Царица темной реки
Часть 8 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Там? – я показал на закрывавшую «дверь» портьеру.
– Здесь, – серьезно сказала Эржи. – Совсем близко. Здешние соратники тех, кто нас преследовал там…
Я поступил согласно въевшемуся рефлексу: выскочил из постели и оделся в пожарном темпе, сунул пистолет в кобуру, натянул сапоги. Не все еще понимал, но осознал уже, что нам сейчас предстоит прощаться, а прощаться в исподнем…
– Много их? – спросил я.
– Вряд ли. Несколько человек.
– Черт, Эржи, – сказал я. – У меня в этом здании рота солдат. Если я подниму тревогу…
– …то получится совершенно ненужная огласка, – сказала она тоном, каким нянька учит жизни маленького несмышленыша.
– Действительно… – смущенно пробормотал я, остывая от первого запала. – А туда, – я показал на портьеру, – они за тобой не пройдут?
Глупость сморозил. Попасть туда они могли только через мою комнату. Автомат под рукой, в комнате напротив – Паша с автоматом, дом набит вооруженными бойцами…
– Не беспокойся, – почти весело рассмеялась Эржи. – Я хорошо все закрою, они не умеют… Проводи меня.
Я прошел следом за ней через спальню к портьере. Остановившись возле нее и повернув ко мне серьезное лицо, Эржи сказала:
– Когда я уйду, пару минут не отдергивай портьеры, хорошо?
Я кивнул, и она бросилась мне на шею, объятия и поцелуи были суматошными, исступленными, мы оба знали, что никогда больше не увидимся. Не знаю, сколько это продолжалось, наконец она оторвалась от моих губ, прошептала на ухо:
– Мне было с тобой очень хорошо… Прощай и постарайся вернуться с войны…
– Прощай, – сказал я так же тихо и выпустил ее из объятий.
Она ушла за портьеру, тщательно задернув ее со своей стороны. На всякий случай я отошел на пару шагов. За портьерой, совсем рядом, протрещало что-то, напоминавшее электрические разряды, совсем негромкие, из-за краев портьеры вырвались отблески бледно-сиреневого короткого сияния, повеяло озоновой свежестью, как после грозы. На этом все и кончилось.
Я добросовестно засек по часам четыре минуты и сидел в кресле, выкурив две сигареты. Чертовски хотелось хлопнуть стакан токайского, одна нетронутая бутылка еще осталась, – но я сдержался: до подъема оставалось с полчаса, и не следовало с утра появляться перед подчиненными, дыша свежим перегаром.
Решив, что теперь можно, подошел к портьере, за которой скрылась Эржи, отдернул ее наполовину. Там опять была только картина. Самая настоящая – я увидел кракелюры, потрогал пальцами жесткий холст. Восемнадцатый век остался там, где ему и полагалось, – в прошлом. И Эржи давно умерла – как только вернулась в свое время, умерла для меня окончательно и бесповоротно. Даже если дожила до старости…
Подошел к портрету, отдернув на сей раз портьеру на всю ширину. Это уже был никакой не портрет: и Эржи там не было, и красивого хрустального графина (стоявшего сейчас у меня в шкафчике, потому что Иштван к нему прикасаться отказался наотрез). Только стол на одной-единственной вычурной ножке и два высоких стакана на нем. То же самое – кракелюры, жесткий холст под пальцами…
В голове у меня царил совершеннейший сумбур. Все это оказалось настолько диковинным, что с трудом умещалось в сознании: тайные общества, тайные знания, дверь из нашего века в восемнадцатый, девушка, с помощью картины сумевшая перенестись на двести лет вперед… В одном я не сомневался: все это не было ни сном, ни каким-нибудь колдовским наваждением (в которые я не верил и не верю). Все это было в реальности. И Эржи. Ее золотой крестик и сейчас висел у меня на шее – но чему он мог послужить доказательством? Как и распятия с шильдиками, лежавшие в ящике ночного столика. Да я и не собирался ничего никому доказывать, так и промолчал сорок лет…
Вычурная ручка двери повернулась вниз, потом вернулась в прежнее положение – кто-то хотел войти и, убедившись, что дверь заперта изнутри, постучал. Это был, конечно, кто-то из своих, прекрасно знавший, что в армии не стучатся. Иштван не стал бы нажимать на ручку без стука, обязательно постучал бы – тихо, деликатно, а не громко и уверенно, как стучали сейчас.
Точно, свои: в коридоре стоял комиссар Янош с двумя своими молчаливыми спутниками.
– Доброе утро, товарищ капитан, – сказал он чуточку торопливо. – У меня к вам срочное дело, со штабом дивизии согласовано…
– Доброе утро, – сказал я, в глубине души даже обрадовавшись, что появился повод отвлечься от всего, что только что, никаких сомнений, бесповоротно завершилось. – Проходите.
И посторонился. Успел еще подумать, что постель не заправлена и сразу видно, что на ней спали двое, но поздно как-то исправлять положение. Да и какое им, в конце концов, дело?
Первым шагнул к столу (про себя досадливо поморщившись: никто, разумеется, не убрал остатки вечернего ужина) – и услышал, как за моей спиной звонко защелкнулась задвижка. Недоуменно обернулся и тут же получил несколько жестоких ударов – под дых, под горло, по голове над правым виском, – так что и дыхание перехватило, и сознание помутилось. Как в каком-то полубреду чувствовал, что меня хватают, волокут, бесцеремонно швыряют в кресло, что-то, похоже, веревки, перехватывают кисти рук и грудь…
Окончательно я пришел в себя, когда под нос сунули пузырек с чем-то резко, остро пахнущим, пожалуй, даже не нашатырем – голова моментально прояснилась, удушья не было. Хватило одного взгляда, чтобы оценить свое крайне незавидное положение: ноги связаны на всю высоту сапог, руки связаны впереди, да вдобавок от ворота до пояса качественно привязан к креслу.
Янош сидел напротив и бесстрастно разглядывал меня, выпуская дым в сторону.
– Прежде всего прошу прощения за столь бесцеремонное обращение, капитан, – сказал он. – Право, искренне жаль, что пришлось так с вами обойтись. Но вряд ли вы согласились бы беседовать со мной мирно, оставаясь со свободными руками и с оружием… Давайте сразу внесем ясность. Мы не шпионы и не диверсанты, мы вообще не имеем отношения к вашему противнику. Мы вам не враги. – Он жестко, одними губам улыбнулся. – Пожалуй, лучшая аналогия будет – путники, которые случайно встретились на дороге, поговорили и разошлись. Нас абсолютно не интересуют ваши дела, а вас не должны интересовать наши.
Положение – врагу не пожелаешь. Командира роты неизвестные авантюристы спеленали посреди расположения его части, когда вокруг – сотня моих бойцов… Рот они мне заткнули кляпом из моего же собственного полотенца, так что на помощь не позовешь.
– Нам непременно нужно поговорить, поэтому кляп изо рта у вас сейчас вынут, – продолжал Янош. – Надеюсь, вы понимаете, что позвать на помощь вам не дадут? Если да, кивните.
Я угрюмо кивнул. Я не трус, трусы на войне долго не живут, но сейчас все козыри были у них на руках: попробуй я закричать, торчащие за спиной два его помощника (сообщника?) моментально заткнут глотку тем же полотенцем. Разок удастся вскрикнуть, не более того. А снаружи и не услышат – дом старинной постройки, стены в три кирпича, дверь массивная, обычно, сидя у себя, я даже шагов по коридору не слышу, если не топочут сапогами очень уж громко…
Чтобы они не полагали меня совсем уж сломленным, я спросил довольно независимым тоном:
– И о чем же вы хотите поговорить?
– Тема для разговора будет одна, – спокойно сказал Янош. – Вот эти две картины и все, что с ними связано.
Портьеры на обеих картинах были отдернуты, как я их и оставил. Я хотел пожать плечами, но эти стервецы плотно примотали их к спинке кресла.
– Картины как картины, – сказал я. – Хотя искусствовед я недоучившийся – я вам как-то говорил, – уверенно определю классический восемнадцатый век. Фамилия художника мне ничего не говорит, так что он, вероятнее всего, из множества незнаменитых, которые…
Янош подался вперед:
– Не заговаривайте мне зубы, у нас мало времени! На обеих рамах нет «замков», а на портрете к тому же нет этой чертовой Эржи. Значит, обе картины открывались. Вы ее видели, вы с ней говорили и даже… общались. – Он с улыбочкой посмотрел на постель, где валялись две подушки, а остальное пребывало в совершеннейшем беспорядке. В его глазах было обыкновенное человеческое любопытство. – Интересно, на каком языке? Вы не знаете ни венгерского, ни старого немецкого, а ей неоткуда было знать русский. Неужели все время на пальцах, как глухонемые?
Вот так он, сам того не подозревая, выложил кое-какую ценную информацию о себе. Признаться, когда началась эта заварушка, у меня мелькнула шальная мысль: а что, если эти молодчики вслед за Эржи заявились к нам из восемнадцатого века, причем довольно давно, так что успели здесь освоиться и обжиться? Нет, по всему выходило, что они из нашего времени. Будь они современниками Эржи, непременно знали бы, что у нее есть и крепостные-русины, и она неплохо говорит по-русински…
– Послушайте, капитан, – неожиданно мягко сказал Янош. – Ну к чему это гордое молчание? Все, что здесь произошло, – совершенно не ваше. Настолько в стороне от вашей обычной жизни, занятий, образа мышления… Случайное пересечение, и только. И должно быть вам абсолютно чуждо…
И ведь в глубине души я признавал, что он полностью прав… Это, несомненно, охотники, о которых я уже кое-что слышал. Точнее, их наследники – что-то мне плохо верится в людей, способных прожить двести лет. Но если наследники охотников заняты прежним делом, выходит, свое дело продолжают и наследники тех, за кем охотятся? И он прав, зараза, – это не мое…
– Поскольку картины вновь стали картинами, она уже не вернется, верно? – спросил Янош. – И уйти она могла только туда, к себе, – он кивнул на пейзаж. – Так ведь?
– Да, – угрюмо сказал я.
– Ключи, скорее всего, сняли совершенно неумышленно ваши солдаты? Польстились на красивые бесхозные вещички. Солдат всегда солдат, падок на все блестящее, как сорока…
– Угадали, – буркнул я.
– И где они сейчас?
– Вон там, в ящике ночного столика, – сказал я.
И ничуть не презирал себя за то, что откровенничаю с ним. В конце концов, я был не на допросе у фашистов, домогавшихся бы у меня советских военных тайн. Здесь было нечто совсем другое, не имевшее отношения к моей обычной жизни и делу, которому я служил. Да и не выдал я ему ничего. Эржи ведь сказала, что «дверь» закрылась навсегда, что охотники открывать ее не умеют…
Янош повел подбородком, и я услышал, как за моей спиной открывается ящик и позвякивает серебро.
– Послушайте, кто вы такие? – спросил я.
– Какая разница, как нас называть? – пожал плечами Янош.
– Охотники за ведьмами? – спросил я с легкой иронией.
– Да бросьте вы, – поморщился Янош. – Здесь нет ни ведьм, ни колдовства, ни черной магии… и это, по-моему, опаснее всего. Пытливый человеческий ум и без подсказки дьявола может наворотить такого, что погубит мир…
– А вы не преувеличиваете?
Он прямо-таки впился в меня взглядом:
– Вы случайно не были в том домике?
– Ну, был, – сказал я. – Любопытно стало. Все-таки восемнадцатый век, доподлинный…
– И что вы там делали?
– Да ничего, – сказал я. – Посидел немного в гостях и ушел к себе. Как-то не было у меня желания расхаживать по восемнадцатому веку, даже с автоматом на плече. Что, на костер теперь потащите?
– Не говорите глупостей, – отмахнулся Янош. – Наоборот, вас можно только похвалить за столь благоразумное поведение. – Он нехорошо сузил глаза. – А теперь представьте, что в такую «дверь» попал умный гауптштурмфюрер СС. Именно с автоматом на плече, а то и со взводом эсэсовцев. Или умный нилашист[3]. Или просто профессиональный вор-взломщик, для которого там раздолье. Что будет с историей и со всем нашим миром, если какой-нибудь беззастенчивый тип начнет корежить прошлое? Вот и делаем что можем.
– Да, маскироваться вы умеете… – сказал я.
Я уже понимал, что убивать они меня не будут – а смысл? – и решил позволить себе легкую язвительность – как моральную компенсацию за то, что они со мной проделали.
– Что вы имеете в виду?
– Вашу правую руку, – сказал я. – Ногти, точнее, их полное отсутствие. Крайне убедительный штрих к образу коммуниста-подпольщика, которым вас несомненно считают в Дебрецене. Вам это проделали под хорошим наркозом, конечно?
– Без всякого наркоза, – бесстрастно сказал Янош. – В здешней политической полиции наркоз был как-то не в ходу. Мне действительно какое-то время в интересах дела пришлась выступать в образе коммуниста-подпольщика. Группу взяли. – Он усмехнулся одним уголком рта. – Я же не мог сказать им, кто я на самом деле. Ну а выдавать секреты подполья было бы непорядочно. Вот и…
Мне стало неловко – признаться, ткнул он меня мордой в грязь. Я как-то сразу ему поверил, что именно так и было. Пробормотал:
– Извините…
– Пустяки, – отмахнулся Янош и решительно встал. – Ну что же, не вижу смысла затягивать беседу. Вы уж извините, но какое-то время вам придется пробыть в таком положении – чтобы мы успели отъехать достаточно далеко. Кто вас знает, вдруг поднимете тревогу. Правды вы, конечно, не расскажете никому, чтобы не угодить к психиатрам, но мало ли что можно выдумать… Потом придет дворецкий и вас освободит.
– Он что, тоже из ваших?! – удивился я.
Как-то не представлялся Иштван в роли их сообщника.
– Ну что вы, – усмехнулся Янош. – Будь он нашим сообщником, мы узнали бы о картинах гораздо раньше. Гораздо. Просто он пожилой человек, знает жизнь и примерно представляет, чего от нас ждать в случае ослушания… Ну все, конец разговорам.
Он скомандовал что-то, очевидно, на мадьярском, и его молодчики бросились к картинам, доставая из ножен на поясе штык-ножи (они оба приехали с маузеровскими винтовками, что ни у кого из наших удивления не вызвало). И сноровисто принялись вырезать картины из рам. Клинки, судя по всему, были отточены до бритвенной остроты – холст поддавался под лезвиями, как марля под острыми медицинскими ножницами. Закончив, стали аккуратно сворачивать их в рулоны, а рулоны перевязали немецким бумажным шпагатом.
– Зачем они вам? – вырвалось у меня.
– Сожжем, – ответил Янош. – Как обычно с такими вещами и поступаем. Мало ли какой хитромудрый умелец еще может сыскаться… Ну, прощайте, капитан. Не держите на нас зла и постарайтесь уцелеть на этой войне… Удачи!
– Здесь, – серьезно сказала Эржи. – Совсем близко. Здешние соратники тех, кто нас преследовал там…
Я поступил согласно въевшемуся рефлексу: выскочил из постели и оделся в пожарном темпе, сунул пистолет в кобуру, натянул сапоги. Не все еще понимал, но осознал уже, что нам сейчас предстоит прощаться, а прощаться в исподнем…
– Много их? – спросил я.
– Вряд ли. Несколько человек.
– Черт, Эржи, – сказал я. – У меня в этом здании рота солдат. Если я подниму тревогу…
– …то получится совершенно ненужная огласка, – сказала она тоном, каким нянька учит жизни маленького несмышленыша.
– Действительно… – смущенно пробормотал я, остывая от первого запала. – А туда, – я показал на портьеру, – они за тобой не пройдут?
Глупость сморозил. Попасть туда они могли только через мою комнату. Автомат под рукой, в комнате напротив – Паша с автоматом, дом набит вооруженными бойцами…
– Не беспокойся, – почти весело рассмеялась Эржи. – Я хорошо все закрою, они не умеют… Проводи меня.
Я прошел следом за ней через спальню к портьере. Остановившись возле нее и повернув ко мне серьезное лицо, Эржи сказала:
– Когда я уйду, пару минут не отдергивай портьеры, хорошо?
Я кивнул, и она бросилась мне на шею, объятия и поцелуи были суматошными, исступленными, мы оба знали, что никогда больше не увидимся. Не знаю, сколько это продолжалось, наконец она оторвалась от моих губ, прошептала на ухо:
– Мне было с тобой очень хорошо… Прощай и постарайся вернуться с войны…
– Прощай, – сказал я так же тихо и выпустил ее из объятий.
Она ушла за портьеру, тщательно задернув ее со своей стороны. На всякий случай я отошел на пару шагов. За портьерой, совсем рядом, протрещало что-то, напоминавшее электрические разряды, совсем негромкие, из-за краев портьеры вырвались отблески бледно-сиреневого короткого сияния, повеяло озоновой свежестью, как после грозы. На этом все и кончилось.
Я добросовестно засек по часам четыре минуты и сидел в кресле, выкурив две сигареты. Чертовски хотелось хлопнуть стакан токайского, одна нетронутая бутылка еще осталась, – но я сдержался: до подъема оставалось с полчаса, и не следовало с утра появляться перед подчиненными, дыша свежим перегаром.
Решив, что теперь можно, подошел к портьере, за которой скрылась Эржи, отдернул ее наполовину. Там опять была только картина. Самая настоящая – я увидел кракелюры, потрогал пальцами жесткий холст. Восемнадцатый век остался там, где ему и полагалось, – в прошлом. И Эржи давно умерла – как только вернулась в свое время, умерла для меня окончательно и бесповоротно. Даже если дожила до старости…
Подошел к портрету, отдернув на сей раз портьеру на всю ширину. Это уже был никакой не портрет: и Эржи там не было, и красивого хрустального графина (стоявшего сейчас у меня в шкафчике, потому что Иштван к нему прикасаться отказался наотрез). Только стол на одной-единственной вычурной ножке и два высоких стакана на нем. То же самое – кракелюры, жесткий холст под пальцами…
В голове у меня царил совершеннейший сумбур. Все это оказалось настолько диковинным, что с трудом умещалось в сознании: тайные общества, тайные знания, дверь из нашего века в восемнадцатый, девушка, с помощью картины сумевшая перенестись на двести лет вперед… В одном я не сомневался: все это не было ни сном, ни каким-нибудь колдовским наваждением (в которые я не верил и не верю). Все это было в реальности. И Эржи. Ее золотой крестик и сейчас висел у меня на шее – но чему он мог послужить доказательством? Как и распятия с шильдиками, лежавшие в ящике ночного столика. Да я и не собирался ничего никому доказывать, так и промолчал сорок лет…
Вычурная ручка двери повернулась вниз, потом вернулась в прежнее положение – кто-то хотел войти и, убедившись, что дверь заперта изнутри, постучал. Это был, конечно, кто-то из своих, прекрасно знавший, что в армии не стучатся. Иштван не стал бы нажимать на ручку без стука, обязательно постучал бы – тихо, деликатно, а не громко и уверенно, как стучали сейчас.
Точно, свои: в коридоре стоял комиссар Янош с двумя своими молчаливыми спутниками.
– Доброе утро, товарищ капитан, – сказал он чуточку торопливо. – У меня к вам срочное дело, со штабом дивизии согласовано…
– Доброе утро, – сказал я, в глубине души даже обрадовавшись, что появился повод отвлечься от всего, что только что, никаких сомнений, бесповоротно завершилось. – Проходите.
И посторонился. Успел еще подумать, что постель не заправлена и сразу видно, что на ней спали двое, но поздно как-то исправлять положение. Да и какое им, в конце концов, дело?
Первым шагнул к столу (про себя досадливо поморщившись: никто, разумеется, не убрал остатки вечернего ужина) – и услышал, как за моей спиной звонко защелкнулась задвижка. Недоуменно обернулся и тут же получил несколько жестоких ударов – под дых, под горло, по голове над правым виском, – так что и дыхание перехватило, и сознание помутилось. Как в каком-то полубреду чувствовал, что меня хватают, волокут, бесцеремонно швыряют в кресло, что-то, похоже, веревки, перехватывают кисти рук и грудь…
Окончательно я пришел в себя, когда под нос сунули пузырек с чем-то резко, остро пахнущим, пожалуй, даже не нашатырем – голова моментально прояснилась, удушья не было. Хватило одного взгляда, чтобы оценить свое крайне незавидное положение: ноги связаны на всю высоту сапог, руки связаны впереди, да вдобавок от ворота до пояса качественно привязан к креслу.
Янош сидел напротив и бесстрастно разглядывал меня, выпуская дым в сторону.
– Прежде всего прошу прощения за столь бесцеремонное обращение, капитан, – сказал он. – Право, искренне жаль, что пришлось так с вами обойтись. Но вряд ли вы согласились бы беседовать со мной мирно, оставаясь со свободными руками и с оружием… Давайте сразу внесем ясность. Мы не шпионы и не диверсанты, мы вообще не имеем отношения к вашему противнику. Мы вам не враги. – Он жестко, одними губам улыбнулся. – Пожалуй, лучшая аналогия будет – путники, которые случайно встретились на дороге, поговорили и разошлись. Нас абсолютно не интересуют ваши дела, а вас не должны интересовать наши.
Положение – врагу не пожелаешь. Командира роты неизвестные авантюристы спеленали посреди расположения его части, когда вокруг – сотня моих бойцов… Рот они мне заткнули кляпом из моего же собственного полотенца, так что на помощь не позовешь.
– Нам непременно нужно поговорить, поэтому кляп изо рта у вас сейчас вынут, – продолжал Янош. – Надеюсь, вы понимаете, что позвать на помощь вам не дадут? Если да, кивните.
Я угрюмо кивнул. Я не трус, трусы на войне долго не живут, но сейчас все козыри были у них на руках: попробуй я закричать, торчащие за спиной два его помощника (сообщника?) моментально заткнут глотку тем же полотенцем. Разок удастся вскрикнуть, не более того. А снаружи и не услышат – дом старинной постройки, стены в три кирпича, дверь массивная, обычно, сидя у себя, я даже шагов по коридору не слышу, если не топочут сапогами очень уж громко…
Чтобы они не полагали меня совсем уж сломленным, я спросил довольно независимым тоном:
– И о чем же вы хотите поговорить?
– Тема для разговора будет одна, – спокойно сказал Янош. – Вот эти две картины и все, что с ними связано.
Портьеры на обеих картинах были отдернуты, как я их и оставил. Я хотел пожать плечами, но эти стервецы плотно примотали их к спинке кресла.
– Картины как картины, – сказал я. – Хотя искусствовед я недоучившийся – я вам как-то говорил, – уверенно определю классический восемнадцатый век. Фамилия художника мне ничего не говорит, так что он, вероятнее всего, из множества незнаменитых, которые…
Янош подался вперед:
– Не заговаривайте мне зубы, у нас мало времени! На обеих рамах нет «замков», а на портрете к тому же нет этой чертовой Эржи. Значит, обе картины открывались. Вы ее видели, вы с ней говорили и даже… общались. – Он с улыбочкой посмотрел на постель, где валялись две подушки, а остальное пребывало в совершеннейшем беспорядке. В его глазах было обыкновенное человеческое любопытство. – Интересно, на каком языке? Вы не знаете ни венгерского, ни старого немецкого, а ей неоткуда было знать русский. Неужели все время на пальцах, как глухонемые?
Вот так он, сам того не подозревая, выложил кое-какую ценную информацию о себе. Признаться, когда началась эта заварушка, у меня мелькнула шальная мысль: а что, если эти молодчики вслед за Эржи заявились к нам из восемнадцатого века, причем довольно давно, так что успели здесь освоиться и обжиться? Нет, по всему выходило, что они из нашего времени. Будь они современниками Эржи, непременно знали бы, что у нее есть и крепостные-русины, и она неплохо говорит по-русински…
– Послушайте, капитан, – неожиданно мягко сказал Янош. – Ну к чему это гордое молчание? Все, что здесь произошло, – совершенно не ваше. Настолько в стороне от вашей обычной жизни, занятий, образа мышления… Случайное пересечение, и только. И должно быть вам абсолютно чуждо…
И ведь в глубине души я признавал, что он полностью прав… Это, несомненно, охотники, о которых я уже кое-что слышал. Точнее, их наследники – что-то мне плохо верится в людей, способных прожить двести лет. Но если наследники охотников заняты прежним делом, выходит, свое дело продолжают и наследники тех, за кем охотятся? И он прав, зараза, – это не мое…
– Поскольку картины вновь стали картинами, она уже не вернется, верно? – спросил Янош. – И уйти она могла только туда, к себе, – он кивнул на пейзаж. – Так ведь?
– Да, – угрюмо сказал я.
– Ключи, скорее всего, сняли совершенно неумышленно ваши солдаты? Польстились на красивые бесхозные вещички. Солдат всегда солдат, падок на все блестящее, как сорока…
– Угадали, – буркнул я.
– И где они сейчас?
– Вон там, в ящике ночного столика, – сказал я.
И ничуть не презирал себя за то, что откровенничаю с ним. В конце концов, я был не на допросе у фашистов, домогавшихся бы у меня советских военных тайн. Здесь было нечто совсем другое, не имевшее отношения к моей обычной жизни и делу, которому я служил. Да и не выдал я ему ничего. Эржи ведь сказала, что «дверь» закрылась навсегда, что охотники открывать ее не умеют…
Янош повел подбородком, и я услышал, как за моей спиной открывается ящик и позвякивает серебро.
– Послушайте, кто вы такие? – спросил я.
– Какая разница, как нас называть? – пожал плечами Янош.
– Охотники за ведьмами? – спросил я с легкой иронией.
– Да бросьте вы, – поморщился Янош. – Здесь нет ни ведьм, ни колдовства, ни черной магии… и это, по-моему, опаснее всего. Пытливый человеческий ум и без подсказки дьявола может наворотить такого, что погубит мир…
– А вы не преувеличиваете?
Он прямо-таки впился в меня взглядом:
– Вы случайно не были в том домике?
– Ну, был, – сказал я. – Любопытно стало. Все-таки восемнадцатый век, доподлинный…
– И что вы там делали?
– Да ничего, – сказал я. – Посидел немного в гостях и ушел к себе. Как-то не было у меня желания расхаживать по восемнадцатому веку, даже с автоматом на плече. Что, на костер теперь потащите?
– Не говорите глупостей, – отмахнулся Янош. – Наоборот, вас можно только похвалить за столь благоразумное поведение. – Он нехорошо сузил глаза. – А теперь представьте, что в такую «дверь» попал умный гауптштурмфюрер СС. Именно с автоматом на плече, а то и со взводом эсэсовцев. Или умный нилашист[3]. Или просто профессиональный вор-взломщик, для которого там раздолье. Что будет с историей и со всем нашим миром, если какой-нибудь беззастенчивый тип начнет корежить прошлое? Вот и делаем что можем.
– Да, маскироваться вы умеете… – сказал я.
Я уже понимал, что убивать они меня не будут – а смысл? – и решил позволить себе легкую язвительность – как моральную компенсацию за то, что они со мной проделали.
– Что вы имеете в виду?
– Вашу правую руку, – сказал я. – Ногти, точнее, их полное отсутствие. Крайне убедительный штрих к образу коммуниста-подпольщика, которым вас несомненно считают в Дебрецене. Вам это проделали под хорошим наркозом, конечно?
– Без всякого наркоза, – бесстрастно сказал Янош. – В здешней политической полиции наркоз был как-то не в ходу. Мне действительно какое-то время в интересах дела пришлась выступать в образе коммуниста-подпольщика. Группу взяли. – Он усмехнулся одним уголком рта. – Я же не мог сказать им, кто я на самом деле. Ну а выдавать секреты подполья было бы непорядочно. Вот и…
Мне стало неловко – признаться, ткнул он меня мордой в грязь. Я как-то сразу ему поверил, что именно так и было. Пробормотал:
– Извините…
– Пустяки, – отмахнулся Янош и решительно встал. – Ну что же, не вижу смысла затягивать беседу. Вы уж извините, но какое-то время вам придется пробыть в таком положении – чтобы мы успели отъехать достаточно далеко. Кто вас знает, вдруг поднимете тревогу. Правды вы, конечно, не расскажете никому, чтобы не угодить к психиатрам, но мало ли что можно выдумать… Потом придет дворецкий и вас освободит.
– Он что, тоже из ваших?! – удивился я.
Как-то не представлялся Иштван в роли их сообщника.
– Ну что вы, – усмехнулся Янош. – Будь он нашим сообщником, мы узнали бы о картинах гораздо раньше. Гораздо. Просто он пожилой человек, знает жизнь и примерно представляет, чего от нас ждать в случае ослушания… Ну все, конец разговорам.
Он скомандовал что-то, очевидно, на мадьярском, и его молодчики бросились к картинам, доставая из ножен на поясе штык-ножи (они оба приехали с маузеровскими винтовками, что ни у кого из наших удивления не вызвало). И сноровисто принялись вырезать картины из рам. Клинки, судя по всему, были отточены до бритвенной остроты – холст поддавался под лезвиями, как марля под острыми медицинскими ножницами. Закончив, стали аккуратно сворачивать их в рулоны, а рулоны перевязали немецким бумажным шпагатом.
– Зачем они вам? – вырвалось у меня.
– Сожжем, – ответил Янош. – Как обычно с такими вещами и поступаем. Мало ли какой хитромудрый умелец еще может сыскаться… Ну, прощайте, капитан. Не держите на нас зла и постарайтесь уцелеть на этой войне… Удачи!