Бумажный дворец

– Все в порядке, – говорю я. Но это не так. Ее враждебность, неуверенность в себе нелогичны. Джина никогда не сомневалась в своей значимости, у нее начисто отсутствуют комплексы. Она нравится себе. Я знаю, что когда они с Джонасом только стали встречаться, она видела во мне угрозу. Но не потому, что ей было известно, как сильно Джонас любил меня раньше, ведь он никогда ей об этом не рассказывал. Ее ревность вызывало то, насколько глубоки корни нашей дружбы – что у нас есть своя история, в которой она отсутствует. Но с тех пор сто лет прошло. Мы создали нашу общую историю, все вместе. Состарились вместе. Как две семейные пары. Как друзья. Однако сейчас мне кажется, что на считаные секунды она потеряла контроль над собой и раскрыла свои истинные чувства: ревность и глубокую неприязнь ко мне, – которые прятала все эти годы. Затем, осознав, что они вырвались наружу, попыталась засунуть их обратно в бутылку. Наверное, что-то послужило триггером. Что-то посерьезнее жары и недостатка сна. Между ними что-то происходит, есть какая-то напряженность, о которой Джонас мне не рассказывает.

– Пойду заберу детей и поеду домой, – говорю я, пытаясь выйти из этой ситуации. – Ты права, Джина. Жарко, как в печке. Увидимся на салюте?

– Мы пропустим салют, – отвечает Джина. – У меня завтра утром гонки на парусниках. В шесть утра.

– Я, может быть, приду, – говорит Джонас.



По дороге из города мы с детьми проезжаем мимо Джонаса с Джиной, которые стоят у супермаркета. Они ругаются. Джина яростно размахивает руками. Плачет. Джонас держит под мышкой пластиковую бутылку кламато. Никогда не понимала, как людям может нравиться томатный сок с соком моллюсков. Джонас сердито качает головой в ответ на ее реплику. Машины передо мной еле ползут. Я знаю, что не должна смотреть, но не могу совладать с собой. Желтый свет сменяется красным. Сквозь закрытое стекло машины и низкое жужжание кондиционера мне слышно, как Джина орет: «Пошел на хрен!» Я оглядываюсь посмотреть, слышали ли дети, но они погружены в свои телефоны. Джонас что-то говорит Джине, после чего разворачивается и уходит. Джина кричит ему вслед – умоляет вернуться, – но он не останавливается. Я смотрю, как горбятся ее плечи. Чувствую себя так, будто сую нос в их личную жизнь. Джина вытирает нос черным рукавом рубашки, оставляя на нем полосу слизи, которая блестит на солнце, как след от улитки. В ее позе есть нечто побежденное, какая-то уязвимость, какой я в ней никогда не видела, и мне становится грустно за нее. Я отворачиваюсь, моля светофор сменить цвет прежде, чем она заметит нашу машину. Мэдди у меня за спиной опускает окно и зовет Джину, машет ей. Джина поднимает глаза в тот самый миг, как цвет светофора меняется.





* * *


– Мам, – говорит Мэдди, когда мы въезжаем в бесконечную линию машин на шоссе, возвращающихся домой после парада. – Джина сказала нам, что в Нью-Йорке в канализации водятся аллигаторы. Это правда?

– Да? – смеюсь я. – А она рассказывала, что если послушать «Белый альбом» наоборот, то можно услышать фразу: «Пол мертв»?

– Кто такой Пол? – спрашивает Финн.

– Мне кажется, нет там никаких аллигаторов, Мэдди. Хотя кто знает. Когда мне было четыре года, я видела, как мамин бойфренд смывает детеныша аллигатора в унитаз.

– Какого он был размера? – интересуется Мэдди. – Он не застрял?

– Как геккон.

– А вдруг они вылезут на тротуар и станут убивать людей? – подключается Финн.

– Я уверена, что с тобой ничего не случится, солнце.

– Не хочу больше ходить в школу.

Машины движутся с черепашьей скоростью. Нас обгоняют едущие по обочине велосипедисты.

– Знаете, – начинаю я, – когда мы с Анной были маленькими, наш отец подарил нам на Рождество морских обезьянок. В наборе был пластиковый аквариум и пакет с их яйцами. На коробке говорилось, что, когда положишь яйца в воду, из них тут же вырастут зверушки.

– Такие и сейчас продаются, – говорит Мэдди. – Нужно купить. Звучит круто.

– Ну да, типа того, – киваю я. – Они должны были превратиться в существ, похожих на морских коньков с длинными человеческими ногами и коронами, и жить в подводных замках.

– Можно мы их купим? – спрашивает Финн.

– Нет.

– Почему? Я хочу зверушку.

– Потому что это хрень собачья.

– Мама! – восклицает Мэдди. – Выбирай выражения.

– Ты права, – смеюсь я. – Мы с Анной не могли дождаться, когда же родится семья морских обезьянок. Каждый день бежали домой из школы, чтобы посмотреть, не вылупились ли крошечные короли и королевы. А потом, где-то через неделю, – о чудо! – в воде стали шнырять микроскопические креветкоподобные создания.

– И что случилось дальше? – спрашивает Мэдди.

– Ничего. Они так и не выросли. Остались такими же. Оказалось, что это всего лишь криль.

– То, чем питаются киты, – говорит Мэдди Финну.

– Я знаю, – отзывается Финн.

– Конец истории таков: как-то раз мы вернулись домой из школы, а их нет. Мама вылила их в раковину на кухне. Сказала, что большинство морских обезьянок померли и лежат на дне, а сам аквариум превращается в рассадник комаров.

– Как грустно, – вздыхает Мэдди.

– Может быть, а может, и нет. Мы так и не увидели, чтобы они выросли, но кто знает, может, это случилось после того, как она их смыла. Может, в канализации есть целое королевство морских обезьянок с маленькими королями, королевами и принцессами в крошечных коронах.

– Надеюсь, так и есть, – говорит Мэдди. – Это было бы здорово.

– Я тоже надеюсь, малыш. В любом случае, может, и Джина права насчет аллигаторов. Может, они живут там внизу, питаясь крошечными морскими обезьянками.


– Нет! – восклицает Мэдди. – Это было бы ужасно.

Прошло много лет с тех пор, как я думала о морских обезьянках. С тех пор, как мы с Анной каждый день проверяли тот пластиковый аквариум. Как мы ждали, и надеялись, и хлопали в ладоши, когда крохотные существа зашевелились, а потом чувствовали горькое разочарование, когда оказалось, что на этом все. Ожидание начинается рано, думаю я. Ложь начинается рано. Но вместе с ними и мечты, надежды, истории.

Я сворачиваю с шоссе на нашу однополосную проселочную дорогу и еду в Бэквуд, молясь, чтобы мне не встретилась другая машина. Я терпеть не могу сдавать назад, а на этом участке дороги нет поворотов.



Каждый год в городе запускают салют со старой деревянной барки в порту, искушая судьбу, и искры летят в сторону берега под стон и скрип этой барки. Мое любимое место для наблюдения за салютом всегда было в конце пирса, который сильнее всего вдается в залив с городского причала. Мимо линии соленых траулеров, пришвартованных, как лошади у салуна, со сваленными в кучу мокрыми сетями. Мимо покачивающихся на привязи шлюпок. Подальше от толпы, туда, где глубокая вода лижет верхушки опор. Здесь пахнет рыбой и мокрым деревом. Большинство людей собираются смотреть салют на пляже: ночь взрывается яркими каскадами, освещающими темный купол, гигантскими хвостами кометы, отражающимися в водах залива, точно мириады звезд, так что на мгновение море становится небом. Сидеть в конце пирса, свесить ноги над темной водой, и звезды будут появляться прямо под нашими подошвами, проскальзывая мимо нас под пирс, в неизведанный мир. Мне показал это место Джонас.

Неподвижная, невыносимая духота дня магически превратилась в замечательную летнюю ночь. В темноте веет легкий ветерок. Дети убежали куда-то, чтобы смотреть салют с друзьями. Мы с Питером и мамой пьем белое вино из пластиковых стаканчиков в ожидании, когда прозвучит первый нарастающий свист. В любую минуту мама начнет жаловаться.

– Не возражаете, если я поставлю здесь стул? – Джонас материализовался в ночи, будто призрак, приблизившись бесшумно, совсем как тогда, когда мы были юными и я шла на пляж в одиночку. Я почти никогда не слышала его шагов.

– Сказали, ровно в девять, но, как обычно, заставляют нас ждать, – говорит мама.

– Джина не придет? – спрашивает Питер, когда Джонас садится рядом с ним.

– Она шлет горячий привет. Ей очень хотелось пойти, но она неважно себя чувствует.

Я смотрю на Джонаса, удивленная его ложью. Это на него не похоже. Я знаю, он чувствует мой пристальный взгляд, но не поворачивается.

Час спустя, когда в воздухе остается лишь запах пороха и небеса снова погружаются во мрак, мы возвращаемся, чтобы собрать детей. Питер с мамой идут впереди, смеясь и подкалывая друг друга. Я замедляю шаг, чтобы они отошли подальше от нас с Джонасом, а потом спрашиваю, почему он соврал.

– Я не врал, – раздражается он. – Я повторил отговорку Джины. Это называется вежливостью.

– Вообще-то когда человек врет, это называется ложью, – говорю я, не давая ему уйти от ответа.

– У нее был хреновый день. Неужели мне действительно надо было рассказывать об этом Питеру и твоей матери? – огрызается он.

– Не будь свиньей. Я просто спросила. Я видела, как вы кричали друг на друга рядом с аптекой.

– Извини.

– Так что происходит?

– Джина лишилась галереи в мае. Она никому не рассказывала, ей слишком стыдно об этом говорить. Тогда как у меня осенью будет большая выставка. Она думает, что я рассказал тебе, поэтому расстроена.

– Но ты не рассказывал.

– Вот, теперь рассказал.

Мы останавливаемся и стоим рядом, глядя на спящие лодки. Я жду.

– Это я виноват, что мы поругались, – произносит он. – Я разозлился, что она так с тобой разговаривала. Вышел из себя.

То, что Джонас поставил меня выше Джины, вызывает у меня всплеск кошачьего удовольствия, которое мне не следует испытывать, но я говорю:

– Это было глупо.

– Джина тебя любит, ты же знаешь. Но она в курсе, что мы разговариваем обо всем. Наверное, если бы моим самым давним другом был мужчина, ей было бы легче.

– Это просто смешно, – фыркаю я. – Джина – Гибралтарская скала.

Но я знаю, что он говорит правду. Видела это – надлом, уязвимость, которую она выказала, когда думала, что никто не смотрит, то, как обмякло и сгорбилось ее тело, когда Джонас уходил от нее, не оглядываясь. Однако какой-то первобытный инстинкт во мне понимает: признание малейшего холодка между мной и Джиной приведет к тому, что на свет выйдет – что именно, я точно не знаю. Меня переполняет нервозная энергия.

– Тебе надо было остаться сегодня с ней, – говорю я. – Подлатать ваши отношения.

– Мы подлатали. Все хорошо. И мы с тобой всегда смотрим салют вместе.

– Могли бы и пропустить год.

– Это же традиция.

– Так же, как есть индейку на День благодарения. Но честно говоря, индейка сухая и безвкусная. Кто ее на самом деле любит?

– Я, – произносит Джонас. Берет меня под руку, и мы идем по пирсу к остальным.





Пять дней назад. 27 июля, Бэквуд