страшные вещи: расстрелы, отравления газами, служба на железнодорожной платформе. Конечно, избиение заключенных не входило в его обязанности, однако он избивал их». По словам Смолена, Штарк действительно ненавидел евреев и, «если среди прибывших в лагерь встречался еврей, фамилия которого была тоже Штарк, он избивал его до полусмерти».
Штарк принимал активное участие как при расстрелах, так и во время удушения газами. Через полгода после сдачи им экзаменов на аттестат зрелости, в Аушвиц прибыли евреи из его родного города Дармштадта. А его гимназия к этому времени превратилась в пересыльный лагерь для евреев, подлежащих депортации. Однажды Штарк принимал участие в отравлении газом. На суде он показал: «Я… тоже получил… приказ засыпать Циклон «Б» в отверстия. И при этом отравлении речь шла, как обычно, о транспорте в количестве от 200 до 500 евреев, а именно опять мужчины, женщины и дети. Так как этот Циклон «Б»… кристаллообразный, он при высыпании струился на головы людей. Они начинали страшно кричать, потому что им становилось ясно, что с ними происходит».
Мучили его после этого угрызения совести? Очевидно, Штарк оказался не в состоянии сбросить с себя бремя преступления.
Когда он возвращался с расстрелов, то долго и тщательно отмывал руки.
Еврей-денщик начищал до блеска его сапоги, а он садился за свой письменный стол и молча предавался размышлениям. Его брат утверждал, что Штарк в последующие годы сильно страдал от ночных кошмаров.
Через 21 год после совершенных Гансом Штарком преступлений судья вопрошал:
— Какие чувства вы испытывали?
Штарк:
— Никогда больше!
Судья:
— Почему? Вы считали все это несправедливостью?
Обвиняемый:
— Нет, вовсе нет! Когда человека расстреливают, — совсем другое дело, но вот применение газа — это было, действительно, не по-мужски и трусливо.
Его тоже отталкивал способ человекоубийства, но не сам факт душегубства. Гансу Штарку никогда не пришла бы в голову мысль отказаться от выполнения изуверского приказа. Свои преступления он полностью признал. Но так и не понял, что это действительно были преступления. В связи с тем, что во время совершения преступных деяний ему не исполнилось еще 21 года, Ганс Штарк был осужден на 10 лет тюремного заключения в соответствии с уголовным кодексом для юношества.
Большинство привлекавшихся к ответственности на франкфуртском судебном процессе по Аушвицу отрицали свое участие в убийствах.
Ральф Джордано следил за ходом слушаний и как жертва, и как журналист: «Все, кто пережил ужасы Аушвица, ничего не забыли. А преступники забыли все. Это такие убийцы, как Освальд Кадук, как Роберт Мулка и Карл Хекер — бывшие адъютанты казненного в 1947 году Рудольфа Гесса. Как доктор Капезиус, который занимался селекцией евреев на лагерной платформе. Ни один из них не признал свою вину, ни один не нашел слов раскаяния и сострадания к убиенным». Они утверждали, что всю свою жизнь были такими же безобидными согражданами, какими их увидели при арестах через многие годы после войны, — отцами семейств, служащими, учителями, врачами, аптекарями. Так, медбрат клиники, пациенты которой называли Освальда Кадука «папашей Кадуком», был когда-то не кем иным, как «грозой Аушвица».
В действительности, большинство эсэсовцев из частей «Мертвая голова», которым удалось пережить войну, словно незаметно растворились в послевоенном обществе. В том обществе, которое смотрело вперед, не желая оглядываться назад. Но не только поэтому не замечали многочисленных «преступников прошедшей войны». Некоторые из них были неприметными современниками, которые умудрились ловко приспособиться, подчиниться, сжиться с новыми порядками, словно вчера ничего и не было. С тех пор вопрос о том, что же в конечном счете двигало преступниками в их бесчеловечных деяниях, остается по-прежнему актуальным. Кто они? Заведомо отмеченные роком злодеи, которые бы и в «нормальных условиях» непременно совершали преступления?
Через два года после холокоста Евгений Когон еще характеризовал людей на службе в концлагерях как «крайне недовольных неудачников, отвергнутых, бездарей всех мастей и часто социально деградировавших субъектов».
Однако сегодня мы хорошо знаем, что это отражает лишь одну сторону реальной действительности, так как количество преступников «из средних слоев общества» оказалось значительно большим, чем предполагалось.
Долго существовавшее в обществе мнение, будто в лагерях смерти и в оперативных группах СС зверствовали, прежде всего, садисты, уголовники, радикальные антисемиты и прочие подонки общества, а также близкая всем надежда, что «нормальные люди» не способны убивать невинных женщин и детей или смиряться с убийствами, оказались на деле иллюзией.
Теолог Рихард Л. Рубенштейн писал: «Очень удобно представлять национал-социалистов как одержимых и извращенцев, поскольку такая интерпретация сохраняет ту иллюзию, какую мы имеем о себе. Если мы национал-социалистов считаем более или менее нормальными людьми, это не значит, что мы оправдываем их преступления или приуменьшаем исходящую от них опасность. Наоборот, это значит, что мы признаем, насколько хрупки узы нравственности и порядочности, удерживающие человеческое сообщество от полной катастрофы».
Глава 5. Войска СС
«Нести смерть другим и уметь принимать ее — этот постулат как нельзя лучше отражает линию поведения войск СС. Убивать самому и быть когда-то убитым — такой образ мышления был для эсэсовцев типичным».
Барон Филипп фон Безелагер, офицер вермахта
«Элита нацистских громил и мясников — это молодые ребята, которых основательно и целенаправленно оболванивают так, чтобы они послушно и ревностно могли по первому зову смести и уничтожить всех и каждого. И эти молодые парни не обычные солдаты, а, точнее говоря, они даже не совсем солдаты, хотя порой и могут сражаться на фронте. Они — полицейские войска с тяжелым вооружением, которые хорошо вышколены для надежной защиты нацистского режима от гражданского населения, немецкого или иного, или, в случае необходимости, даже от вышедшего из повиновения немецкого вермахта. Они олицетворяют собой сердцевину нацизма, наемную гвардию этой последней безумной империи».
Джон Б. Пристли, британский драматург, 1943 год
«Войска СС являются самой радикальной вооруженной силой, которая никого в плен не берет, а уничтожает любого противника без остатка».
Из донесения службы безопасности об общественном мнении в Германии. 1942 год
«Если сегодня кто-нибудь говорит о войсках СС: «Если бы я этого не сделал, то меня бы расстреляли», это неправда или у него был начальник бесчеловечным и злобным существом. Так, например, в октябре 1942 года в Штральзунде мне было приказано принять участие в расстреле одного ротенфюрера СС. Я пошел к моему начальнику и сказал: «Я добровольно подал рапорт об отправке на фронт, чтобы там выполнять солдатский долг, а расстреливать я никого не хочу». Он спросил: «Значит, ты отказываешься выполнять приказ?» Однако оставил меня в покое. Вместо меня сразу нашлись 20 других, за это получили по бутылке вина, а на следующий день еще и увольнение в город».
Вольфганг Филор, солдат дивизии СС «Империя»
«У нас были также шефские связи с фронтовыми частями, и когда нас посещали офицеры СС, то, конечно, у той или иной девочки появлялась мечта когда-нибудь выйти замуж за одного из бравых офицеров СС».
Герта фон Берг, ученица национально-политического интерната «Напола»
«Я чувствовал себя намного лучше с этими молодыми людьми, чем у себя дома. Войска СС — это была элита».