Царица темной реки

– Да уж, немного наслышаны, – ответил он, и Гафур с Полыниным согласно кивнули. – Прямо-таки древние времена, поверья первобытных народов… Но вчера-то она рыбу ела и уху как ни в чем не бывало.

– Слышали же? – спросил я. – Оказывается, есть обыкновенная рыба, которую есть можно, а наш сом, изволите ли видеть, совсем другая, клятая… И ничего тут не поделаешь, глубоко это в них сидит и давненько… Придется, пожалуй что, рыбину куда-нибудь передислоцировать, а?

– О чем разговор, командир? – сказал Игорь. – Если она так болезненно на сома реагирует, не тащить же его во двор нахалом? Спокойствие красивой женщины – прежде всего. У кого-нибудь из наших хозяев да пристроим. Не все ж здесь, я думаю, такие суеверные, как твоя хозяюшка… За мной, орлы!

Он первым повернулся к самоходке, схватился обеими руками за ствол пушки, подтянулся и ногами вперед нырнул в люк. Гафур с Полыниным запрыгнули на броню, взревел мотор, самоходка выпустила чадный клуб дыма и укатила. Я подошел к Катре, приобнял за плечи и повел в избу, приговаривая:

– Ну вот видишь, все в порядке, увезли твою клятую рыбину, и больше ты ее в жизни не увидишь… Ну, успокойся, Катрусь, я тебя душевно прошу…

Кажется, она немного успокоилась – и едва мы вошли в дом, направилась в горницу. Двери там не было, и я видел, что она подошла к висевшей в углу потемневшей от времени большой иконе (так что даже и не разберешь, кто именно на ней изображен, различается только смутный силуэт с нимбом, поднятой в благословении рукой и книгой в другой), молитвенно сложила ладони и стала что-то шептать.

Я атеист, им и посейчас остаюсь (с некоторыми оговорками), но не стоит мешать верующему человеку в общении с небесами, особенно если это близкая тебе женщина. Давно прошли те времена, когда славная советская пионерия маршировала, браво распевая:

Долой, долой монахов, раввинов и попов!

Мы на небо залезем, разгоним всех богов!





Кстати, есть, мне кажется, в этой песенке определенная нелогичность. С одной стороны, Бога нет. С другой, если «залезем и разгоним», значит, есть кого разгонять, причем во множественном числе? В общем, сейчас отношение к церкви было со стороны власти совсем другое, и чувства верующих следовало уважать. А посему я, чуть поразмыслив, ушел на кухню и принялся выполнять за Катрю ее утренние хозяйские обязанности: стал растапливать печку, чтобы разогреть на завтрак суп да кашу (и туда и туда собирался снова вбить пайковой тушенки). Сухой паек нам на неделю выдали приличный, обещали, если задержимся дольше, подбросить еще – да и в райцентре, когда мы вышибли оттуда немцев, обнаружился их продовольственный склад, и мы, опередив на гусеницах пехоту, разжились всякой всячиной (вот только табачок там оказался – дрянной немецкий эрзац из пропитанной никотином резаной бумаги, и никто на него не польстился). Вскоре появилась Катря, уже причесанная, в сорочке и юбке, вроде бы успокоившаяся, выглядевшая как обычно. Пошла было к рукомойнику, но задержалась возле меня, сидевшего на корточках и шуровавшего кочергой уже занявшиеся поленья. Положила мне руку на плечо:

– Первый раз вижу, как ты печку топишь. А справно у тебя получается.

– Я ж тебе говорил, что я деревенский, – сказал я. – Центральное отопление первый раз увидел в восемнадцать лет, в казарме, когда в армию призвали.

– А что это такое? – спросила она с любопытством. – Я вот не видела и даже не слышала.

– Удобная штука, – сказал я. – Сядем завтракать, расскажу, тут двумя словами не обойдешься. Катрусь, ты как, успокоилась?

– Да вроде, – ответила она. – Помолилась за себя и за вас, непутевых, – и легче на душе стало. Господь милостив, смотришь, и обойдется.

У меня язык чесался порасспросить ее поподробнее, но не хотелось расстраивать после того, как она только что явно пережила нешуточный испуг. Здорово они тут в суевериях погрязли, в своей глухомани, у нас в Сибири уж на что глухие уголки есть, а все же там молодые, ее ровесники и ровесницы, не такие пуганые. В город бы ее свозить, в кино сводить, мороженое купить, но в нынешней жизненной ситуации это несбыточная мечта. И ведь она глубоко права – даже если уцелею на войне, никогда к ней не вернусь, не настолько тронула сердце. Не первая ромашка при дороге и наверняка не последняя, что сама прекрасно понимает и ничего не требует, довольствуется тем, что есть…

На ее симпатичное личико набежала тень, и я тут же понял причину – послышался рокот самоходки. К некоторому моему удивлению, мотор умолк не возле Катриной избы, а где-то поблизости. Я застегнул ремень с кобурой (все это время ходил распоясанный), снял с крючка фуражку и сказал преувеличенно бодро:

– Ну вот и всё, Катрусь, ребята у меня исполнительные, приехали доложить, что пристроили куда-то клятую рыбину…

– Лучше бы ее не пристраивать никуда, а обратно в реку выкинуть, – сказала она с тоскливой ноткой. – Куда они ее пристроят… Назад в речку – смотришь, легче будет, обойдется…

– Да и так всё обойдется, – сказал я и вышел.

Оказавшись на улице, легонько удивился: самоходка стояла метрах в двадцати от избы. Игорь-одессит как-то чуточку нервно расхаживал перед ней, смоля папиросу глубокими затяжками. Гафур с Полыниным сидели на башне. Подойдя поближе, я разглядел, что все трое довольно смурные, а главное – сом по-прежнему возлежит на броне.

– Что-то не сладилось? – спросил я, подойдя.

Игорь отбросил чинарик, ответил хмуро:

– Сущий бойкот, командир, получился, если использовать умные слова… Бобренки вежливенько, но настойчиво просили рыбину во двор не заносить. Старшие более-менее спокойно держались, а их Стефа от страха чуть не сомлела, как твоя Катря. У Гнатюков то же самое – видеть этой рыбины у себя на подворье не хотят. Что характерно, Алесь Гнатюк во все время разговора держался в сторонке и ни словечком не вмешался. А ведь фронтовик, всю войну прошел, мир и людей повидал… И он туда же…

– Ну почему? – сказал я. – Парень тактичный, решил, наверно, что поздно суеверных родителей перевоспитывать, пусть уж так век и доживают, как называлась одна книга, в мире мифов и легенд…

Игорь поморщился:

– Да тут что-то другое, командир. Понимаешь, лицо у него было такое, словно он сам в эти какие-то неизвестные нам сказки верит. И стыдно ему за это перед нами, ничего с собой поделать не может. Ну вот не ошибаюсь я, уверен… А у Гафурова хозяина, Михася, вообще приключилась оперетта с танцами. Тишайший вроде мужичок, а тут схватил вилы, трясется весь, слюной брызжет, вопит во всю ивановскую: мол, если вы эту гаду ко мне во двор понесете, вилами вас пырять начну, и плевать мне, что со мной за это будет… Очень мило получается. Остались мы с этой рыбкой, как дурень с писаной торбой, никто во двор не пускает. Куда теперь его девать, решительно не представляю. Крепенько ж у них у всех в мозгах засели какие-то местные суеверные поверья, как заклепка в броне у хорошего клепальщика. А во всем остальном – люди как люди…

Тут послышалось приближавшееся тарахтение мотоциклетного мотора. Поскольку мотоцикл на всю деревню имелся один-единственный, не было нужды гадать, кого нелегкая несет ни свет ни заря. И точно – в конце улицы показался старшина Деменчук, направлявшийся прямехонько к нам. И чего от него ждать? Вообще-то с приходом наших здесь автоматически восстановились советские законы, в том числе и Уголовный кодекс со статьей о браконьерстве, а то, что сотворили мои ребята, как ни крути, чистейшей воды браконьерство. Неужели старшина окажется таким уж ретивым службистом? И потом, не может не знать: мы как военные военной же юрисдикции и подлежим, но никак не милицейской. А где он здесь возьмет комендантский патруль? Ближайший за тридцать километров, в райцентре…

Он подъехал, заглушил мотор, слез и подошел ко мне с озабоченным, хмурым лицом. Козырнул и сказал нейтральным тоном:

– Товарищ старший лейтенант, можно вас на пару слов?

– Отчего ж нет, – ответил я.

Отойдя от самоходки метров на десять, со стороны кормы, он остановился – соответственно и я тоже.

– Тут такое дело, товарищ старший лейтенант… Только что ко мне приходил Касьян Бобренок, сам не свой. Все из-за рыбины вашей, которую вы к нему на подворье заволочь хотели… И наверняка не он один знает, вы ж, я так полагаю, всех ваших хозяев объехали, и повсюду одно отношение встретили. Иначе что бы вам торчать тут вот так?

– Угадали… – кивнул я.

– Я не цыганская гадалка какая, я в милиции почти двадцать лет прослужил, жизнь и людей знаю… Вскорости про вашу рыбину вся деревня будет знать. Вы, сами говорили, деревенский, должны знать, как оно бывает… Деревня разволнуется, как Касьян разволновался и другие наверняка тоже. С вилами-топорами на вас не пойдут, не те времена, да и понимают все, что вы – освободители, Красная армия. Только вот отношение к вам переменится самым резким образом. Смотреть будут на вас… верней, сквозь вас, как на пустое место, как будто вас тут и нету, сами ни словечком не обратятся и вам ни на какое словечко не ответят. А вам тут еще жить… И ведь никаких законов они этим не нарушат. Нужно вам такое обращение?


– Ни при какой погоде, – сказал я. – Кто ж знал, что эта рыбища – как Катря говорит, клятая… Что ж теперь посоветуете, старшина? Вы не только представитель власти, но еще и всю жизнь тутэйший[11] (я и это слово уже знал).

– То-то, что тутэйший… Поправить можно. Душевно вам советую: отвезите вы эту тварь к реке и обратно в воду киньте. Вот все и поправится мигом. Люд у нас никак не дурной, поймет, что вы всё по незнанию сделали…

– Да что с этим сомом такое? – спросил я с ненаигранной злостью.

Он помялся, отводя глаза, потом все же сказал нехотя:

– Рыбина и точно клятая. Скверная рыбина. Людоед. Прошлым летом шестилетнего мальчонку под воду утянул, ребятишки, что с ним купались, видели. И еще один малец месяцем попозже на реке сгинул. Вот в этот раз свидетелей не было, но случилось все у Купалинского омута, как и в прошлый раз. Что, не верите?

– Верю, – сказал я. – Доводилось о таком читать – касаемо сомов – и в серьезных книгах.

– Вот видите… Шваркните вы его в воду – и конец всем волнениям.

– Сейчас же распоряжусь, – сказал я, нисколечко не промедлив.

– Вот и хорошо, что всё сладилось…

Он козырнул мне и пошел к мотоциклу, а я пошел к своим. Игорь тут же спросил:

– Неужели браконьерство собрался шить, законник? Далеконько ж ему в военную комендатуру придется ехать…

– Да нет, тут другое, – сказал я.

И пересказал им все, что слышал от старшины. Кто покрутил головой, кто выругался, а Полынин сказал:

– Ерунду он плетет. Мне точно говорили…

– Стоп! – сказал я (и так знал, что он скажет). – Отвезите сейчас же эту гадину к реке и сбросьте в воду, – и подпустил в голос командирского металла: – Считайте, что это прямой приказ. Всё понятно?

– Так точно, – чуть ли не проворчал Игорь. – Будет исполнено…

И нырнул в люк, а остальные двое запрыгнули на броню, и самоходка укатила, чадя солярочным выхлопом и лязгая гусеницами. Я остался стоять, не смотрел им вслед, курил и думал: умен ты, старшина, а вот из меня хочешь дурачка сделать…

Никак нельзя сказать, что он мне преподнес чистую неправду. Немало я прочитал о повадках сомов. Сомы, как и щуки, – откровенные хищники, хватают жаб и лягушек, гусят, утят и даже взрослую водоплавающую птицу. А если им их размеры позволяют – и не только птицу. Лет сто назад рыба была гораздо крупнее, серьезные люди пишут, что не редкостью были караси в полметра, это потом их подыстребили, и они измельчали. А уж сомы… Читали Сабанеева?! Нет? Если попадется, обязательно прочтите. Жил до революции знаменитый охотник и рыболов, написал несколько интересных книг – про охоту, про рыбалку, про охотничьих собак. Причем писал только о вещах достоверных, баек избегал. Так вот, и он, и другие, тоже не Мюнхаузены, писали, что попадались тогда сомы, в переводе с пудов и фунтов на современные меры, весом под четыреста килограммов. Значит, длиной самое малое метра в три, если не во все пять. Представляете пасть и глотку? Глотали плывущих собак, мало того, Сабанеев писал, что в Уфимской губернии такой сомище проглотил медведя, когда тот переплывал речку, и еще пара авторов про такое пишет. Правда, надо полагать, медведи были все же не матерые, не особенно крупные.

Что до людоедства… Никто об этом прямо не писал и примеров не приводил, но подозрения такие на сомов возлагались упорно и долго в самых разных местах, а ведь не бывает дыма без огня… Уже после революции описан опять-таки достоверный случай, когда не ребенка, а вполне себе взрослого пловца сом-громадина ухватил за ногу и всерьез попытался утянуть на дно. Зубы у сома острые, но все ж не акульи, так что пловец отбился и выбрался на берег, хоть и с изрядно поцарапанной ногой.

Одним словом, нет ничего невероятного в том, что здоровенный сом мог утащить под воду шестилетнего мальчонку. Это если рассуждать теоретически. А если с практической точки зрения, с упором на «личность» этого конкретного сома, вернее, в первую очередь на место действия, – чушь собачья. Как бы это прошлым летом эти два мальчугана на речке оказались, если мне точно известно, от того же Стаха, что и купаться, и рыбу ловить, и лодки на реке держать перестали давненько до его рождения – а ему тринадцатый пошел. И почему так, он сам не знает, заведено – и все. Просто, едва он вошел в сознательный возраст, в котором детям уже разрешают выходить за околицу, отец с матерью настрого наказали: играть по-над речкой – сколько угодно, а купаться и рыбу ловить – ни-ни! И никогда не объясняли, отчего такой запрет, причем строжайший – заведено так, и все.

Так что врал мне старшина Деменчук, в глаза врал. И потом, как это родители тех мальчуганов не попытались, несмотря на все запреты, сома-убийцу изничтожить? Кузница в деревне есть, подходящий крюк кузнец выковать может, вместо лески крепкую веревку приспособить. Запрет на рыбную ловлю? Так ведь и на купание запрет – а тут, если верить старшине, за месяц ребятишки аж дважды купались. Откровенные нескладушки получаются, крутит что-то Деменчук, вертит…

Плюнул я, так ни до чего толкового и не додумавшись. В горнице стоял легонький дымок – Катря наглаживала сорочку, и утюг у нее был старомодный, такой, куда насыпаются горячие угли и накаляют железное днище. В «большом мире» повсюду, даже в деревнях, давно завелись утюги посовременнее – цельнолитые из металла, накаляют их на печке, и жар они держат гораздо дольше, чем такие вот динозавры. Тут же, на лавке, бережно расстелена бордового цвета юбка – праздничный наряд к завтрашней свадьбе готовила. Я подумал: нужно достать из чемодана парадные гимнастерку и галифе (то и другое п/ш, полушерстяные, а гимнастерка с золотыми погонами) и, пользуясь случаем, попросить Катрю погладить. А самому начистить хромачи, достать парадную же фуражку с козырьком гораздо длиннее обычного – в этом году среди офицеров вошли в моду такие именно козырьки, и никто не знает, почему, откуда это распространилось. Тут мы, военные, мало чем от женщин отличаемся: вспыхнет вдруг мода на длинные козырьки или, скажем, сапоги гармошкой – быстро распространится таежным пожаром…

Катря глянула на меня чуточку обеспокоенно.

– Все уладилось, Катрусь, – сказал я ободряюще. – Поехали ребята клятую эту рыбу в речку выкинуть. Обошлось…

И пошел за чемоданом – нужно было еще достать мешочек с наградами и почистить их зубным порошком. Теперь я не сомневался, что нас пригласят, а славные бронетанковые войска на свадьбе, пусть и деревенской, лицом в грязь ударить никак не должны…

…Как водится, на свадьбу собрался и стар, и млад. Вот только «млад» за столы, конечно же, не попал, толпился поодаль, у плетня, окружавшего пустырь, где устраивали разные деревенские праздники (плетень кое-где изрядно покосился, какие при немцах могли быть праздники, и его все эти годы не подновляли, хватало забот поважнее): семеро мальчуганов, среди которых старшим (и заводилой) был Стах, четыре девчонки и парень повзрослее годами, но не вошедший еще в совершеннолетие – таким, как и у нас, садиться за стол со взрослыми еще не полагалось. Второй, явно гордый оказанным доверием, аж пыжившийся, был приставлен к столу с патефоном – накручивал ручку, когда пружина ослабевала и голос певца или певицы начинало «тянуть», менял пластинки по указке взрослых.

Впервые в жизни я оказался полноправным гостем за деревенским праздничным столом – до войны полагалось торчать в сторонке, как этим двум хлопцам. Впервые разглядывал веселье с этой точки зрения. Так покойно, даже блаженно было на душе…

Мужики, конечно, надели все самое лучшее – а у двух весьма даже бодрых пожилых, лет шестидесяти с лишним, я увидел Георгиевские кресты и Георгиевские же медали на выцветших ленточках. Первая мировая, ага (Катря рассказывала, что есть еще дедушка, участник Русско-японской с доброй полудюжиной крестов и медалей, но он второй год с постели не встает, с ногами что-то). У двух – «Красные Знамена» старого образца, на винте – ну, это уже ясно, Гражданская.

Молодушки и немногочисленные девушки, вообще нестарые еще женщины – порой в «городских» платьях или блузках. Разумеется, не вполне городских, происхождением из райцентра. Ближайший город отстоял километров на восемьдесят, редко кто из мужей и отцов выбирался в такой вояж ради женской обновки – разве что крепко любящий молодой муж или родитель. Большая часть, подобно Катре, – в вышитых сорочках и праздничных юбках из покупной материи. А вот старухи – в темных платьях из домотканины.

Молодые смотрелись на пять с плюсом – Алесь, парень видный, тоже в п/ш, с орденами Красной Звезды и Славы третьей степени, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда», тремя нашивками за ранения, двумя красными и желтой.

Вот кстати, опять уж отвлекусь. Я не большой любитель поэзии, но как-то давненько прочитал хорошие стихи про эти нашивки и запомнил: у меня ж тоже на конец войны было две красные, а от желтой судьба уберегла:

Желтая нашивка – пуля в кость.

Красная нашивка – тоже дали шибко,

только вкось.





Левый рукав гимнастерки у него зашит наглухо, конечно, чтобы не видно было культи. А в остальном – парень видный и воевал, сразу видно, неплохо. Стефа под стать жениху – красотка (как она только от Кацуры убереглась? А впрочем, Катря рассказывала, что Касьян Гнатюк, мужик решительный, как-то остановил Кацуру на безлюдной уличке и предупредил: если что, плевать ему на всё, а от Кацуры и пуговки от мундира не найдут. Глядя на него, я не сомневался – этот за дочку мог бы. Вот только суевериям оказался подвержен ничуть не меньше остальных…).

О «настоящем» подвенечном платье, понятно, и речи не было – откуда ему взяться здесь и в такое время? Но Стефа и так была хороша в белой сорочке с богатой вышивкой и синей юбке из «городского» синего панбархата, с венком из лесных цветов вместо фаты на голове. Хорошая получилась пара. А как они друг на друга смотрели! Я даже позавидовал чуточку. Как гораздо позже пел Муслим Магомаев: