Царица темной реки

– Поздравляю, товарищ старшина, – сказал я искренне.

Уж я‑то его понимал. Первая награда – это… Не знаю, с чем и сравнить, как объяснить. Особые ощущения. Непередаваемые. Кто не испытывал, в полной мере не поймет.

– Спасибо на добром слове, – сказал он. – Так вот, неожиданно совсем. Кто бы о наградах думал, когда партизанили, кто б вообще думал, что будет такая медаль… Как вам у нас живется-можется?

– Как на курорте, – сказал я совершенно искренне. И решил, что пора и в лобовую. – Тишина, как будто никакой войны, между нами говоря, кой-чего испить можно, порыбачил даже вот… И девушки у вас красивые. А что вы скажете, товарищ старшина, про Алесю-хуторянку? Уж такая она у вас знаменитость, что даже речку в ее честь Алесиной называют, своими ушами слышал…

Он ответил не сразу, и в глазах вновь промелькнула та самая милицейская цепкость:

– От оно как… Познакомились уже? В деревне или на речке?

– Собственно говоря, и не знакомились еще, – сказал я. – Просто-напросто видел на реке. Я рыбачил, а она купалась. «В деревне», вы сказали? Она что же, и в деревне бывает?

Он снова промедлил, но в конце концов ответил:

– Не то что бывает, а случается, по неделям у бабки Лявонихи живет. Не то чтобы родная бабка, однако ж дальняя родня.

– Батька у нее, я слышал, суровый? Как же дозволяет?

– Попробуй не дозволь ей… Девушка нешуточного норова (и снова этот цепкий, пытливый взгляд). Товарищ старший лейтенант, а ничего будет, если мы поговорим без званий и службы? Как два мужика просто?

– Ничего, – сказал я. – Вообще, какая служба, если мы с вами по разным ведомствам и вы мне ни с какого боку не подчинены?

– Отож… Рыгор Миколаич, я уж, как ляхи выражаются, валю с моста…[6] Что, зацепила она вас?

– Да не сказал бы, – честно ответил я. – Просто… Очень уж красивая. Хотел побольше разузнать, так как-то, по мужской инерции…

Мне показалось, что он облегченно вздохнул, но постарался этого не показать:

– Это хорошо, это ладненько. Вот и не зацепляйтесь. Выбачайце[7] уж, что я так вот откровенно, однако ж… Вы, конечно, боевой офицер, всю войну прошли, наградами не обижены, но по годочкам-то я вам в отцы гожусь. Вам двадцать первый будет?

– Двадцать второй.

– Невелика разница, – сказал он серьезно. – Кроме школы да войны и не видели жизни. Военный опыт – он серьезный, но все ж, может согласитесь, однобокий.

– Соглашусь, – сказал я.

– Вот это правильно. Неглупый вы человек, Рыгор Миколаич, другой, поглаже умом, в обиды бы пошел… Вот. А мне до полусотни всего-то четыре зимы, и жизнь я повидал со всех сторон и всяко. Понимаю: после всего военного вам, молодым, на всю катушку отдохнуть хочется, всех радостей жизни отпробовать, и желательно полной ложкой. Тем более что вам, в отличие от меня, скоро опять в полым с головой… Вот Катря, хозяйка ваша – молодая, красивая, вдовая и, что немаловажно, незатейливая, по мужскому плечу соскучилась. Неужто ж не зацепляет?

– Не без того, – признался я.

– И ладненько! Забудьте вы про Алесю, душевно вас прошу…

– Что, настолько уж батька суров?

– Да если бы… Уж вам-то что сурового батьки бояться – три года воюете, навидались, я так думаю, того и сего поопаснее суровых батек. И кабур у вас не пустой, и скорострелка на плече… Не в батьке дело, а в самой Алесе. Как бы вам… И слов‑то не подберешь. Путаная она. Божечки упаси, я не говорю, что гулящая или что похожее. Путаная, затейливая… Не стоит с такой связываться. Боком выйдет.

«А ведь ты что-то такое знаешь, – подумал я. – Но никогда не скажешь. Потому что местный до мозга костей, и это иногда во главе угла, а уж потом все остальное, синяя форма и наган в кобуре в том числе. А я чужак, сегодня здесь, а завтра за тридевять земель». Сам деревенский, иные нюансики крепенько понимаю, они везде одинаковы, давно убедился…

– Коли уж пошел откровенный мужской разговор… – сказал я, – и в отцы вы мне впрямь годились, и жизни повидали больше. Как на духу – у меня с Катрей и в самом деле, очень похоже, намечается. Может, даже уже сегодня решится, к тому идет… И не нужна мне Алеся, и не зацепляет она меня…

Он прямо-таки просиял:

– Преотлично все складывается, лучше не надо! Садитесь в люльку, Рыгор Миколаич, враз довезу до деревни, до самого Катриного дома. Что вам ноги бить, если вот они, три колеса и мотор…

…Наловленную нами рыбу чистила на кухне у Катри наша санинструктор Людочка. Катря этого просто не умела, в жизни не делала, они ж рыбу совершенно не ловили. Однако когда я ее позвал отпробовать с нами уху, отнекиваться не стала, наоборот, видно было, что ей интересно попробовать рыбы (она правда говорила, что в раннем-раннем детстве, смутно помнит, отец ловил рыбу, мать жарила. Но тут же добавила, что это могло и присниться – воспоминания из раннего детства не всегда правда, по себе знаю). И ничуть не протестовала, что Люда у нее на кухне этим занимается – и какое-то время с нескрываемым любопытством за Людой наблюдала – такое зрелище ей выпало впервые в жизни.

А я тем временем думал: значит, не секта, что-то другое. Будь это секта, Катря ни за что не пустила бы на кухню Люду с рыбой. Те брянские сектанты категорически бы воспротивились – как ни один старовер не допустит, чтобы у него в доме дымили табачищем.

Люда увлеченно трудилась, засучив рукава гимнастерки, и получалось у нее отлично – Катрин старенький и сточенный, но хорошо наточенный мною ножик прямо-таки порхал в ее ловких пальцах, чешуя не разлеталась куда попало, а сыпалась на стол, застланный нашими дивизионными газетами. Ну, что вы хотите – Люда была родом с Дальнего Востока, из прибрежного села, рыбу чистить привыкла с детства, а когда закончила восьмилетку, работать пошла раздельщицей в рыболовецкий колхоз, где трудились ее родители.

Катря чуть ли не завороженно смотрела на нее – а я смотрел на Катрю…

Писаной красавицей ее не назовешь, но очень была симпатичная, темноволосая и темноглазая, с девичьей фигуркой. Меня к ней сразу потянуло, она это чувствовала, всё понимала и дала почувствовать, что долгого сопротивления я не встречу – вот только для приличия (вслух это, конечно, не высказывалось, но оба мы прекрасно понимали) должна быть пара дней ухаживаний. Так что там, на дороге, Деменчуку я ничуть не прихвастнул: все должно было вскоре решиться, может быть, даже сегодня. Она ж, как и я, точно знала, чего хотела – не девушка, а молодая вдова военного времени. С мужем прожила всего ничего, пару месяцев, детей завести не успели. В мае сорок первого его забрали в армию, а в сентябре убило его где-то на Украине. Катря даже похоронку получила, так что ни на что не надеялась. Не то что другие, замечу. В первые пару месяцев войны люди целыми полками пропадали бесследно, и похоронок практически не слали. Кто бы этим озабочивался в той неразберихе? Так что у родных и близких всегда оставалась надежда: письма не приходят, но вдруг в плену? Или в партизанах? (Порой так и оказывалось.) Ну а Катря, повторяю, ни на что уже не надеялась и за три почти года отгоревать успела. (Нужно сказать, что на военных дорогах попадались мне и молодушки, жившие по принципу «Может, и моего кто приголубит». В каком-то кинофильме это даже прозвучало – и ведь из жизни взято, знали эти молодушки, что живы их мужья, но вот так именно и жили, и язык не повернется их за это упрекать, реальная наша жизнь сплошь и рядом не похожа на душещипательные, лирические книги.)

Уха получилась знатная. Собрался весь наш небольшой гарнизон и Катря, разумеется. Она и принесла буряковой самогонки, приличия ради, в большущем жестяном чайнике. Пили все наравне. Это в пехоте (и уж тем более в авиации и на флоте) офицеру невместно выпивать с подчиненными, звездочек на погонах не имеющими. А у нас (и у артиллеристов тоже) были другие порядки, в застолье часто сидели всеми экипажами (или расчетами) – конечно, определенную субординацию соблюдали, а как же. Сама Катря не гнала, не видел, чтобы женщины этим занимались, но сосед у нее был большой мастер по этой части, получалась у него ну просто слеза, и самогонку он чем-то подкрашивал, так что она была этакого благородного рубинового цвета, прямо-таки как кремлевские звезды (кощунственно вообще-то сравнивать, но мысленно можно себе позволить – что делать, если цветом и впрямь точь-в‑точь?)

Все, если разобраться, шло отлично. И уха удалась, и Ваня Сайко, наводчик с третьей машины, играл на трофейном немецком аккордеоне, так что мы с Катрей даже раз станцевали (а Игорь-одессит с Людой). Правда, там все было совершенно платонически, а вот я, сидя рядом с Катрей, видел по ее адресованным исключительно мне улыбкам и взглядам, что очень скоро все у нас сладится. Вот только сидела в мыслях одна печальная заноза, не отвязывалась…

Да, разместились мы все, не теснясь, у Катри в горнице – это был дом ее родителей, а жили они до войны справно, за стол в горнице с двумя длинными лавками можно было и два десятка гостей усадить (Катря с мужем у них и обитали). Вот только погибли они нелепо – прикатили в очередной раз к полицаю на самогонку с полдюжины немцев, обычная пехтура, и, перепившись, начали палить вдоль улиц, и Катрины родители под одну из очередей, на свое невезение, и подвернулись. И кому тут пожалуешься?

Ладно, это я опять что-то отвлекаюсь. Так вот, заноза… Мне чертовски хотелось взять сома из Купалинского омута, но я трезво смотрел на вещи и распрекрасно пронимал, что мне этого в жизнь не удастся. Просто-напросто потому, что неоткуда взять подходящую снасть. Отличные немецкие удочки для этого решительно не годились – даже если сомище не в рост человека, как заверял Стах, размеров должен быть солидных. Самую толстую леску из набора он порвет так же легко, как я ниточку, намотав на указательные пальцы. Любое из трех удилищ сломает в момент. И нужен для него не обычный крючок, а целый крюк. Читал я про ловлю сомов – и Сабанеева, и еще парочку книг дореволюционного издания (они сохранились в библиотеке в нашем райцентре, поскольку, как я, повзрослев, понял, были абсолютно аполитичными).


Ну, предположим, подходящее удилище соорудить можно – из молоденького, достаточно высокого и толстого деревца. Но где взять соответствующую леску (или что-то вместо нее) и где раздобыть крюк? Да еще в деревне, где не рыбачили вообще? Вот то-то. Останется этот дядя в своей берлоге, то бишь в омуте, и в руки не дастся…

Курить выходили на крыльцо. Вообще-то Катря разрешала курить в доме (и отец, и муж у нее курильщики были завзятые), но сегодня за столом было слишком много народу – и как-то, не сговариваясь, выходили под открытое небо, в том числе и я – не мог же я один дымить в застолье, как барин?

В очередной раз вышло так, что на крыльце мы оказались вдвоем с Игорем. Отношения у нас были самые нормальные, к тому же оба малость захорошели, вот он и спросил с той самой легонькой дозой дозволенной фамильярности:

– Чего-то ты смурноват, командир, а?

– Что, так уж видно? – фыркнул я.

– Да наблюдается зорким глазом одессита… Ты уж прости, но меня любопытство разобрало: с чего бы вдруг? Вроде бы совершенно не с чего сегодня хмуриться: и сидим хорошо, и хозяюшка твоя, между нами, мужиками, тебе одни улыбочки да многообещающие взгляды шлет, а ты ж не лопух, чтобы этого не понимать. И все равно иногда на чело твое благородное определенно тучка набегает. Не по нраву мне такое настроение у любимого командира. Или тут что-то такое, что мне знать нельзя?

Подумал я, подумал и махнул рукой:

– А, какой тут секрет…

И рассказал ему все кратенько – про сома в Купалинском омуте, про то, как мне хочется его добыть, а добыть, как ни крути, абсолютно нечем. Он думал недолго. Ухмыльнулся:

– Так уж и нечем, командир?

– Ты о чем?

Он ухмыльнулся еще шире:

– Зря я, что ли, тому саперу отличный «парабеллум» отдал? Как душа чуяла, что пригодятся…

Тут до меня дошло. Он недели две назад выменял у сапера за ничем не примечательный, самый обычный «парабеллум» две противотанковые гранаты – по принципу «в хозяйстве и веревочка пригодится». Так они и лежали у нас в самоходке, в штатном боекомплекте не значились, так что их как бы и не существовало. Самому мне видеть не доводилось, но не раз слышал, что наши солдатушки-бравы-ребятушки глушили рыбу «лимонками». Распрекрасно всплывала кверху брюхом, в том числе и довольно крупная. А ежели шарахнуть в Купалинский омут пару противотанковых, а то и одну, тут и сом в человеческий рост пузом вверх всплывет – и тащи его на берег, пока он оглушенный…

Словно прочитав мои мысли, Игорь сказал:

– Как миленький всплывет, будто шарик воздушный. Противотанковая граната – аргумент убедительный, любого сома проймет…

Немного поколебавшись, я сказал:

– Пронять-то проймет… Но выйдет… не по-спортивному как-то, что ли, не совсем по-рыбацки…

– Да я и сам знаю, – сказал он. – Ну а что делать, если иначе его никак не взять? Мне самому жутко интересно взглянуть, каков он из себя и каков на вкус. Я сомов раньше только на картинках видел, у нас в Черном море они не водятся, сугубо речная рыбина… С одной стороны, и в самом деле как-то не по-спортивному, а с другой – может, нам такого шанса больше в жизни не выпадет, сома взять? Вот сожгут нас недель через пару – а на небеси рыбалки уж точно не будет…

– Ты не каркай, не каркай, – сказал я чуточку угрюмо.

– Да я и не каркаю. Просто, сам знаешь, всякое бывает, под костлявой нам еще долго ходить, я полагаю… Я порыбачить люблю, сам знаешь. Только с удочкой не сидел ни разу – у нас в Одессе с ними исключительно пацаны сидят, причем только те, у которых других возможностей нет. А настоящие рыбаки выходят в море на шаландах и переметы ставят. Вот и я сызмальства… Не сам, конечно, – с батей. Эх, видел бы ты, командир, батину шаланду! Ласточка… Так, кстати, и называлась. Батя жив, в саперах на Втором Украинском, а вот шаланда, что печально, немцам досталась. Батя писал: знай он, что немец до Одессы дойдет, своими бы руками, перед тем как на фронт уходить, «Ласточку» бы сжег… К чему это я веду? Строго рассуждая, перемет – тоже не вполне спортивно, это не удочка. Но так уж сложилось, что ничем другим я не ловил. Ты ведь сам рассказывал, что у себя в Сибири пару раз с батей переметы ставил. На осетров и этих, как их… У нас не водятся, тоже исключительно речные.

– Таймени, – сказал я. – Ставили, как же… Многие у нас ставят…

– Вот видишь… Согласись, перемет ставить – совсем не то, что с удочкой на берегу сидеть. А от перемета до гранаты не так уж и далеко, если подумать и прикинуть. Не такие уж мы с тобой и спортсмены. Помнишь ведь, как недели три назад косулю из автомата положили? И ведь с голоду не мучились, просто жареного мясца хотелось. А жареная сомятина, говорят, вкусная…

Если честно, он меня практически уговорил. В самом деле, не было другого способа, и не такой уж я спортсмен, да и рыбная ловля среди видов спорта не значится – в первую очередь сидим с удочкой ради мясца, а уж перемет ставить – тем более…

Вполне возможно, он мое настроение почувствовал – сообразительный был парень, да и воюем вместе год, друг друга изучили… Он сказал довольно напористо:

– Ну так как, командир? Может, благословишь на ратный подвиг?

Я подумал, что держусь, как чрезмерно кокетливая девица – из тех, что в глубине души давно согласны, но непременно поломаться должны. Махнул рукой:

– Благословляю…

– Вот и ладушки, – оживился он. – Завтра и оформим в лучшем виде, до рассвета, пока он у себя в омуте дрыхнет. Только вот какое дело, командир… Что, если он и в самом деле такой здоровущий, как пацаны тебе рассказывали? Я где-то читал, они и побольше бывают…

Я кивнул:

– Я тоже.

– Вот… Но даже если он вполовину меньше, чем гласит народная молва, запаришься в деревню на спине тащить. Можно, конечно, у местных лошаденку с телегой раздобыть, у них найдутся, но это ж объяснять что-то придется. А вдруг не дадут, если узнают, для чего? Они ж, сам знаешь, повернутые на том, что рыбу не ловят. Хозяюшка твоя рыбку уплетала за обе щеки… но вдруг не на того попадешь? Не под автоматом же телегу отбирать? За такое и под трибунал угодить можно. Это насчет того, что мы сома гранатой хлопнем, местный мильтон, зуб даю, зубами щелкать не станет…

– Ты куда клонишь?

– Командир… – сказал Игорь чуть ли не просительно. – Разрешишь самоходку взять, а? Ну сколько мы горючки сожжем, до омута и обратно? Одни смешные пустяки. Ведь на моей памяти два раза ты разрешал – при других, правда, обстоятельствах, но все равно, так сказать, в личных целях. Быстренько обернемся втроем, а ты, с понтом, и знать ничего не будешь? А, командир?

Ничего я против этого не имел. Он, правда, и понятия не имел, что получится не нарушение, а выполнение инструкции замполита – лишний раз прокатит по деревне самоходка, – но я‑то знал. Однако чтобы не повожать ему чересчур, старательно сделал вид, что колеблюсь. Потом с бесшабашным видом вновь махнул рукой:

– Уговорил, Игорек… Возьму грешок на душу. Хорошему солдату иногда маленькая поблажка полагается, к тому ж, – усмехнулся я, – ты не для себя, а для опчества стараешься… Только вот что… По самой по темноте не езжайте. А то еще всплывет, а вы его и не увидите. Вот когда развиднеется немного…

– Я и сам так думаю, – заверил он. – Успел тут кое-что в темпе обмозговать. Конечно, как чуток развиднеется. У моих хозяев во дворе зачем-то багор валяется, чуть поржавел, но крепкий. Я его позаимствую, багром гораздо сподручнее вытаскивать будет. Веревки у нас у самих есть. Мильтона на себя возьмешь, командир, если что? Он, я уже понял, службист большой, а ты званием его гораздо постарше будешь…

– Возьму, – сказал я. – Грешком больше, грешком меньше… Договоримся, я думаю.