Бумажный дворец
Часть 50 из 65 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– В сундуке должны быть свитера, – вспоминаю я.
Она садится, поправляет подушку за спиной.
– Я ходила к гинекологу на той неделе. У меня задерживаются месячные.
– И?
– Я была уверена, что беременна.
– Мы разговаривали на той неделе. Ты ничего не сказала.
– Я боялась, что если что-нибудь скажу, то снова случится выкидыш. Все думала, что третий раз должен быть счастливым. – Она делает глоток и морщит нос. – Надо было заехать за молоком по пути. В любом случае, я не беременна.
– Блин, Анна, мне так жаль. Это хреново.
Она ставит чашку на подоконник, опускает взгляд на руки, переворачивает их и смотрит. Проводит пальцем по верхней линии на правой ладони.
– Помнишь, где линия жизни?
Я киваю.
– Помнишь, где линия любви?
Анна смеется.
– На моей полно маленьких ответвлений. Линдси называла их линиями моих перепихонов.
– Что стало с Линдси? – спрашиваю я.
– У меня никогда не будет ребенка, – говорит Анна.
– Конечно, будет. Тебе всего тридцать три. Просто продолжай пытаться. Наверняка у тебя в итоге будет четыре сопляка, которые выглядят и ведут себя, как Джереми.
Она качает головой.
– Месячные не идут из-за того, что у меня К с большой буквы.
– И как это связано с задержкой?
– Карцинома яичника, рак, – произносит она.
– К с большой буквы называют клитор, тупица. – Слова вылетают у меня изо рта прежде, чем я понимаю, что она сказала. Комната задерживает дыхание, пылинки замирают в воздухе, солнечные лучи останавливаются у оконного стекла и жду. Внутри меня бетонная тишина.
Я качаю головой.
– Нет.
– Элла.
– Откуда ты знаешь, что это не доброкачественная опухоль?
– У меня четвертая стадия. И уже появились метастазы.
– Ты консультировалась с другим специалистом? Потому что если нет, тебе надо срочно это сделать.
– Элла, помолчи и дай мне договорить. Я серьезно. Просто заткнись, хорошо? У меня заметили пятна на печени. Насколько все плохо, будет понятно на следующей неделе, но доктор сказал готовиться к худшему.
– Но ты не знаешь наверняка. Возможно, все это операбельно. Еще ничего неизвестно. Ты пройдешь химиотерапию. Найдем лучшего врача в Нью-Йорке. С тобой все будет в порядке.
– Хорошо, – кивает Анна. – Раз ты так говоришь.
– Я так говорю.
– Ну, тогда нам не о чем беспокоиться. Пойдем погуляем по пляжу. – Она отбрасывает одеяло и тычет меня в бедро. – Подвинься, пожалуйста, чтобы я могла вылезти.
– Я знаю, что ты ненавидишь физические проявления нежности, но я собираюсь тебя крепко обнять, и тебе придется потерпеть.
– Ладно. Дай мне секунду приготовиться.
Я обхватываю ее и прижимаю к себе.
– Я люблю тебя, Анна. Все будет хорошо. Обещаю.
– И я тебя люблю, – отвечает она. – Не знаю, почему я тебя так ненавидела, когда ты была маленькой.
– Я тебя раздражала.
– Я была злой.
– Ты была устрашающей. И до сих пор такая, – смеюсь я.
– Помнишь, как Конрад ударил меня на веранде? – спрашивает Анна.
– Да.
– Лео наказал его, а он упал и заплакал. Мне все стыдно перед ним.
– Почему? Это же он ударил тебя.
– Потому что я дразнила его. Хотела спровоцировать, чтобы его наказали. – Она смотрит в большое окно на пруд. Солнце падает на лед под идеальным углом, отчего он искрится, как хрустальный.
– Я была так жестока к нему, – качает головой Анна.
– Ты была жестока со всеми.
– После того как Лео отправил его в домик, я заперлась в ванной и разревелась. Понятия не имею, почему. – Она встает и идет к плите, берет кувшин, наливает воду в чайник. – Я видела в кладовке мятный чай, – говорит она.
– Я принесу, – вызываюсь я.
– Так это странно – что именно мы вспоминаем. Я делала вещи в миллион раз похуже, но когда доктор сказал, что у меня рак, мне вспомнился тот день с Конрадом. Как ужасно я с ним обращалась. А на следующее лето он умер.
– Через лето, – поправляю я. – Ты тогда работала на еврейской ферме в Санта-Крузе.
– Как меня занесло на еврейскую ферму? Наверное, сидела на кислоте, – смеется она и на мгновение вновь становится собой. – Я все думаю, что если бы была добрее, со мной бы этого не случилось. А вдруг карма существует? И в следующей жизни я окажусь сороконожкой. Или тромбом.
– Ты ни в чем не виновата, – успокаиваю ее я. – И кармы не существует.
– Ты этого не знаешь.
Но я знаю. Потому что если бы карма существовала, рак был бы у меня, а не у Анны. Я глубоко вдыхаю, зная, что должна сделать. Все эти годы я хранила данное Джонасу слово. Но Анна должна знать, что ни в чем не виновата.
– Помнишь, как Лео все бегал по квартире с криками: «Почему?» Бил вещи и кричал на маму?
Анна кивает.
– Он винил себя за смерть Конрада. Но он был не причем. Это я виновата. – Я делаю глубокий вдох. – В тот день на лодке, когда Конрад умер…
– Я не хочу умирать, Элла, – перебивает меня Анна. – Не хочу, чтобы ничего больше не было… ни деревьев, ни тебя – только разлагающаяся плоть. Помнишь маму? И черви? – Она наполовину смеется, наполовину плачет.
– Ты не умрешь, – говорю я. – Я не дам тебе.
– Бедный Конрад, – шепчет она едва слышно. – Мне даже не было грустно.
28
1998 год. Май, Нью-Йорк
Столешница на маминой кухне когда-то была старой амбарной дверью, ее острые края обтесались за десятилетия семейных ужинов. На ней сохранились ушки, на которые вешался замок, и оставленные древоточцами дырочки, куда набилась еда, за года ставшая похожей по консистенции на ушную серу. Когда я была маленькой, я обожала ковыряться в дырочках вилкой, оставляя на столе крошечные кучки, похожие на какашки термитов. Сейчас я сижу и ковыряюсь в них шариковой ручкой. Питер уже должен быть здесь. Сегодня мамин день рождения, и мы ведем ее ужинать. Мы забронировали столик на восемь. Я беру телефон и звоню узнать, сколько времени. «Точное время… семь часов… двадцать пять минут… пятьдесят секунд… Точное время… семь часов… двадцать шесть минут… ровно». На кухню заходит новый котенок. Глянцево-черный, с белыми лапками, желтыми глазами. Смотрит на меня, ожидая внимания. Я поднимаю его на стол, и он принимается есть термитные крошки. Откуда-то из квартиры доносится грохот. Я отодвигаю стул и выхожу в коридор.
Мама стоит на стремянке и расставляет книги на полках в алфавитном порядке.
– О, хорошо, – говорит она. – Можешь помочь мне с секцией поэзии.
Сняв с полки стопку книг, она протягивает мне.
– Питер опаздывает. – Я сажусь на пол и начинаю сортировать книги. – Примо Леви считать за поэта?
– Никогда не могла решить. Положи его пока в философию.
Я беру верхнюю книгу в стопке – «Сборник стихотворений Дуайта Бёрка» – и открываю ее. На форзаце – поблекшее посвящение, размашисто написанное от руки синей перьевой ручкой: «Девочкам Генри, которые милее пахизандры, в надежде, что ваша жизнь будет наполнена поэзией и огнем. С любовью, Дуайт».
Она садится, поправляет подушку за спиной.
– Я ходила к гинекологу на той неделе. У меня задерживаются месячные.
– И?
– Я была уверена, что беременна.
– Мы разговаривали на той неделе. Ты ничего не сказала.
– Я боялась, что если что-нибудь скажу, то снова случится выкидыш. Все думала, что третий раз должен быть счастливым. – Она делает глоток и морщит нос. – Надо было заехать за молоком по пути. В любом случае, я не беременна.
– Блин, Анна, мне так жаль. Это хреново.
Она ставит чашку на подоконник, опускает взгляд на руки, переворачивает их и смотрит. Проводит пальцем по верхней линии на правой ладони.
– Помнишь, где линия жизни?
Я киваю.
– Помнишь, где линия любви?
Анна смеется.
– На моей полно маленьких ответвлений. Линдси называла их линиями моих перепихонов.
– Что стало с Линдси? – спрашиваю я.
– У меня никогда не будет ребенка, – говорит Анна.
– Конечно, будет. Тебе всего тридцать три. Просто продолжай пытаться. Наверняка у тебя в итоге будет четыре сопляка, которые выглядят и ведут себя, как Джереми.
Она качает головой.
– Месячные не идут из-за того, что у меня К с большой буквы.
– И как это связано с задержкой?
– Карцинома яичника, рак, – произносит она.
– К с большой буквы называют клитор, тупица. – Слова вылетают у меня изо рта прежде, чем я понимаю, что она сказала. Комната задерживает дыхание, пылинки замирают в воздухе, солнечные лучи останавливаются у оконного стекла и жду. Внутри меня бетонная тишина.
Я качаю головой.
– Нет.
– Элла.
– Откуда ты знаешь, что это не доброкачественная опухоль?
– У меня четвертая стадия. И уже появились метастазы.
– Ты консультировалась с другим специалистом? Потому что если нет, тебе надо срочно это сделать.
– Элла, помолчи и дай мне договорить. Я серьезно. Просто заткнись, хорошо? У меня заметили пятна на печени. Насколько все плохо, будет понятно на следующей неделе, но доктор сказал готовиться к худшему.
– Но ты не знаешь наверняка. Возможно, все это операбельно. Еще ничего неизвестно. Ты пройдешь химиотерапию. Найдем лучшего врача в Нью-Йорке. С тобой все будет в порядке.
– Хорошо, – кивает Анна. – Раз ты так говоришь.
– Я так говорю.
– Ну, тогда нам не о чем беспокоиться. Пойдем погуляем по пляжу. – Она отбрасывает одеяло и тычет меня в бедро. – Подвинься, пожалуйста, чтобы я могла вылезти.
– Я знаю, что ты ненавидишь физические проявления нежности, но я собираюсь тебя крепко обнять, и тебе придется потерпеть.
– Ладно. Дай мне секунду приготовиться.
Я обхватываю ее и прижимаю к себе.
– Я люблю тебя, Анна. Все будет хорошо. Обещаю.
– И я тебя люблю, – отвечает она. – Не знаю, почему я тебя так ненавидела, когда ты была маленькой.
– Я тебя раздражала.
– Я была злой.
– Ты была устрашающей. И до сих пор такая, – смеюсь я.
– Помнишь, как Конрад ударил меня на веранде? – спрашивает Анна.
– Да.
– Лео наказал его, а он упал и заплакал. Мне все стыдно перед ним.
– Почему? Это же он ударил тебя.
– Потому что я дразнила его. Хотела спровоцировать, чтобы его наказали. – Она смотрит в большое окно на пруд. Солнце падает на лед под идеальным углом, отчего он искрится, как хрустальный.
– Я была так жестока к нему, – качает головой Анна.
– Ты была жестока со всеми.
– После того как Лео отправил его в домик, я заперлась в ванной и разревелась. Понятия не имею, почему. – Она встает и идет к плите, берет кувшин, наливает воду в чайник. – Я видела в кладовке мятный чай, – говорит она.
– Я принесу, – вызываюсь я.
– Так это странно – что именно мы вспоминаем. Я делала вещи в миллион раз похуже, но когда доктор сказал, что у меня рак, мне вспомнился тот день с Конрадом. Как ужасно я с ним обращалась. А на следующее лето он умер.
– Через лето, – поправляю я. – Ты тогда работала на еврейской ферме в Санта-Крузе.
– Как меня занесло на еврейскую ферму? Наверное, сидела на кислоте, – смеется она и на мгновение вновь становится собой. – Я все думаю, что если бы была добрее, со мной бы этого не случилось. А вдруг карма существует? И в следующей жизни я окажусь сороконожкой. Или тромбом.
– Ты ни в чем не виновата, – успокаиваю ее я. – И кармы не существует.
– Ты этого не знаешь.
Но я знаю. Потому что если бы карма существовала, рак был бы у меня, а не у Анны. Я глубоко вдыхаю, зная, что должна сделать. Все эти годы я хранила данное Джонасу слово. Но Анна должна знать, что ни в чем не виновата.
– Помнишь, как Лео все бегал по квартире с криками: «Почему?» Бил вещи и кричал на маму?
Анна кивает.
– Он винил себя за смерть Конрада. Но он был не причем. Это я виновата. – Я делаю глубокий вдох. – В тот день на лодке, когда Конрад умер…
– Я не хочу умирать, Элла, – перебивает меня Анна. – Не хочу, чтобы ничего больше не было… ни деревьев, ни тебя – только разлагающаяся плоть. Помнишь маму? И черви? – Она наполовину смеется, наполовину плачет.
– Ты не умрешь, – говорю я. – Я не дам тебе.
– Бедный Конрад, – шепчет она едва слышно. – Мне даже не было грустно.
28
1998 год. Май, Нью-Йорк
Столешница на маминой кухне когда-то была старой амбарной дверью, ее острые края обтесались за десятилетия семейных ужинов. На ней сохранились ушки, на которые вешался замок, и оставленные древоточцами дырочки, куда набилась еда, за года ставшая похожей по консистенции на ушную серу. Когда я была маленькой, я обожала ковыряться в дырочках вилкой, оставляя на столе крошечные кучки, похожие на какашки термитов. Сейчас я сижу и ковыряюсь в них шариковой ручкой. Питер уже должен быть здесь. Сегодня мамин день рождения, и мы ведем ее ужинать. Мы забронировали столик на восемь. Я беру телефон и звоню узнать, сколько времени. «Точное время… семь часов… двадцать пять минут… пятьдесят секунд… Точное время… семь часов… двадцать шесть минут… ровно». На кухню заходит новый котенок. Глянцево-черный, с белыми лапками, желтыми глазами. Смотрит на меня, ожидая внимания. Я поднимаю его на стол, и он принимается есть термитные крошки. Откуда-то из квартиры доносится грохот. Я отодвигаю стул и выхожу в коридор.
Мама стоит на стремянке и расставляет книги на полках в алфавитном порядке.
– О, хорошо, – говорит она. – Можешь помочь мне с секцией поэзии.
Сняв с полки стопку книг, она протягивает мне.
– Питер опаздывает. – Я сажусь на пол и начинаю сортировать книги. – Примо Леви считать за поэта?
– Никогда не могла решить. Положи его пока в философию.
Я беру верхнюю книгу в стопке – «Сборник стихотворений Дуайта Бёрка» – и открываю ее. На форзаце – поблекшее посвящение, размашисто написанное от руки синей перьевой ручкой: «Девочкам Генри, которые милее пахизандры, в надежде, что ваша жизнь будет наполнена поэзией и огнем. С любовью, Дуайт».