Царица темной реки

А она безмятежно расхохоталась, закинув голову, – непритворно весело, беззаботно даже:

– Глупый, глупый поручик… Не берут меня пули, уж не посетуй. Такая уж я. Хочешь проверить? Милости прошу! – Она театральным жестом раскинула руки, выпятила грудь. – Ну что же ты? Стреляй, пока патроны не кончатся. Давно уже в меня не стреляли, доставь мне такое удовольствие…

И такая неподдельная уверенность звучала в ее голосе, что я так и не положил палец на спусковой крючок. Неведомо откуда был уверен, что она не врет и пули ее не возьмут.

Алеся засмеялась:

– А ты умнее, чем выглядишь, поручик… Значит, отвергаешь мою любовь! Ах, ах, девичье сердце разбито вдребезги… – И в ее голос появились жесткие нотки. – Ну что ж… Раз не будет любви, будет кое-что другое… До встречи!

Гибким, моментальным движением (в котором мне показалось нечто звериное, этакая грация пантеры, которую я видел в зоопарке) она перевернулась на живот и без малейшего всплеска, без брызг ушла под воду. Через несколько секунд ее уже было не разглядеть в темной воде.

Я остался сидеть чурбан чурбаном, только отложил бесполезный автомат. Понятия не имел, как назвать ситуацию, в которую неожиданно вляпался. Очень уж внезапно в мою жизнь ворвалось нечто, во что я раньше совершенно не верил…

Взгляды мои на то, что я про себя всегда именовал необычным, устоялись давным-давно, сложились в некую систему…

В колдунов и ведьм я верил. Впрочем, для того и для другого предпочитаю другое определение. В Сибири у нас, наверняка знаете, о таких людях чаще говорят иначе: «Что-то он (или она) такое знает». Вот и у нас в деревне людей таких было трое: крепкий, ничуть не дряхлый старик, пожилая баба, еще не достигшая тех годочков, чтобы ее называли «старухой» или «бабкой», и молодуха тридцати лет. Вот они знали, с равным успехом могли сделать когда плохое, когда хорошее. В подробности вдаваться не буду, просто скажу: не раз выпадал случай убедиться самому, что это не сказки, что это есть. Одно немаловажное уточнение: во что я решительно не верил, так это в умение таких людей быть оборотнями. Скидываться волком, свиньей, разными другими животными и птицами, а то и тележным колесом. Опять-таки не выпадало случая самолично в этом убедиться, а все рассказы об оборотничестве исходили от людей, которым я не мог верить безоговорочно.

И уж во что я категорически не верил, так это в чертей, леших, водяных, прочих овинников‑банников. И в русалок тоже не верил… вплоть до сегодняшнего дня. Все произошло наяву, я уверен, что не сплю, не сошел с ума, и в самогонке не было какого-нибудь дурмана, способного вызвать галлюцинации, – иначе об этом непременно написали бы врачи в протоколе вскрытия. Приходилось признать: я только что видел самую настоящую русалку – никем другим она не могла оказаться. Приходилось признать, что и русалки есть. Только, надо полагать, попадаются очень редко, в такой вот глухомани.

Теперь волей-неволей приходилось поверить и в русалок. Правда, тут были свои несообразности и странности, иные из них никак не вязались с «традиционными» рассказами – как писаными, так и гулявшими в народе. Взять хотя бы…

Я вскинулся, словно стряхнув некое наваждение, заставившее сидеть чурбаном.

Затрезвонили все три колокольчика, нырнули все три поплавка, а в следующий миг все три темно-коричневых удилища из натурального бамбука взметнулись в воздух, словно брошенные копья, пролетели над водой, упали в реку и понеслись вверх по течению так быстро, что ни один пловец, даже лучший в мире, не смог бы их догнать. И перед каждым, как раз на расстоянии длины лески, взметывали воду, словно носы торпедных катеров, здоровенные рыбины – над водой торчали их спинные плавники и хребты…

В нахлыве нешуточной ярости, не думая, не рассуждая, будто подброшенный мощной пружиной, я вскочил, схватил автомат и выпустил очередь по этим плавникам и спинам – без тени растерянности, будто нерассуждающий механизм.

И ведь попал! Два удилища и дальше неслись против течения, а третье вдруг замерло на воде, а потом поплыло по течению, с его скоростью, не такой уж большой. А следом течение потащило мертвую рыбину – брюхом вверх, кажется, это был судак длиной не менее полуметра. Удилище и белое рыбье брюхо неторопливо проплыли мимо меня, а я стоял, опустив автомат, и думал, что моя рыбалка здесь накрылась медным тазом. И не сомневался, чьи это штучки. Где уж…

Резко повернулся вправо, туда, где у самой поверхности темной воды вдруг возникло некое шевеление, замаячило что-то, ничуть не похожее на обнаженную девушку… Мать твою! Такого ж не должно быть, никак не должно!

Над водой показалась сначала человеческая голова с изрядно уже попорченным речными обитателями лицом – глазницы пустые, из левого уха торчит серебристый хвост мелкой рыбешки, отчаянно бьющийся. Раздувшаяся шея, плечи с немецкими офицерскими погонами (обер-лейтенант, машинально отметил я, рассмотрев потускневшие четырехугольные звездочки). Китель еще не потерял своего цвета – знакомый пехотный «фельдграу», серо-зеленый, Железный крест, еще какие-то регалии…

Страха не было, вообще не было никаких чувств и эмоций – я просто стоял как вкопанный и оторопело таращился на него. А он поднялся на мелководье уже по колени – самый натуральный утопленник, пролежавший под водой не один день: уже изрядно распух, так что лопнул воротник, отлетели с кителя почти все пуговицы, китель лопнул под мышками, и в одной прорехе висел намертво впившийся большущий черно-зеленый рак. Только пояс с пистолетной кобурой был на месте – пряжка выдержала. Он шагал медленно, неуклюже, поматывая руками с распухшими кистями, как-то нелепо подергиваясь, словно огромная деревянная кукла или механическая игрушка (сейчас я сказал бы: «Как робот»). Шагал в мою сторону, и я уже ощутил волну зловония – нас разделяло всего-то метров десять.

С удивившим самого спокойствием я поднял автомат и дал очередь. Прекрасно видел, как по его груди продернулось с полдюжины аккуратных круглых дырочек, из которых потекла какая-то дрянь мутно-белесоватого цвета. Живому этого хватило бы, чтобы рухнуть замертво, – но этот и так был мертвый, он только дернулся под ударом кургузеньких шмайсеровских пуль, чуть пошатнулся и пошел дальше той же деревянной походкой, повернув ко мне то, что осталось от лица.

И тогда я повернулся, побежал в сторону деревни. Не было ни страха, ни паники, я полностью владел собой, одной рукой крепко держал автомат, другой придерживал на голове пилотку, чтобы не слетела. Просто-напросто хотелось побыстрее очутиться подальше от этого создания, которому, по моим прежним убеждениям, не полагалось быть, а оно тем не менее ясным днем вылезло из реки…

Пробежав метров сто, остановился и оглянулся – явственно расслышав неподалеку звонкий, заливистый девичий смех, доносившийся от реки. Утопленник так и стоял по щиколотку в воде, будь у него глаза, я сказал бы, что он смотрит мне вслед, а так – не знал, как это и назвать. Никак не похоже было, чтобы он собрался пуститься следом.

Вновь от реки долетел смех Алеси – а чей же еще? – и это послужило причиной того, что я остался на месте. Пусть не думает, стерва водоплавающая, что сумела меня напугать, я на войне видывал покойников и пожутчее обликом – ну, правда, те лежали смирнехоньки, как покойникам и положено… Так что я стоял, повесив автомат на плечо, зло стиснув зубы. И дождался наконец – немец-утопленник повернулся к реке, той же неторопливой, дерганой, неуклюжей походкой вошел в воду и вскоре скрылся с глаз. И смеха больше не слышалось. «Вот так, товарищи. Кина не будет, кинщик заболел», – подумал я почти весело и пошел в деревню нормальным шагом – по совести признаться, первое время пару раз оглянувшись, но вскоре перестал.

Немного не дойдя до крайних хат, остановился и закурил, чтобы малость обмозговать всё только что произошедшее.

Что ж, получается, что я сделал то, что требовалось прокурорскому капитану, – полностью раскрыл дело. Вот только не мог ему этого сообщить. Если я свяжусь с ним по рации и скажу, что Игоря как-то ухитрилась утопить самая натуральная, взаправдашняя русалка, что русалка эта – Алеся, он, к бабке не ходи, пойдет даже не к моему комбату – к комроты, найдет убедительный повод, чтобы вызвать меня в райцентр, а там мной займутся военные психиатры из нашего полкового госпиталя. На войне обычные мирные хвори как-то отступают, всякие там простуды и поносы, а вот крыша у военных, случается, едет крепко, один раз я сам был не просто свидетелем – помогал вязать одного такого. На месте Минаева я так и поступил бы… еще сегодня утром, только собираясь на рыбалку. Доказательств ведь нет никаких, кроме моих слов…

Так что ни с кем я не свяжусь и ничего никуда не сообщу. Никто не поверит, как и я не верил еще с полчаса назад. Значит, что? Значит, надо рассуждать с позиций военного человека, опытного офицера, в чисто военных терминах – ситуация это не то что позволяет – требует…

В том, что передо мной противник, который вряд ли успокоится на достигнутом, сомневаться не приходится. Силы и возможности противника мне неизвестны. Пока что были только мелкие пакости – удочек лишила, утопленником пыталась напугать, – но что, если она способна на что-то не в пример более серьезное и для меня опасное? Я прекрасно помнил гладившие по лицу невидимые заячьи лапки и волну прошедшего по телу жара. Как-то же она смогла убить Игоря, не встретив ни малейшего сопротивления? А в том, что она его убила, у меня теперь нет ни малейших сомнений.

Пойдем дальше. Где у противника уязвимые места и как на него убойно воздействовать, решительно неизвестно. Полной информации о противнике у меня нет – только собственные наблюдения, каковых явно недостаточно.

Вывод? Вывод прост: нужно раздобыть о противнике как можно больше информации, а кроме того, поискать возможных союзников.

Кажется, я знал, что мне делать, к кому идти…

…Мотоцикл стоял у крыльца, что ни о чем еще не говорило – старшина мог пойти пешком куда-нибудь недалече. Я поднялся по скрипучему крыльцу и постучал. Открыла женщина за сорок, одетая, как ее деревенские ровесницы, – в рубаху со скупой вышивкой и темную юбку. Глядя на нее, я вспомнил фразу из какого-то наспех пролистанного дореволюционного романа, изданного по старой орфографии: «Ее лицо хранило следы былой красоты». Подозреваю, из-за нее приходилось старшине в молодости подраться с парнями. Или его как представителя власти, с молодости милиционера, не трогали? Черт, совершенно неподходящее время думать о такой ерунде…

– День добрый, – сказал я. – Дома товарищ старшина?

– День добрый, – ответила она. – Прошу до хаты.

Я вошел. Старшина в полной форме, с кобурой на ремне – только ворот синей гимнастерки по-домашнему расстегнут – в круглых очках в проволочной оправе сидел над типографски разграфленным листом бумаги и что-то писал – точнее, уже не писал, а выжидательно смотрел на дверь, не мог не слышать моего стука. Увидев меня, встал степенно, не проворно и не лениво, посмотрел вопросительно. Я сказал, стараясь, чтобы тон не выдал эмоций, так во мне и кипевших:

– День добрый. Разговор у меня к вам… служебный.

– Сядайте. – Он сел сам, показал на второй табурет. – В ногах правды нету…

Я покачал показавшуюся шаткой табуретку, сел. Огляделся. Комнатка была небольшая и явно служила Деменчуку служебным кабинетом – всей мебели стол с табуретками и невысокая этажерка с книгами. В углу стоял кавалерийский карабин, над головой старшины фотопортрет на стене – товарищ Сталин. Знал я такое фото с довоенных времен, вождь и учитель в гимнастерке с отложным воротником, без геройской звездочки. На глухой стене слева парень примерно моих лет, в военной форме, с двумя кубиками в петлицах.

Злость помаленьку разгоралась во мне еще по дороге. Чтобы ее отогнать, я спросил:


– Сын?

– Отож, – кивнул старшина. – Може, и воюет где, большая у нас с женой на это надежда. Только если и так, даст о себе знать не скоро – как бы он слал письма в партизанский отряд? Да и откуда ему знать, что я в отряде, взагали[15] живой… Когда громыхнуло, был у себя на погранзаставе в Бресте…

– Понятно, – сказал я.

(Тогда мы и не слыхивали о героической обороне Брестской крепости – о ней узнали только в шестидесятые трудами писателя Смирнова. Но все знали, что у пограничников, встретивших первый удар, потери были огромные…)

– А что за служебное дело возникло, товарищ старший лейтенант?

Мне почудилась в нем некая настороженность. А может, и не почудилась. Злость не проходила. Хотелось сграбастать его за портупею, выдернуть из-за стола и сказать пару ласковых. Теперь я не сомневался: он всё знал. Как все они здесь. Невозможно быть местным, прожить здесь всю сознательную жизнь, да вдобавок многолетним участковым, и не знать…

– Да вот возникло вдруг, – сказал я и, не скрывая язвительности, добавил: – После того, как я сегодня утром рыбачить ходил, к Купалинскому бочагу…

И с ходу стал рассказывать – кратко, отсекая ненужные подробности. Понаторел в составлении донесений, научился отсекать побочное, лишнее. То, как старшина слушал, только подкрепило в первоначальной догадке: всё он знал. Ни тени удивления на лице – скорее уж понимание. Злость не проходила.

– Вот так, – сказал я, закончив. – Вы ведь знали, старшина, всё о ней знали… Почему не рассказали сразу?

– Так вы ж не поверили б, – сказал он спокойно и как-то устало, что ли. – Приняли б за шаленца… по-русски, за ненормального. Вот вы возьметесь тем двум офицерам рассказать?

И вот тут вся злость на него враз улетучилась. Я живо представил, как меня слушают Шалин с Минаевым и с какими лицами они переглядываются, выслушав… И честно сказал:

– Нет. Не возьмусь. И в самом деле, за ненормального примут.

– Вот видите. Вы б не поверили.

– Не поверил бы, – признался я. – Никогда я не верил в такое, пока на собственной шкуре не убедился, что оно есть…

– Вот видите, – повторил он. И добавил задумчиво: – Значит, немец там на дне и лежит… Ну конечно, где ему еще быть…

– Не всегда лежит, – сказал я саркастически. – Еще временами и на берег вылезает…

– Это бывает, – сказал он совершенно обыденным тоном, как будто речь шла о самых что ни на есть исполненных житейской прозы делах. – Это она может…

– Черт бы ее подрал… – сказал я. – Что она такое? И в самом деле русалка? Получается, что они есть…

– Навка, – сказал он тем же обыденным тоном.

– Никогда о таких не слышал, – сказал я. – Только про русалок… А в чем разница?

– А очень простая разница, – ответил он без малейшего промедления. – Русалки исключительно в воде живут. Мавки только по лесам бродят. А навка – словно бы и то и другое. Не знаю, как другие – я ведь только с одной столкнулся, с Алесей. Выглядит это так: с недельку она у Лявонихи поживет, как самая обычная сельчанка, а потом на пару недель из деревни уходит. То по лесам бродит тоже, но главным образом живет на реке.

– Как у вас все, оказывается, по полочкам разложено, – сказал я, подавляя тот же нервный смешок.

– Отчего же – у меня? – сказал он серьезно, вроде бы даже с некоторой обидой. – Вовсе не я это придумал, люд так считает с неведомо каких времен. Мне все это, как оно по полочкам разложено, много в детстве бабка рассказывала. Бабка у меня и превеликое множество сказок знала, и былей про всякую небыль. Подрос я, перестал в это всё верить, а потом поверить пришлось… Бабка рассказывала еще: такие вот обитают не повсюду, а по каким-то одним местам. Те же мавки – на Украине, а у нас в Беларуси их не водится. Зато навки – только у нас. Правда, бабка говорила, это в старые, очень старые времена их было много, а потом все меньше и меньше. Теперь я так для себя думаю: может, наша – взагули последняя? Хорошо, коли так, да кто ж знает…

(Действительно, кое-что из того, что рассказывала ему в детстве бабка, было не ее и даже не чисто белорусской отсебятиной. Много лет спустя прочитал я не одну книгу и о нечистой силе, и о… таких вот. В те времена, когда еще пытался найти какой-то ответ на оставшиеся без ответов вопросы. Потому-то давно бросил это безнадежное занятие, когда стало ясно, что ответов не найти.

Так вот, иных созданий народная молва четко привязывает к определенной территории. О чертях и русалках рассказывают от Дальнего Востока до Ла-Манша. А вот другие… разновидности… Одни намертво привязаны только к Англии, другие – к Украине, Беларуси, Скандинавии и так далее…)

– Откуда она взялась? – спросил я.

– Да кто ж ее знает. Я так полагал, не с того света, а исключительно с нашего. Или вы имеете в виду как?

– Вот именно, – сказал я.

– Так это просто… Объявилась она в деревне, как сейчас помню, летом двадцать третьего. Я тогда почти два года служил в этой самой должности, разве что звалась она чуточку иначе. Объявилась вдруг у Лявонихи, и сказала Лявониха, что теперь она будет тут жить. Мол, это ее дальняя родственница, родители умерли, в Поставах вроде бы, и, кроме Лявонихи, родни и не осталось. Ну, вполне житейская история, бывает… Никто ее скрупулезно не проверял – у нас тут секретных объектов нету, а в розыске она не числилась. И свидетельство о рождении у нее было, еще с царских времен. По нему потом и паспорт получала, когда паспорта ввели.

– Оригинально… – сказал я, едва прогоняя этот, чтоб ему отвязаться, нервный хохоток. – Русалка… то есть навка – с документами?

– Ну так уж обстояло, – сказал старшина. – А еще у нее была справка от городского врача, все честь по чести – мол, она, собственно-то говоря, инвалид на почве тяжелой сердечной болезни и какой бы то ни было ей физический труд противопоказан. Потому в колхоз и не вступила. И точно, она все эти годы по хозяйству палец о палец не ударила, все Лявониха. Потом-то не осталось никаких сомнений, что сердце у нее здоровешенькое. Да поздно было… И про паспорт, то есть про возраст… Время шло, а она не старела. Нисколечко. Все старели, а она нет. Она и сейчас в точности такая, как двадцать один год назад. Опять-таки, спохватились, когда поздно было, когда она в силу вошла. Бабка так и говорила: навки не стареют. И это вовсе не значит, что Алеся – старуха в облике молодой, живут они, бабка говорила, долго, вроде бы целый век, и молодыми остаются до самой смерти, или как там это у них бывает. Год рождения у нее в документах значится девятисотый, остается только гадать – то ли она к концу своему подходит, то ли только половину ихней жизни отсчитала…

– А что значит «в силу вошла»?

– Да то и значит, – тяжко вздохнул Деменчук. – Первые годы за ней ничего такого не замечалось, разве что наши сплетницы судачили о ее странностях – по лесам бродит, на реке пропадает. А потом как гром с ясного неба – трах-тарарах! Бывает так в деревне, вовсе даже не обязательно применительно к этому случаю: сначала только шепотки ползут и всякие странности множатся, а потом как громыхнет! И никаких уже неясностей не остается…

– Бывает, знаю, – сказал я. – Сам деревенский.

– Вот… Никто вроде бы специально эту весть по избам не разносил, одначе с некоторых пор вся деревня совершенно точно знала: Алеся наша – навка. И желает владеть рекой единолично. Чтобы никто не смел ни на лодках плавать, ни купаться, ни рыбу ловить. Первое время не принимали такое, а потом подчинились. И лодки на привязи погнили, и не рыбалил никто, и не купался. Ну, откуда пошли такие вести, я в конце концов выяснил: деревня как-никак, не город, да и в милицейской работе я к тому времени поднаторел. А пошло это из Радошковичей, соседней деревни, от пани Ядвиги. Примечательная, надо вам сказать, была персона. Полька из Литвы. Когда та Литва объявила независимость, пани Ядвига отчего-то не в Польшу поехала, а к нам. Хатенку купила невидную да так и обосновалась. Взагали, она бедная была, жила только с огорода да подсвинков выращивала. А «пани» ее звали за гордую стать. Видели б вы, как она по деревне шла! Осанка, голову держит что императрица. Но не надменная, нет, вовсе даже не гоноровая, очень просто с людьми держалась, уважали ее и любили. Еще и за то, что она была… ну, пожалуй, вроде колдовки, только доброй. Никогда никому зла не сделала, не то что Лявониха или покойница Кузьминиха. Людей лечила травяными настоями и шептаниями, детей особенно, судьбу ворожила, еще там разное… Ну, нес ей люд кто яиц, кто маслица, кто еще того-сего. Сами несли, она никогда не просила – но принимала, если видела, что от чистого сердца. Она кому-то и разобъяснила, кто такая Алеся, а там широко разошлось. Поздно… К тридцатому году Алеся в полную силу вошла, так что опустела река и стала Алесиной речкой…

– Как хотите, а чего-то я упорно не понимаю, – сказал я. – Как это так «люди подчинились»? Места у вас, конечно, глухие – но все равно и советская власть имелась, и вы со всеми полномочиями…

– Да какие тут полномочия… – угрюмо произнес он. – Я вам не сказал еще… Люди мерли, понимаете? Я тут подсчитал: за все время она девятнадцать человек сгубила, это только деревенских, не считая еще двух и вашего сержанта. И четырнадцать из девятнадцати – в первые пару лет, когда власть свою над рекой утверждала. Причем одиннадцать из них как раз и стояли у нее на дороге. С характером были люди, решительные, и сами ей противостояли, и люд на это подбивали. Когда их не стало, люд помаленьку и смирился. Взагали, двадцать две жизни… я не говорю, «у нее на совести», потому что нет у нее совести, давно это ясно стало…

– Двадцать две… – повторил я за ним и чуть ли не крикнул запальчиво: – Тогда тем более следовало…