Царица темной реки
Часть 6 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я посмотрел на часы. На четырнадцать ноль-ноль (звонил дежурный из штаба батальона) у комбата назначено совещание командиров стрелковых рот и еще нескольких подразделений, а сейчас нет и десяти, и никаких неотложных дел не предвидится. Езды до городка, где разместился комбат со штабом, – минут двадцать, а больше никаких забот. Времени достаточно.
– Ничего, времени у меня достаточно, – сказал я. – Только постарайтесь не рассусоливать. Выделяйте главное.
– Главное… Главное, пожалуй, в том, господин капитан, что история, которую я вам рассказал в первый день, – сплошная ложь.
– Это которая?
– О том, что у графини Эржи был роман с графом Рудольфом и старый ревнивый муж, граф Пароттаи, узнав об этом, ее отравил. А потом нанял наемных убийц и для Рудольфа. Все было совсем не так. Роман у нее был не с Рудольфом, а как раз с художником, нарисовавшим обе картины, Михалом Отрокочи. А граф Пароттаи, между прочим, был вовсе не старик, а мужчина средних лет, и у него самого был пылкий роман с одной дамой. Они с графиней с некоторых пор жили каждый своей жизнью и совершенно друг друга не ревновали. Никто графиню не травил. Она просто исчезла. Вот графа Рудольфа и правда убили на лесной дороге. Могила графини Эржи в фамильном склепе пуста. Всю эту историю с романом, ревностью и ядом в бокале очень мастерски распустили в виде сплетни, и все ей поверили: для тех времен история была прямо-таки банальная…
– А на самом деле как было?
– Позвольте, господин капитан, я зайду немного издалека… Ни нынешний господин граф, ни его отец никогда не интересовались книгами, а вот дедушка – наоборот. Он был… Есть какое-то ученое слово, которым называют человека, охваченного прямо-таки фанатичной любовью к старым книгам и рукописям…
– Библиофил, – подсказал я. – Говорят еще – библиоман.
– Да, кажется, так это называли – именно библиоман… Эта страсть у него развилась рано, еще в относительно молодые годы, и захватила, как пьяницу – вино или гуляку – женщины. Правда, я так думаю, эта страсть гораздо благороднее вина или женщин, господин капитан?
– Пожалуй…
– Сам я уж никак не книгочей, но понимаю такие вещи… Вот только эта страсть себя проявляла точно так же, как другие, далеко не столь благородные. Я имею в виду, он света белого не видел за своей библиотекой. В жизни местного благородного общества совершенно никакого участия не принимал, чем многих против себя восстановил – на что ему было глубоко наплевать. Никого не принимал, никому не наносил визитов, не обращал внимания не только на женщин, но и на собственную жену. А она была женщина исключительно красивая, молодая, темпераментная, так что давно уже жила своей собственной жизнью. – Иштван отошел настолько, что его физиономия приняла чуточку плутовское выражение. – Болтали даже, что его дети… не совсем его дети, но это, я понимаю, к нашей теме отношения не имеет. Так вот, библиотека у него была огромная, а мой дедушка, тогда, конечно, молодой, работал у него одним из трех библиотекарей. Дедушка мой – единственный, кто, можно так сказать, выломился из фамильных традиций. Мало ему было гимназии – у нас в роду и полным-то курсом гимназии почти никто не может похвастать. Он, представьте себе, закончил университет в Вене! Но скоро стало ясно: ум он получил от природы, фамильную житейскую практичность в полной мере сохранил. Как только получил диплом, приехал к графу и поступил на испытательный срок библиотекарем. И не прогадал: граф был несметно богат и своим библиотекарям, если убеждался, что от них есть толк, платил жалованья, пожалуй, больше, чем государь император своим министрам. Но и работали они, как галерники. – Иштван ухмыльнулся. – А если подумать, фамильной традиции он не изменил нисколечко: всю жизнь пробыл в услужении у графа Ракели. Ведь если подумать, кто такой библиотекарь у знатного магната? Да тот же слуга. Пусть даже получает жалованье больше, чем министр, и у него есть собственный лакей… – Он заметил мое нетерпеливое движение и торопливо сказал: – Я вовсе не ухожу в сторону, господин капитан, и не уклоняюсь от темы. Просто о Шандоре нужно рассказать более-менее подробно, потому что он все это и открыл… Словом, граф его работой был так доволен, что уже через три года сделал старшим библиотекарем – было еще трое младших, у графа все было поставлено на широкую ногу. Граф дедушку в шутку называл своим главным егерем… Это и в самом деле напоминало охоту: у библиотекарей было с дюжину помощников, главным образом студенты, вообще образованные люди. Они, как охотники, рыскали по всей округе, добирались даже до Буды и Пешта[1], искали старые книги на продажу, а то и целые библиотеки. Потом грянула революция[2]. Граф Лайош и не подумал к восставшим примкнуть, а потому остался на самом хорошем счету в Вене. – Иштван усмехнулся. – Они там думали, что граф свято хранит верность новому императору, а на самом деле, дедушка говорил, граф попросту даже и не заметил всех этих заварушек, тем более что в наших местах серьезных боев и не было. Правда, «охоте» это на год принесло большой ущерб: добрая половина помощников ушла к восставшим, а остальным рискованно было разъезжать по военным дорогам, где их мог повесить кто угодно, приняв за вражеских лазутчиков. Ну, сами понимаете: идет война, страна в огне, да вдобавок повсюду крестьянские мятежи, румыны и словаки воюют с венграми, вошли хорватские войска, а тут разъезжает какой-то тип в поисках старинных книг – подозрительно с точки зрения военного человека, а?
– Пожалуй, – сказал я. – Чего доброго, в два счета вздернут и фамилии на спросят…
– Потом, когда все кончилось, стало гораздо легче. – Он усмехнулся с некоторым цинизмом. – У многих, замешанных в восстании, конфисковывали земли и имения, продавали имущество с аукциона, в том числе библиотеки. Вот тут «охотники» дедушки Шандора развернулись вовсю. Бывало, возами старые книги привозили – знаете, императорские чиновники были людьми своеобразными, библиофилов среди них как-то не имелось, и книги они ценили менее всего. И вот тут-то начинается главное, господин капитан… Однажды дедушка Шандор приехал в именьице барона Баринкая, прослышал, что тот тоже любитель книг, хотя и не такого размаха, как старый граф, – довольно захудалые были имения. Сам он в восстании не участвовал, но все эти события так на него подействовали, что он умер от удара, и вдова стала распродавать кое-какие земли и имущество – в первую очередь библиотеку, которую считала блажью супруга. Тут к ней и приехал дедушка Шандор с одним из младших библиотекарей. Ничего особенно ценного они не нашли, но дедушка наткнулся на старинную рукопись, датированную семьсот сорок шестым годом. И написана она была дедушкой покойного барона – по-латыни, тогда все образованные люди знали латынь. Дедушка тоже. Он сразу понял, что наткнулся на что-то крайне интересное. Заглавие было длинное, как водилось в те времена: «Правдивая, но тайная история графини Эржи Паттораи, художника Михала Отрокочи и их друзей, которой предстоит сохраняться в тайне неизвестное количество лет, пока стоят нынешние суровые времена». Я хорошо запомнил, я ее читал, когда нынешний граф распорядился перевести ее на венгерский – он мало интересовался книгами, но очень любил всевозможные загадки и тайны, а уж это была тайна… И Баринкай-дедушка горел теми же интересами: всякие тайные знания, зашифрованные алхимические рукописи и все такое прочее. Он со всеми ними приятельствовал: с графом Пароттаи и его юной супругой, с Михалом Отрокочи, с графом Рудольфом и еще несколькими дворянами. У них там было… ну, не тайное общество, скорее такой любительский кружок. Барон особо подчеркивал: не имеющий отношения ни к сатанизму, ни к черной магии, они все там были добрыми католиками. Просто Михал разыскал где-то старинные рукописи каких-то забытых художников и после долгих трудов освоил их умения. Он рисовал прямо-таки волшебные картины, господин капитан! Через одни можно было попасть в какие-то другие места, а люди с портретов иногда сходили в наш мир. – Он покосился через плечо на одну из портьер. – Вы ведь наверняка убедились, господин капитан, что это не сказка, а чистая правда?
– Да уж, – сказал я. – Убедился…
– Барон в одном месте писал так: «Многие из живущих могут мне не поверить, но я собственными глазами видел, как король Матяш Корвин победителем въезжал в Вену». А ведь король Матяш взял Вену аж в конце пятнадцатого века! Выходит, Михал написал и такую картину…
– Интересно, где она теперь…
– Никто не знает, – сказал Иштван. – Дело было так… Однажды барон получил письмо от старого знакомого, я так понимаю, члена этого самого кружка. Имени он не назвал – «чтобы не подвергать хорошего человека нешуточной опасности». И приехал к нему. Приехал к нему в глубокой тайне, как тот и просил, они встретились где-то в соседнем городке… И известия были самые безрадостные: над этими местами словно пронеслась беззвучная гроза. Ну, вы уже знаете то, что вся округа тогда знала: что граф Паттораи отравил жену якобы за измену, а вскоре и сам был убит при туманных обстоятельствах, что граф Рудольф и Михал убиты на дороге разбойниками, а потом очень загадочно умер аптекарь, которого связывали с этим делом, – между прочим, человек образованный, тоже член кружка. Странно погибли еще двое… Словом, их почти всех буквально выкосили. Большая часть картин Михала Отрокочи пропала неизвестно куда, у знакомого барона остались только эти две. – Он показал на портьеры. – И он клялся и божился: могила Эржи Паттораи в фамильном склепе пуста, он это проверил с помощью надежного человека, равным образом любившего и риск, и золото. И рассказывал еще, что ночью портрет оживал. Как человек богобоязненный, он испугался. Верил, что там нет никакой черной магии, но держать у себя эти картины боялся. Хотя и принял меры. Брат у него был священником, несколько вольнодумным – тогда уже вольнодумие распространялось и среди священников. Тоже интересовался всякими вещами, считавшимися предосудительными для слуги Божьего. Он и помог. Запечатал обе картины. Что-то он такое знал… Слева на раму каждой он прикрепил распятие, а справа – серебряный щиток с какой-то молитвой и монограммой, игравшей роль замка. Я так полагаю, он еще знал то ли нужные молитвы, то ли наговоры. Наговоры ведь разные бывают – и на злые дела, и на добрые…
– Вот такой? – спросил я, показав ему вынутый из кармана галифе щиток.
На лице дворецкого явственно изобразились страх и изумление:
– Он самый! Так это, значит, вы их сняли, господин капитан?
– Только этот один, – сказал я. – Когда я его заметил, он один и оставался. Крепко подозреваю, кто выдрал остальные, но это мое дело, и я с ним сам разберусь…
– Все равно получается, что вы ее выпустили…
– Ну и что? – пожал я плечами. – Ничего страшного, если подумать. Не упырь и не ведьма, в конце концов. Просто-напросто девушка, каким-то чудом прожившая в картине двести лет. Значит, почти все погибли… Интересно, кто все это устроил?
Иштван невольно оглянулся и понизил голос:
– Я так подозреваю, инквизиция… Тогда она была в большой силе. В семьсот двадцать восьмом в наших местах они сожгли двенадцать ведьм. Правда, они все были из простонародья, а со знатными, богатыми и влиятельными в округе господами решили поступить по-другому, не доводя дело до суда и костра…
Сущий фантастический роман, подумал я. Волшебные картины, секреты старых алхимиков, зловеще сверкающие в ночи кинжалы инквизиции! Но ведь я сам кое-чему был свидетелем, никак не укладывающемуся в рамки материализма, – и это, честно говоря, только раздражало и злило. Ну вот категорически не мое!
– А потом? – спросил я, только чтобы не оставлять дело незаконченным – привык все доводить до конца.
– Знакомый чуть ли не на коленях умолял барона забрать картины – хоть они и «запечатаны». Ну, барон и забрал. Судя по всему, он-то был не робкого десятка, да и всяким необычным интересовался гораздо больше, чем этот его знакомый. Повесил у себя в кабинете и, как сам писал, иногда долго простаивал перед ними, но ни разу ничего не произошло – самые обычные картины, если не знать их истории. Ну, а снимать печати он все же не решился – настолько далеко его интерес к необычному не простирался. Так они и висели у него больше ста лет. Дедушка Шандор заинтересовался в первую очередь рукописью, но вдова по какому-то капризу соглашалась продать ее только вместе с картинами. Он и купил – просила она не так уж много, и он решил, что в случае графского неудовольствия возместит своими. Только граф его похвалил и велел повесить картины у себя в кабинете. Так они там и висели очень долго. Сын графа Лайоша совершенно не интересовался ни живописью, ни книгами, но библиотеку сохранил – как фамильное достояние, понимаете ли. Даже оставил дедушку Шандора библиотекарем – правда, «книжная охота» после смерти старого графа прекратилась…
– А вы-то откуда столько обо всем этом знаете? – спросил я.
– Это все дедушка Шандор. Сначала он хотел сделать книжного человека из моего отца – только отцу гораздо больше нравилась служба управителем не самого маленького графского имения. Когда я подрос, он взялся за меня, водил по библиотеке, много рассказывал, в том числе и об этой рукописи. Только и я не ощущал ни малейшей тяги к книжной премудрости, а там дедушка умер. Ну а потом умер и второй старый граф, единственным наследником стал нынешний, а я стал у него камердинером. Он тоже не интересовался старыми книгами, за одним исключением: была у него слабость ко всему загадочному и таинственному, не слабее, пожалуй, чем у барона Баринкая. Даже спиритические сеансы устраивал – перед Первой мировой это было в большой моде и у знатных господ, и у образованных, не говоря уж о людях попроще. Вот я ему однажды и рассказал и о рукописи, и о картинах. Он страшно заинтересовался, велел разыскать рукопись и перевести на венгерский – латынью он владел плохо, – а картины повесить у себя в спальне, Знаете, господин капитан, – он заговорщицки улыбнулся, – мне кажется, он все же надеялся, что графиня из картины однажды выйдет. Пару раз привозил каких-то странных субъектов, говорил, что это спириты. Только ничего из этого не вышло. Ну вот, а потом меня забрали на войну, я и застрял у вас в России. Ничего плохого не скажу ни про Россию, ни про русских, честное слово, господин капитан, жилось мне там неплохо. А когда вернулся, все было по-прежнему – этот дом уцелел, картины висели на прежнем месте, господин граф сумел вовремя… уехать в Чехословакию, и для него все обошлось благополучно. Рукопись и сейчас в Будапеште, в библиотеке в особняке графа. Ну, стал служить, как раньше служил, сами видите, поднялся до дворецкого. Только вот среди прислуги стали ходить россказни об этом портрете: болтали, что она в полнолуние выходит из рамы, гуляет по дому, из кого-то даже пыталась выпить кровь, как заправский упырь. Только сдается мне, это все болтовня неграмотных суеверных баб.
Я усмехнулся:
– Да ведь не так давно пугали меня, что она упырь…
– Кто ж их знает, таких, – серьезно сказал Иштван. – Сегодня она ласковая, а завтра поди отгадай, что ей в голову придет… Как же нам теперь с этим жить, господин капитан? Вы – люди военные, как пришли, так и уйдете, а это все нам останется…
В голосе у него звучала искренняя горечь, и мне даже стало его чуточку жалко – в самом деле, оставаться с такими сюрпризами в доме – приятного мало. Написать все же рапорт куда следует для очистки совести или все же пока хранить все в тайне – авось само собой как-нибудь рассосется? Это ж какая катавасия поднимется, если я напишу… Только этого мне в устоявшейся, налаженной военной жизни не хватало…
– Не будем спешить, Иштван, – сказал я. – Подождем, посмотрим, как пойдут дела. Оттуда, – я кивнул на портьеру, – пока ничего жуткого не вылезло… Да и девушка ничего страшного не сделала.
– Господин капитан… – спросил он едва ли не шепотом. – А что все же там?
– Успокойтесь, – сказал я. – Никакое не ведьмино царство, а всего-навсего семьсот сорок пятый год. Такие уж картины, выходит, умел рисовать этот Михал… И пока что тамошние обитатели не проявляют особенного желания лезть к нам сюда. А если и полезут… – Я кивнул на висевший на вешалке автомат. – Вот кстати. У вас есть ключ от этой спальни?
– Конечно, господин капитан. Я один тут и прибирал, как особо доверенное лицо…
– Отлично, – сказал я. – Принесите побыстрее. Мало ли кто сюда может забрести…
– А и нести не надо. – Он, чуть оживившись, достал из правого кармана ливреи связку ключей на длинной массивной серебряной цепочке и, ловко перебрав, снял один вместе с кольцом. – Вот, извольте.
– Совсем хорошо, – сказал я, прибрав его в нагрудный карман гимнастерки. – И вот что… Накройте-ка ближе к ночи ужин на двоих, такой же, как вчера. И ваше великолепное токайское не забудьте. – Я усмехнулся. – Что-то мне не верится, что перед тем, как опечатали подвал, вы оттуда вынесли всего пару бутылочек…
– Ну, корзинку… – признался он, потупившись. – Будет исполнено, господин капитан. Это что же, она опять придет? Вы уж, осмелюсь попросить, расспросите, какие у нее намерения на будущее…
– Обязательно, – сказал я. – Мне самому интересно. Ну, идите.
Когда он вышел, старательно и умело собрав посуду и бутылки на поднос, я подошел к окну. Никакой суеты не наблюдалось, жизнь у нас царила размеренная, можно сказать, мирная. Целеустремленно протопал взвод Горского с ним самим на правом фланге – ага, в сторону луга, значит, на строевые занятия. Проехал санитарный автобус – без всякой спешки. Из дома вышли комиссар Янош и два его помощника, все трое несли под мышками свернутые рулоны – ну конечно, картины. Они уже третий раз увозили картины в дебреценский музей. У нас был приказ им не препятствовать – как-никак это были их картины, национализированные новой народной властью. Сели в свой «Додж – три четверти» и уехали.
А потом я сел за стол, покрутил ручку полевого телефона, вызвал дежурного по роте и распорядился:
– Ординарца моего – как из-под земли. И чтоб как из пушки!
Паша Верзилин объявился у меня в комнате минуты через полторы, исправно вытянулся по стойке смирно, доложил, что по моему приказанию прибыл, и исправно ждал распоряжений, которые, он не сомневался, последуют. Я какое-то время задумчиво смотрел на него. За эти полгода претензий к нему не было ни малейших: исправный солдат, не трус, исполнительный и расторопный. Одна только слабость у него была (как, впрочем, у многих): «красивые памятки». Любил при случае сунуть в карман что-нибудь красивое и небольшое. А потому подозрения на его счет зародились у меня моментально, как только я узнал, что с картин исчезли «печати». Были еще связисты, протянувшие ко мне в комнату полевой телефон, но тут уж Паша сам за ними присматривал, да и времени у них не было отвлекаться на вдумчивое разглядывание окружающего. А вот у Паши как раз было…
– Ну, проходи, сокол ясный, – сказал я, вставая из-за стола ему навстречу. – Давай-ка прогуляемся, совсем недалеко…
Взял его за локоток, как девушку на танцах, и напористо, не давая опомниться, повел прямиком к той портьере, за которой был пейзаж, а теперь – самая доподлинная реальность. Он и удивиться не успел, покорно шел. Правой рукой я с треском отдернул портьеру – как раз, чтобы человеку пройти, – а левой, крепко ухватив за ворот гимнастерки, наладил туда головой вперед.
Он не упал, равновесие удержал, но пробежал шага три, нелепо взмахивая руками, пока не утвердился на ногах. Я вошел следом, ухмыльнулся и сказал:
– Знакомые места, Паша?
Он оглядывался ошарашенно – пронизанное солнцем редколесье, тихий шелест листьев, дорога, неподалеку охотничий домик Эржи с островерхой крышей. И ни одного человека, кроме нас. И тишина.
– Как же так, товарищ капитан? – прямо-таки пролепетал он. – Это ж была картина… А теперь все настоящее… Вон, белка на ветке виртуозит, сразу видно, непуганая… – Он даже притопнул, потрогал ствол ближайшего дерева. – И земля настоящая, и дерево…
– Цирковой номер два, – сказал я. – Ни ловкости рук, ни мошенства…
Снова взял его за локоть и потащил в комнату. Он едва ноги переставлял, стал как тряпочный. Подведя его ко второй портьере, я спросил:
– А что на этой картине, помнишь?
– Девушка, красивущая… Одета по-старинному, как в кино…
– Ну, и где она? – спросил я, отдергивая портьеру до половины.
Выражение его конопатого липа описать было невозможно. Какой-нибудь великий писатель, может, и сподобился бы, но куда уж мне…
– Куда ж она девалась, товарищ капитан? – прошептал он.
– Погулять ушла, – сказал я. – Попробуй-ка простоять на одном месте двести лет, надоест…
– Шутите?
– Только у меня сейчас и охоты с тобой шутить, – сказал я. Показал большим пальцем за спину, где часть портьеры все еще была отдернута и прекрасно было видно, что Эржи на портрете нет, так что это уже, собственно, и не портрет вовсе. – Это что, шутка? – показал на отдернутую портьеру, за которой виднелись ярко освещенные солнцем деревья. – И это шутка? Или ты сам там не был, пусть всего-то пару шагов прошел?
– Да уж, на шутку никак не похоже, – растерянно покрутил он головой. – Товарищ капитан… А где ж тогда она?
– Там, – сказал я, показывая на лес. – Домик видишь? Так это ее домик, чтоб ты знал…
– А что там? – спросил он полушепотом, прямо-таки завороженно глядя на прекрасно видневшийся отсюда домик.
– Домик как домик, – пожал я плечами. – Никак не избушка Бабы-Яги, точно тебе говорю.
– Нет, вообще что там?
– Да ничего особенного, – сказал я. – Венгрия как Венгрия. С одним немаловажным уточнением: там не двадцатый век, а восемнадцатый. Паша, ты парень грамотный, восьмилетку окончил, на войну тебя со второго курса техникума сорвало. Должен в веках разбираться и знать, на сколько восемнадцатый век от нас отстоит… Знаешь ведь?
– Знаю, конечно, – тихо сказал он, чуть побледнев, так что все конопушки ярко выделялись на лице. – На двести лет… У меня еще в школе пятерка была по этим самым векам. Выходит, такие картинки у них тут висят? Которые и не картинки вовсе, а двери в старые столетия?
– И снова одно немаловажное уточнение, – сказал я. – Двери эти, правда, были как бы заперты. Правда, не обычными замками, но какая разница, если запирали надежно? Только пришел один шпаргонец и замки поснимал. Два креста и два вот таких шильдика… вернее, один, но этого хватило. – Я достал из кармана шильдик с рамы портрета Эржи и показал ему, держа двумя пальцами за острый шпенек. – Было еще два распятия. У тебя в мыслях нет, кто мог их попятить? Кроме тебя с Иштваном ко мне никто и не заходил. Были еще связисты, но их в расчет не берем. Знаю я их. Не стали бы по сторонам таращиться и уж тем более картины рассматривать. Протянули побыстрее провод, подключили телефон – и ходу… Ну?
Бил я наверняка. Прекрасно знал, что наши ребята при всяком удобном случае прихватывали что-нибудь небольшое и красивое – или полезное в хозяйстве. Иштван говорил вчера (не жалуясь, а по ухватке «старого вояки» констатируя факт): из кухонного шкафа исчезли все графские ложки-вилки-поварешки – серебряные, массивные, позолоченные, с графским гербом. Тут, уж, конечно, постарался не просто любитель красивостей, а кто-то хозяйственный, озаботившийся привезти с войны что-нибудь полезное для дома. И ведь язык не повернется его упрекнуть! Мало они у нас награбили? Все солдаты, из какой бы армии ни были, так всегда делали, делают и, подозреваю, долго еще делать будут… Не мы, в конце концов, трофеи брать придумали, это испокон веков идет…
– Да я… товарищ капитан… ни сном ни духом…
Он изо всех сил пытался придать себе вид оскорбленной невинности, но получалось плохо.
– Паша, пойми меня правильно, – сказал я. – При других условиях плюнул бы и рукой махнул как на дело житейское. Ну, взял красивую цацку и взял, не ты первый, не ты последний. Но тут случай особый. Представляешь, что может получиться из-за того, что ты эти клятые «замки» спер? Такое, что всего моего воображения не хватает. Или у тебя хватает?
– Ничего, времени у меня достаточно, – сказал я. – Только постарайтесь не рассусоливать. Выделяйте главное.
– Главное… Главное, пожалуй, в том, господин капитан, что история, которую я вам рассказал в первый день, – сплошная ложь.
– Это которая?
– О том, что у графини Эржи был роман с графом Рудольфом и старый ревнивый муж, граф Пароттаи, узнав об этом, ее отравил. А потом нанял наемных убийц и для Рудольфа. Все было совсем не так. Роман у нее был не с Рудольфом, а как раз с художником, нарисовавшим обе картины, Михалом Отрокочи. А граф Пароттаи, между прочим, был вовсе не старик, а мужчина средних лет, и у него самого был пылкий роман с одной дамой. Они с графиней с некоторых пор жили каждый своей жизнью и совершенно друг друга не ревновали. Никто графиню не травил. Она просто исчезла. Вот графа Рудольфа и правда убили на лесной дороге. Могила графини Эржи в фамильном склепе пуста. Всю эту историю с романом, ревностью и ядом в бокале очень мастерски распустили в виде сплетни, и все ей поверили: для тех времен история была прямо-таки банальная…
– А на самом деле как было?
– Позвольте, господин капитан, я зайду немного издалека… Ни нынешний господин граф, ни его отец никогда не интересовались книгами, а вот дедушка – наоборот. Он был… Есть какое-то ученое слово, которым называют человека, охваченного прямо-таки фанатичной любовью к старым книгам и рукописям…
– Библиофил, – подсказал я. – Говорят еще – библиоман.
– Да, кажется, так это называли – именно библиоман… Эта страсть у него развилась рано, еще в относительно молодые годы, и захватила, как пьяницу – вино или гуляку – женщины. Правда, я так думаю, эта страсть гораздо благороднее вина или женщин, господин капитан?
– Пожалуй…
– Сам я уж никак не книгочей, но понимаю такие вещи… Вот только эта страсть себя проявляла точно так же, как другие, далеко не столь благородные. Я имею в виду, он света белого не видел за своей библиотекой. В жизни местного благородного общества совершенно никакого участия не принимал, чем многих против себя восстановил – на что ему было глубоко наплевать. Никого не принимал, никому не наносил визитов, не обращал внимания не только на женщин, но и на собственную жену. А она была женщина исключительно красивая, молодая, темпераментная, так что давно уже жила своей собственной жизнью. – Иштван отошел настолько, что его физиономия приняла чуточку плутовское выражение. – Болтали даже, что его дети… не совсем его дети, но это, я понимаю, к нашей теме отношения не имеет. Так вот, библиотека у него была огромная, а мой дедушка, тогда, конечно, молодой, работал у него одним из трех библиотекарей. Дедушка мой – единственный, кто, можно так сказать, выломился из фамильных традиций. Мало ему было гимназии – у нас в роду и полным-то курсом гимназии почти никто не может похвастать. Он, представьте себе, закончил университет в Вене! Но скоро стало ясно: ум он получил от природы, фамильную житейскую практичность в полной мере сохранил. Как только получил диплом, приехал к графу и поступил на испытательный срок библиотекарем. И не прогадал: граф был несметно богат и своим библиотекарям, если убеждался, что от них есть толк, платил жалованья, пожалуй, больше, чем государь император своим министрам. Но и работали они, как галерники. – Иштван ухмыльнулся. – А если подумать, фамильной традиции он не изменил нисколечко: всю жизнь пробыл в услужении у графа Ракели. Ведь если подумать, кто такой библиотекарь у знатного магната? Да тот же слуга. Пусть даже получает жалованье больше, чем министр, и у него есть собственный лакей… – Он заметил мое нетерпеливое движение и торопливо сказал: – Я вовсе не ухожу в сторону, господин капитан, и не уклоняюсь от темы. Просто о Шандоре нужно рассказать более-менее подробно, потому что он все это и открыл… Словом, граф его работой был так доволен, что уже через три года сделал старшим библиотекарем – было еще трое младших, у графа все было поставлено на широкую ногу. Граф дедушку в шутку называл своим главным егерем… Это и в самом деле напоминало охоту: у библиотекарей было с дюжину помощников, главным образом студенты, вообще образованные люди. Они, как охотники, рыскали по всей округе, добирались даже до Буды и Пешта[1], искали старые книги на продажу, а то и целые библиотеки. Потом грянула революция[2]. Граф Лайош и не подумал к восставшим примкнуть, а потому остался на самом хорошем счету в Вене. – Иштван усмехнулся. – Они там думали, что граф свято хранит верность новому императору, а на самом деле, дедушка говорил, граф попросту даже и не заметил всех этих заварушек, тем более что в наших местах серьезных боев и не было. Правда, «охоте» это на год принесло большой ущерб: добрая половина помощников ушла к восставшим, а остальным рискованно было разъезжать по военным дорогам, где их мог повесить кто угодно, приняв за вражеских лазутчиков. Ну, сами понимаете: идет война, страна в огне, да вдобавок повсюду крестьянские мятежи, румыны и словаки воюют с венграми, вошли хорватские войска, а тут разъезжает какой-то тип в поисках старинных книг – подозрительно с точки зрения военного человека, а?
– Пожалуй, – сказал я. – Чего доброго, в два счета вздернут и фамилии на спросят…
– Потом, когда все кончилось, стало гораздо легче. – Он усмехнулся с некоторым цинизмом. – У многих, замешанных в восстании, конфисковывали земли и имения, продавали имущество с аукциона, в том числе библиотеки. Вот тут «охотники» дедушки Шандора развернулись вовсю. Бывало, возами старые книги привозили – знаете, императорские чиновники были людьми своеобразными, библиофилов среди них как-то не имелось, и книги они ценили менее всего. И вот тут-то начинается главное, господин капитан… Однажды дедушка Шандор приехал в именьице барона Баринкая, прослышал, что тот тоже любитель книг, хотя и не такого размаха, как старый граф, – довольно захудалые были имения. Сам он в восстании не участвовал, но все эти события так на него подействовали, что он умер от удара, и вдова стала распродавать кое-какие земли и имущество – в первую очередь библиотеку, которую считала блажью супруга. Тут к ней и приехал дедушка Шандор с одним из младших библиотекарей. Ничего особенно ценного они не нашли, но дедушка наткнулся на старинную рукопись, датированную семьсот сорок шестым годом. И написана она была дедушкой покойного барона – по-латыни, тогда все образованные люди знали латынь. Дедушка тоже. Он сразу понял, что наткнулся на что-то крайне интересное. Заглавие было длинное, как водилось в те времена: «Правдивая, но тайная история графини Эржи Паттораи, художника Михала Отрокочи и их друзей, которой предстоит сохраняться в тайне неизвестное количество лет, пока стоят нынешние суровые времена». Я хорошо запомнил, я ее читал, когда нынешний граф распорядился перевести ее на венгерский – он мало интересовался книгами, но очень любил всевозможные загадки и тайны, а уж это была тайна… И Баринкай-дедушка горел теми же интересами: всякие тайные знания, зашифрованные алхимические рукописи и все такое прочее. Он со всеми ними приятельствовал: с графом Пароттаи и его юной супругой, с Михалом Отрокочи, с графом Рудольфом и еще несколькими дворянами. У них там было… ну, не тайное общество, скорее такой любительский кружок. Барон особо подчеркивал: не имеющий отношения ни к сатанизму, ни к черной магии, они все там были добрыми католиками. Просто Михал разыскал где-то старинные рукописи каких-то забытых художников и после долгих трудов освоил их умения. Он рисовал прямо-таки волшебные картины, господин капитан! Через одни можно было попасть в какие-то другие места, а люди с портретов иногда сходили в наш мир. – Он покосился через плечо на одну из портьер. – Вы ведь наверняка убедились, господин капитан, что это не сказка, а чистая правда?
– Да уж, – сказал я. – Убедился…
– Барон в одном месте писал так: «Многие из живущих могут мне не поверить, но я собственными глазами видел, как король Матяш Корвин победителем въезжал в Вену». А ведь король Матяш взял Вену аж в конце пятнадцатого века! Выходит, Михал написал и такую картину…
– Интересно, где она теперь…
– Никто не знает, – сказал Иштван. – Дело было так… Однажды барон получил письмо от старого знакомого, я так понимаю, члена этого самого кружка. Имени он не назвал – «чтобы не подвергать хорошего человека нешуточной опасности». И приехал к нему. Приехал к нему в глубокой тайне, как тот и просил, они встретились где-то в соседнем городке… И известия были самые безрадостные: над этими местами словно пронеслась беззвучная гроза. Ну, вы уже знаете то, что вся округа тогда знала: что граф Паттораи отравил жену якобы за измену, а вскоре и сам был убит при туманных обстоятельствах, что граф Рудольф и Михал убиты на дороге разбойниками, а потом очень загадочно умер аптекарь, которого связывали с этим делом, – между прочим, человек образованный, тоже член кружка. Странно погибли еще двое… Словом, их почти всех буквально выкосили. Большая часть картин Михала Отрокочи пропала неизвестно куда, у знакомого барона остались только эти две. – Он показал на портьеры. – И он клялся и божился: могила Эржи Паттораи в фамильном склепе пуста, он это проверил с помощью надежного человека, равным образом любившего и риск, и золото. И рассказывал еще, что ночью портрет оживал. Как человек богобоязненный, он испугался. Верил, что там нет никакой черной магии, но держать у себя эти картины боялся. Хотя и принял меры. Брат у него был священником, несколько вольнодумным – тогда уже вольнодумие распространялось и среди священников. Тоже интересовался всякими вещами, считавшимися предосудительными для слуги Божьего. Он и помог. Запечатал обе картины. Что-то он такое знал… Слева на раму каждой он прикрепил распятие, а справа – серебряный щиток с какой-то молитвой и монограммой, игравшей роль замка. Я так полагаю, он еще знал то ли нужные молитвы, то ли наговоры. Наговоры ведь разные бывают – и на злые дела, и на добрые…
– Вот такой? – спросил я, показав ему вынутый из кармана галифе щиток.
На лице дворецкого явственно изобразились страх и изумление:
– Он самый! Так это, значит, вы их сняли, господин капитан?
– Только этот один, – сказал я. – Когда я его заметил, он один и оставался. Крепко подозреваю, кто выдрал остальные, но это мое дело, и я с ним сам разберусь…
– Все равно получается, что вы ее выпустили…
– Ну и что? – пожал я плечами. – Ничего страшного, если подумать. Не упырь и не ведьма, в конце концов. Просто-напросто девушка, каким-то чудом прожившая в картине двести лет. Значит, почти все погибли… Интересно, кто все это устроил?
Иштван невольно оглянулся и понизил голос:
– Я так подозреваю, инквизиция… Тогда она была в большой силе. В семьсот двадцать восьмом в наших местах они сожгли двенадцать ведьм. Правда, они все были из простонародья, а со знатными, богатыми и влиятельными в округе господами решили поступить по-другому, не доводя дело до суда и костра…
Сущий фантастический роман, подумал я. Волшебные картины, секреты старых алхимиков, зловеще сверкающие в ночи кинжалы инквизиции! Но ведь я сам кое-чему был свидетелем, никак не укладывающемуся в рамки материализма, – и это, честно говоря, только раздражало и злило. Ну вот категорически не мое!
– А потом? – спросил я, только чтобы не оставлять дело незаконченным – привык все доводить до конца.
– Знакомый чуть ли не на коленях умолял барона забрать картины – хоть они и «запечатаны». Ну, барон и забрал. Судя по всему, он-то был не робкого десятка, да и всяким необычным интересовался гораздо больше, чем этот его знакомый. Повесил у себя в кабинете и, как сам писал, иногда долго простаивал перед ними, но ни разу ничего не произошло – самые обычные картины, если не знать их истории. Ну, а снимать печати он все же не решился – настолько далеко его интерес к необычному не простирался. Так они и висели у него больше ста лет. Дедушка Шандор заинтересовался в первую очередь рукописью, но вдова по какому-то капризу соглашалась продать ее только вместе с картинами. Он и купил – просила она не так уж много, и он решил, что в случае графского неудовольствия возместит своими. Только граф его похвалил и велел повесить картины у себя в кабинете. Так они там и висели очень долго. Сын графа Лайоша совершенно не интересовался ни живописью, ни книгами, но библиотеку сохранил – как фамильное достояние, понимаете ли. Даже оставил дедушку Шандора библиотекарем – правда, «книжная охота» после смерти старого графа прекратилась…
– А вы-то откуда столько обо всем этом знаете? – спросил я.
– Это все дедушка Шандор. Сначала он хотел сделать книжного человека из моего отца – только отцу гораздо больше нравилась служба управителем не самого маленького графского имения. Когда я подрос, он взялся за меня, водил по библиотеке, много рассказывал, в том числе и об этой рукописи. Только и я не ощущал ни малейшей тяги к книжной премудрости, а там дедушка умер. Ну а потом умер и второй старый граф, единственным наследником стал нынешний, а я стал у него камердинером. Он тоже не интересовался старыми книгами, за одним исключением: была у него слабость ко всему загадочному и таинственному, не слабее, пожалуй, чем у барона Баринкая. Даже спиритические сеансы устраивал – перед Первой мировой это было в большой моде и у знатных господ, и у образованных, не говоря уж о людях попроще. Вот я ему однажды и рассказал и о рукописи, и о картинах. Он страшно заинтересовался, велел разыскать рукопись и перевести на венгерский – латынью он владел плохо, – а картины повесить у себя в спальне, Знаете, господин капитан, – он заговорщицки улыбнулся, – мне кажется, он все же надеялся, что графиня из картины однажды выйдет. Пару раз привозил каких-то странных субъектов, говорил, что это спириты. Только ничего из этого не вышло. Ну вот, а потом меня забрали на войну, я и застрял у вас в России. Ничего плохого не скажу ни про Россию, ни про русских, честное слово, господин капитан, жилось мне там неплохо. А когда вернулся, все было по-прежнему – этот дом уцелел, картины висели на прежнем месте, господин граф сумел вовремя… уехать в Чехословакию, и для него все обошлось благополучно. Рукопись и сейчас в Будапеште, в библиотеке в особняке графа. Ну, стал служить, как раньше служил, сами видите, поднялся до дворецкого. Только вот среди прислуги стали ходить россказни об этом портрете: болтали, что она в полнолуние выходит из рамы, гуляет по дому, из кого-то даже пыталась выпить кровь, как заправский упырь. Только сдается мне, это все болтовня неграмотных суеверных баб.
Я усмехнулся:
– Да ведь не так давно пугали меня, что она упырь…
– Кто ж их знает, таких, – серьезно сказал Иштван. – Сегодня она ласковая, а завтра поди отгадай, что ей в голову придет… Как же нам теперь с этим жить, господин капитан? Вы – люди военные, как пришли, так и уйдете, а это все нам останется…
В голосе у него звучала искренняя горечь, и мне даже стало его чуточку жалко – в самом деле, оставаться с такими сюрпризами в доме – приятного мало. Написать все же рапорт куда следует для очистки совести или все же пока хранить все в тайне – авось само собой как-нибудь рассосется? Это ж какая катавасия поднимется, если я напишу… Только этого мне в устоявшейся, налаженной военной жизни не хватало…
– Не будем спешить, Иштван, – сказал я. – Подождем, посмотрим, как пойдут дела. Оттуда, – я кивнул на портьеру, – пока ничего жуткого не вылезло… Да и девушка ничего страшного не сделала.
– Господин капитан… – спросил он едва ли не шепотом. – А что все же там?
– Успокойтесь, – сказал я. – Никакое не ведьмино царство, а всего-навсего семьсот сорок пятый год. Такие уж картины, выходит, умел рисовать этот Михал… И пока что тамошние обитатели не проявляют особенного желания лезть к нам сюда. А если и полезут… – Я кивнул на висевший на вешалке автомат. – Вот кстати. У вас есть ключ от этой спальни?
– Конечно, господин капитан. Я один тут и прибирал, как особо доверенное лицо…
– Отлично, – сказал я. – Принесите побыстрее. Мало ли кто сюда может забрести…
– А и нести не надо. – Он, чуть оживившись, достал из правого кармана ливреи связку ключей на длинной массивной серебряной цепочке и, ловко перебрав, снял один вместе с кольцом. – Вот, извольте.
– Совсем хорошо, – сказал я, прибрав его в нагрудный карман гимнастерки. – И вот что… Накройте-ка ближе к ночи ужин на двоих, такой же, как вчера. И ваше великолепное токайское не забудьте. – Я усмехнулся. – Что-то мне не верится, что перед тем, как опечатали подвал, вы оттуда вынесли всего пару бутылочек…
– Ну, корзинку… – признался он, потупившись. – Будет исполнено, господин капитан. Это что же, она опять придет? Вы уж, осмелюсь попросить, расспросите, какие у нее намерения на будущее…
– Обязательно, – сказал я. – Мне самому интересно. Ну, идите.
Когда он вышел, старательно и умело собрав посуду и бутылки на поднос, я подошел к окну. Никакой суеты не наблюдалось, жизнь у нас царила размеренная, можно сказать, мирная. Целеустремленно протопал взвод Горского с ним самим на правом фланге – ага, в сторону луга, значит, на строевые занятия. Проехал санитарный автобус – без всякой спешки. Из дома вышли комиссар Янош и два его помощника, все трое несли под мышками свернутые рулоны – ну конечно, картины. Они уже третий раз увозили картины в дебреценский музей. У нас был приказ им не препятствовать – как-никак это были их картины, национализированные новой народной властью. Сели в свой «Додж – три четверти» и уехали.
А потом я сел за стол, покрутил ручку полевого телефона, вызвал дежурного по роте и распорядился:
– Ординарца моего – как из-под земли. И чтоб как из пушки!
Паша Верзилин объявился у меня в комнате минуты через полторы, исправно вытянулся по стойке смирно, доложил, что по моему приказанию прибыл, и исправно ждал распоряжений, которые, он не сомневался, последуют. Я какое-то время задумчиво смотрел на него. За эти полгода претензий к нему не было ни малейших: исправный солдат, не трус, исполнительный и расторопный. Одна только слабость у него была (как, впрочем, у многих): «красивые памятки». Любил при случае сунуть в карман что-нибудь красивое и небольшое. А потому подозрения на его счет зародились у меня моментально, как только я узнал, что с картин исчезли «печати». Были еще связисты, протянувшие ко мне в комнату полевой телефон, но тут уж Паша сам за ними присматривал, да и времени у них не было отвлекаться на вдумчивое разглядывание окружающего. А вот у Паши как раз было…
– Ну, проходи, сокол ясный, – сказал я, вставая из-за стола ему навстречу. – Давай-ка прогуляемся, совсем недалеко…
Взял его за локоток, как девушку на танцах, и напористо, не давая опомниться, повел прямиком к той портьере, за которой был пейзаж, а теперь – самая доподлинная реальность. Он и удивиться не успел, покорно шел. Правой рукой я с треском отдернул портьеру – как раз, чтобы человеку пройти, – а левой, крепко ухватив за ворот гимнастерки, наладил туда головой вперед.
Он не упал, равновесие удержал, но пробежал шага три, нелепо взмахивая руками, пока не утвердился на ногах. Я вошел следом, ухмыльнулся и сказал:
– Знакомые места, Паша?
Он оглядывался ошарашенно – пронизанное солнцем редколесье, тихий шелест листьев, дорога, неподалеку охотничий домик Эржи с островерхой крышей. И ни одного человека, кроме нас. И тишина.
– Как же так, товарищ капитан? – прямо-таки пролепетал он. – Это ж была картина… А теперь все настоящее… Вон, белка на ветке виртуозит, сразу видно, непуганая… – Он даже притопнул, потрогал ствол ближайшего дерева. – И земля настоящая, и дерево…
– Цирковой номер два, – сказал я. – Ни ловкости рук, ни мошенства…
Снова взял его за локоть и потащил в комнату. Он едва ноги переставлял, стал как тряпочный. Подведя его ко второй портьере, я спросил:
– А что на этой картине, помнишь?
– Девушка, красивущая… Одета по-старинному, как в кино…
– Ну, и где она? – спросил я, отдергивая портьеру до половины.
Выражение его конопатого липа описать было невозможно. Какой-нибудь великий писатель, может, и сподобился бы, но куда уж мне…
– Куда ж она девалась, товарищ капитан? – прошептал он.
– Погулять ушла, – сказал я. – Попробуй-ка простоять на одном месте двести лет, надоест…
– Шутите?
– Только у меня сейчас и охоты с тобой шутить, – сказал я. Показал большим пальцем за спину, где часть портьеры все еще была отдернута и прекрасно было видно, что Эржи на портрете нет, так что это уже, собственно, и не портрет вовсе. – Это что, шутка? – показал на отдернутую портьеру, за которой виднелись ярко освещенные солнцем деревья. – И это шутка? Или ты сам там не был, пусть всего-то пару шагов прошел?
– Да уж, на шутку никак не похоже, – растерянно покрутил он головой. – Товарищ капитан… А где ж тогда она?
– Там, – сказал я, показывая на лес. – Домик видишь? Так это ее домик, чтоб ты знал…
– А что там? – спросил он полушепотом, прямо-таки завороженно глядя на прекрасно видневшийся отсюда домик.
– Домик как домик, – пожал я плечами. – Никак не избушка Бабы-Яги, точно тебе говорю.
– Нет, вообще что там?
– Да ничего особенного, – сказал я. – Венгрия как Венгрия. С одним немаловажным уточнением: там не двадцатый век, а восемнадцатый. Паша, ты парень грамотный, восьмилетку окончил, на войну тебя со второго курса техникума сорвало. Должен в веках разбираться и знать, на сколько восемнадцатый век от нас отстоит… Знаешь ведь?
– Знаю, конечно, – тихо сказал он, чуть побледнев, так что все конопушки ярко выделялись на лице. – На двести лет… У меня еще в школе пятерка была по этим самым векам. Выходит, такие картинки у них тут висят? Которые и не картинки вовсе, а двери в старые столетия?
– И снова одно немаловажное уточнение, – сказал я. – Двери эти, правда, были как бы заперты. Правда, не обычными замками, но какая разница, если запирали надежно? Только пришел один шпаргонец и замки поснимал. Два креста и два вот таких шильдика… вернее, один, но этого хватило. – Я достал из кармана шильдик с рамы портрета Эржи и показал ему, держа двумя пальцами за острый шпенек. – Было еще два распятия. У тебя в мыслях нет, кто мог их попятить? Кроме тебя с Иштваном ко мне никто и не заходил. Были еще связисты, но их в расчет не берем. Знаю я их. Не стали бы по сторонам таращиться и уж тем более картины рассматривать. Протянули побыстрее провод, подключили телефон – и ходу… Ну?
Бил я наверняка. Прекрасно знал, что наши ребята при всяком удобном случае прихватывали что-нибудь небольшое и красивое – или полезное в хозяйстве. Иштван говорил вчера (не жалуясь, а по ухватке «старого вояки» констатируя факт): из кухонного шкафа исчезли все графские ложки-вилки-поварешки – серебряные, массивные, позолоченные, с графским гербом. Тут, уж, конечно, постарался не просто любитель красивостей, а кто-то хозяйственный, озаботившийся привезти с войны что-нибудь полезное для дома. И ведь язык не повернется его упрекнуть! Мало они у нас награбили? Все солдаты, из какой бы армии ни были, так всегда делали, делают и, подозреваю, долго еще делать будут… Не мы, в конце концов, трофеи брать придумали, это испокон веков идет…
– Да я… товарищ капитан… ни сном ни духом…
Он изо всех сил пытался придать себе вид оскорбленной невинности, но получалось плохо.
– Паша, пойми меня правильно, – сказал я. – При других условиях плюнул бы и рукой махнул как на дело житейское. Ну, взял красивую цацку и взял, не ты первый, не ты последний. Но тут случай особый. Представляешь, что может получиться из-за того, что ты эти клятые «замки» спер? Такое, что всего моего воображения не хватает. Или у тебя хватает?