Бумажный дворец

Анна смеется.

– Если бы я еще не чувствовала себя такой толстой. – Она забирает волосы в хвост. – Я не в том настроении, чтобы терпеть оценивающие взгляды этих придурков.

Анна уже много лет худая, как модель, но все еще воспринимает себя толстой девочкой. «Толстые ляжки как фантомная конечность, – утверждает Анна. – Ты все еще чувствуешь, как они трутся друг о друга, даже когда их нет уже много лет».

– Анна, ты выглядишь сногсшибательно. А вот я провела зиму вместе с Питером, не выходя из дома и поедая печенье. Придется морить себя голодом до самой свадьбы.

Мы идем по тропе гуськом, Анна – впереди, огибая заросли ядовитого плюща. Пятки ее шлепанцев поднимают маленькие облачка красной пыли.

– Знаешь, что недооценивают? – говорит она. – Брюссельскую капусту.

– И диетические крекеры.

– Папины любимые.

– Давно ты с ним говорила? – спрашиваю я. Сама я не общалась с ним с похорон бабушки.

– Он мне звонит периодически, – отвечает Анна. – И мы ведем вымученный разговор, во время которого все, что мне хочется, это повесить трубку. Просто глупо. Это ты с ним всегда была близка, не я.

– Уже нет.

– Он звонит только потому, что его заставляет Мэри. Ей нравится рассказывать друзьям, какой он преданный муж и отец. Пытается получить членство в каком-то загородном клубе в Саутгемптоне. Из тех, куда не принимают евреев.

– Ненавижу ее.

– В любом случае, я сказала ему, что он должен позвонить тебе. Он же отец, бога ради.

– Это последнее, чего мне хочется. Серьезно! Я рада, что он не звонит. Не нужно ждать, когда он меня разочарует в следующий раз.

Мы стоим на вершине высокой дюны. Внизу, в ста метрах справа от нас, толпа тентов. Кто-то воткнул в песок китайские флажки – пестрые ветроуказатели. Костер уже разожжен, его пламя почти невидимо в вечерних лучах летнего солнца, небо над ним кажется масляным от жара.

– Постскриптум. Я знаю, ты злишься, потому что считаешь меня совершенной тряпкой за то, что я его простила. Но мне просто слишком на него плевать, чтобы переживать из-за него. Если хочешь, я перестану с ним общаться, – говорит Анна.

– Сначала я и правда хотела, но потом подумала, что уж лучше ты получай на Рождество лоферы и торчи на вышитом стуле в гостиной, попивая гоголь-моголь с этой злобной сукой.

– Справедливо.

– С Рождеством! – смеюсь я. – Вот тебе гранки из типографии.

– И пакетик травки от меня! – пищит Анна, подражая Мэри.

Мы сбегаем по крутому склону дюны к морю, крича на ветру в экстазе, быстрее, чем могут нести нас ноги. Внизу наш бег замедляет громкий хруст плоского песка.

Анна падает на колени, победно воздевая руки в небо.

– Вот по чему я скучала.

– А я скучала по этому, – говорю я, падая на спину рядом с ней и делая снежного ангела на песке. Щеки Анны раскраснелись, ее волосы растрепались на ветру. – Ты выглядишь абсолютно потрясающе.

– Не дай мне напиться и трахнуть какого-нибудь горячего красавчика в дюнах, – смеется Анна.

– Думаю, тебе это не угрожает. Здесь будет одно старичье.

– Ну, мало ли.

Приподнявшись на локтях, я смотрю на море – на льющийся на него свет, белые барашки, вздымающиеся волны. Каждый раз, как я смотрю на океан, даже если уже видела его утром, меня охватывает ощущение чуда от его подавляющей мощи, голубизны. Это похоже на влюбленность.

Ветер меняется, принося с собой запах морской воды и горящего плавника. Анна поднимается, отряхивает колени от песка.

– Ну ладно. Пошли, натянем наш тент.

– Я отказываюсь появляться на публике с человеком, который говорит «натянем наш тент», – заявляю я.

– Звучит по-дурацки, согласна, – улыбается Анна, смеясь сама над собой.

Я боготворю свою сестру.

Первый человек, который попадается нам на глаза, когда мы идем по пляжу, это мать Джонаса. Она стоит чуть поодаль, спиной ко мне, но я узнаю ее поседевшие, нарочно не крашеные волосы, поношенные замшевые сандалии в руке и линию, которую она чертит на песке большим пальцем ноги. Должно быть, она чувствует вибрацию от наших шагов по песку, потому что поворачивается, как змея, и улыбается. Она разговаривает с девушкой, которую я никогда не видела, молоденькой – лет двадцати, хорошенькой, миниатюрной, с темными волосами, выбеленными на концах, с идеально ровным загаром, в шортах и укороченной майке. В пупке у нее торчит большой бриллиантовый гвоздик.

– Искусственный бриллиант, – замечает Анна, когда мы приближаемся к ней. – Мы ее знаем?

– Нет.


– Привет, Анна, Элинор, – кивает мама Джонаса, поджимая губы. Я ей всегда не нравилась. – Не знала, что вы здесь.

– Я старалась не ходить на пляж, – отвечаю я. – Летом здесь как на Кони-Айленде.

– А я только вчера приехала, – говорит Анна.

Мать Джонаса по-хозяйски приобнимает девушку, с которой разговаривала.

– Это Джина.

Анна протягивает руку, но Джина шагает вперед и заключает ее в объятия.

– Я так рада наконец-то с вами встретиться, – улыбается она, обнимая меня следующей. Анна за ее спиной бросает на меня взгляд, полный притворного ужаса, что не остается незамеченным для матери Джонаса.

– Я встретила в магазине вашу маму, – говорит она. – Слышала, вы планируете «зимнюю свадьбу», – последние два слова она произносит будто в кавычках, чтобы я обязательно заметила нотки презрения.

– Да, – отвечаю я. – Мы подумываем о ледяных статуях и шоколадном фонтане.

– Самое время.

– В смысле? – спрашиваю я.

– Давай признаем, мы все не становимся моложе.

– У Эллы еще есть несколько недель до того, как она превратится в старую каргу тридцати лет, – лепечет Анна нежнейшим голосом. – Но мы приняли к сведению. Кто-нибудь из ваших мальчиков здесь?

– Они теперь мужчины, – отвечает мать Джонаса таким тоном, будто разговаривает с полнейшей тупицей. – Не лезьте на дюны! – кричит она каким-то детям, играющим у песчаной горы.

– Их может завалить песком, – говорит она Джине. – Лично я переживаю.

– Как Джонас? – спрашиваю я ее.

– Хорошо.

– Прекрасно! – встревает Джина. – У него теперь своя галерея в Челси. Мы оба в полном восторге. А еще мы нашли обалденный лофт. Там раньше была швейная фабрика.

– Чем он сейчас занимается? – спрашивает Анна.

Я смутно слышу, как Джина что-то говорит об акриловой краске и найденных предметах, но мой разум отказывается сосредоточиться. Мысль о том, что Джонас живет с этой Джиной, вызывает во мне ревность, на которую я не имею права. Почти физически ощутимую. Джонас принадлежит мне. Я едва удерживаюсь, чтобы не пнуть ее в голень.

Мать Джонаса выглядит так, будто только что проглотила большую вкусную птичку.

– Это просто замечательно.

Мне на память приходит все, за что я ее не люблю: ханжество, недостаток великодушия, то, как она намекала всем в округе, что Джонас ни за что бы не оказался в тот день в лодке со мной и Конрадом, если бы я его не заставила. Мама как-то случайно услышала, как она говорит обо мне: «Вертит им как хочет». Я заставляю себя думать о Питере, моем очаровательном благородном англичанине. О его подвижном уме, непревзойденной ироничности, поношенных кожаных туфлях, его жареной свинине с соленой корочкой, о том, как он тянет меня за волосы, когда мы занимаемся любовью. И мне удается улыбнуться ясной улыбкой.

– Здорово. Вы, наверное, счастливы за Джонаса.

– Да, – отвечает она. – И за Джину, конечно.

В этот момент я вижу, как он идет к нам через толпу. В одной руке у него коричневый бумажный пакет с продуктами. Сверху покачивается огромная упаковка булочек для хот-догов. Я смотрю, как он оглядывает толпу. Заметив Джину, стоящую к нему спиной, он улыбается. Потом видит меня. И останавливается как вкопанный. Мы смотрим друг на друга через песок. Он качает головой, скорее гневно, чем печально, – смесь боли и обиды, как будто он не в силах поверить в то, что я сделала, как я могла нарушить обещание, данное ему два года назад, когда мы сидели на разрушенном причале и пили пиво, глядя на Гудзон, смирившись с нашей судьбой.

Мать Джонаса замечает сына, не сводящего с меня взгляда. Хлопает Джину по плечу.

– Джонас вернулся.

Лицо Джины сияет, будто она никогда не видела ничего чудеснее.

Он проходит мимо меня и целует ее глубоким долгим поцелуем.

– Я искал тебя, – говорит он.

Потом обнимает Анну, здороваясь, и протягивает матери булочки.

– Была только большая упаковка.

– Ничего, все съедят. Никто никогда не приносит на пикник достаточно булочек.

Она идет к столу с едой и протягивает упаковку человеку, жарящему колбаски и котлеты для бургеров. Я слышу, как она объявляет: «Булочки!» – как будто принесла Святой Грааль.

– Привет. – Джонас наконец поворачивается поздороваться со мной. Его голос звучит дружелюбно, в его тоне ни следа того, что я видела у него на лице. Он улыбается спокойной доброжелательной улыбкой.

– Привет, – отвечаю я, спрашивая его взглядом: «Что за фигня?»

Он обнимает Джину рукой за талию.